Открытие мира
Впрочем, все взрослые были радостные и веселые в этот вечер. Сначала подняли тост за Новый год и победу, потом еще раз за победу – здесь Алька впервые услышал слова «Ленинград» и «блокада», – потом снова поднимали тосты за победу над фашистами, за Сталина и за Ленинград. Алька все время ерзал у мамы на коленях и просил ее посмотреть ордена у дяди Гриши, и дядя Гриша взял его на колени и дал посмотреть ордена. Алька с восхищением рассматривал каждую деталь: красноармейца с ружьем на красной звезде, маленькие саблю и винтовку на другой звезде с лучами, серпом и молотом, еще один орден со знаменем и звездой и еще медали, которые висели на разноцветных матерчатых ромбиках на колечках и все время качались у дяди Гриши на груди. Пока Алька рассматривал ордена, маму попросили спеть, и она взяла гитару и запела свои украинские песни, потом «Позарастали стежки-дорожки», «По долинам и по взгорьям долинам…» потом «Катюшу» – здесь запели все, – а когда она запела «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», Алька начал подпрыгивать на коленях у дяди Гриши и подпевать. И тогда дядя Гриша приколол ему на грудь две медали и попросил его показать, как он марширует, и благодарный Алька моментально сполз на пол и под общее пение начал маршировать на маленьком пространстве между сидящими, выпятив грудь с медалями и размахивая руками так самозабвенно, что развеселил всех.
Мама пела, Алька пел и маршировал, высоко задирая колени и топая ногами. Медали тряслись и звенели, посуда подпрыгивала на столе, а все хохотали. Смеялся даже сын дяди Гриши Миша, который раньше поглядывал на Альку весьма подозрительно, и строгий красивый племянник Сеня, который уже перестал быть строгим. А потом женщина-хозяйка всплеснула руками, что-то сказала про корову и вышла, а через некоторое время вернулась с бидоном молока и стала предлагать детям парное молоко. Мама объяснила Альке, что парное молоко – это молоко, только что подоенное от коровы. Парное молоко Альке не очень понравилось, но он заинтересовался тем, что где-то здесь рядом находилась живая корова, которой он никогда не видел, и ему очень захотелось посмотреть на нее и как это она дает молоко.
Тогда развеселившиеся дядя Гриша и мужчина надели шапки, на Альку тоже надели шапку и пальто и повели его через темные сени на улицу. На улице сразу за дверью они уперлись еще в одну маленькую дверь. Мужчина открыл ее, и они подвели Альку к входу, показывая что-то внутри, но там было так темно, что ничего не было видно.
– Ну, видишь? – спрашивал дядя Гриша. – Видишь?
Но Алька ничего не мог разглядеть, кроме темноты. Тогда дядя Гриша взял Альку на руки и чуть просунул его в темноту.
– Ну, теперь видишь? – снова спросил дядя Гриша.
Но Алька все равно ничего не увидел, только блеснуло что-то черное и стеклянное в глубине, и из темноты дыхнуло на него чем-то теплым, словно сказало: «Фу». И хотя Алька так ничего и не увидел, но сказал, что видит, во‑первых, для того, чтобы его не засовывали дальше в темноту, а во‑вторых, чтобы не огорчать мужчин: уж очень они хотели, чтобы Алька что-то увидел. В конце-то концов, что-то он все же увидел, и что-то дыхнуло в темноте…
Вполне удовлетворенные, мужчины повели Альку в дом, и все снова пели песни, говорили о чем-то весело и шутили над Алькой. А потом Алька ничего не помнил, потому что уснул, и домой его принесли уже спящим.
На следующий день он сразу же начал расспрашивать маму и Риту, что такое «племянник», «митрошины» и как все-таки выглядит корова. Оказалось, что племянник – это не что-то удивительное, всего-навсего сын сестры дяди Гриши, как если бы у Риты был сын, и тогда бы он был Альке племянником, а «митрошины» – это не место, куда они ходили в гости, и даже не этот странный дом в сугробе, а всего лишь фамилия тех дяди и тети, к которым они ходили. Их дом называется «землянка», потому что он вырыт прямо в земле и только немного выступает над землей, поэтому, чтобы войти, в него надо спускаться вниз. Там, куда они ходили, есть целый поселок из таких домов, который называется «выселки», и там везде в таких домах живут люди, потому что других домов у них нет. Когда же Рита и мама нарисовали ему корову (Рита рисовала, а мама подрисовывала) и показали, какого она размера и как устроена со своими рогами и выменем, Алька был поражен еще больше: как там, за маленькой дверцей, могла поместиться целая корова, да еще давать молоко? Но Рита уверенно заявила, что может, потому что она не раз видела живую корову еще до войны у бабушки, и хотя корова большая, но зимой она никуда не ходит, а стоит на месте, жует сено и дает молоко, так что зимой корове места особенно много не нужно.
Только позже Алька узнал, что Митрошины были «единоличниками», людьми, не вступившими в колхоз и за это высланными еще перед войной на Урал. Детей у них не было, и они взяли сына дяди Гриши к себе, потому что дядя Гриша все время был на работе в своем цехе и жил там же. Сеня тоже работал на заводе и тоже в цехе у дяди Гриши и жил с ним там же в цехе, а Мишу некуда было пристроить, и Митрошины взяли его к себе. И еще позже, уже будучи взрослым, сопоставляя свои воспоминания и даты военных событий, Ал высчитал, что, скорее всего, тогда у Митрошиных они праздновали освобождение Ленинграда от блокады в январе 1944 года; и дядя Гриша, и Сеня, и Миша были из Ленинграда, и для них это было особенно радостное событие.
Глава 7
Новые взрослые
С этого момента Альку еще больше начали интересовать взрослые люди, и мир для него стал расширяться еще быстрее. То ли зима повернула к весне, и стало больше света на улице, то ли в сознании Альки что-то просветлело после зимней спячки, и он стал по-другому видеть окружающее, но в мире явно что-то менялось. Алька по-прежнему ходил в ясли, по-прежнему терпел манную кашу, но и каша стала уже не такой противной – в ней даже появился привкус сахара, – и детей чаще выводили на улицу и давали играть прямо в снегу под солнцем, и даже игры в детском саду стали как будто веселее.
В бараке также чувствовалось оживление: детвору стали чаще выпускать в коридор, и она носилась вдоль дверей то с мячом, то с Алькиным велосипедом. Рита теперь после школы ходила за молоком к Митрошиным и, когда приходила, сразу наливала по кружке себе и Альке. Себе она наливала побольше, а Альке поменьше, и когда Алька говорил ей об этом, потому что ему нравилось молоко, Рита резонно заявляла, что она больше Альки, поэтому она так и наливает, и с этим было трудно спорить.
Мама стала приходить с работы чуть раньше, и Альке чаще удавалось уговорить ее взять гитару и попеть. Она даже разрешала Альке иногда трогать струны и показала, как настраивают гитару, но больше всего Альке нравилось самому перебирать струны или маршировать перед ней по комнате вдоль кровати, выпевая в такт шагов:
По долинам и по взгорьямШла дивизия вперед,Чтобы с боя взять Приморье —Белой армии оплот [9].Пару раз заходил дядя Гриша, и это было особенно приятно. Приходил он всегда с улыбкой, очень радовался Альке, долго держал его руку в своей, когда здоровался, словно ему нравилась Алькина рука, и обязательно спрашивал о чем-нибудь. Он приносил с собой что-нибудь вкусное – то белую булку, то баранки – и давал их всем; Алька брал с удовольствием, а Рита брала только тогда, когда уходил дядя Гриша, и еще притворялась, что не очень хочет.
Алька уже подрастал, и мама стала чаще брать его с собой, когда уходила по делам из барака. Раньше Алька очень любил путешествовать, сидя у нее на руках, но теперь она редко брала его на руки – говорила, что он стал тяжелым, – и чаще он ходил сам. Так однажды они с мамой ушли далеко от бараков, за завод, через пустырь, ехали на трамвае по широкой улице с большими каменными домами, у которых окна были одно над другим раз, еще раз и еще раз – считать Алька еще не умел, – но первый четырехэтажный дом остался в его памяти.
– Ты бы хотел жить в таком доме? – спросила мать.
И Алька с удивлением согласился. Он даже не подозревал, что в этих домах тоже живут люди. «Как-то странно, – подумал он тогда, – одни люди живут в красивых каменных домах, другие в деревянном бараке, а еще другие – вообще в маленькой землянке»; объяснения мамы по этому поводу были не очень понятны: почему это у всех людей все разное – и дома, и вещи? Почему одни – бедные, другие – богатые? Разве не правильнее было бы, чтобы у всех всего было одинаково и поровну?
Но особенно много вопросов возбудил в нем его первый поход в кино. Повел их в кино, конечно, дядя Гриша и по дороге рассказывал, что кино снимают на прозрачную, как стекло, пленку, на ней получается изображение, как рисунок на бумаге, только на прозрачной, потому что пленка прозрачная. И когда сквозь эту пленку пропускают свет, то на экране появляется увеличенное изображение того, что было на пленке. В целом Алька это понял, но то, что он увидел позже, превзошло все его ожидания.
Сначала они пришли в какой-то большой дом, где было много народа и большая теснота, и все стояли и ждали, пока откроют двери в зрительный зал. Когда двери открыли, все, торопясь, начали рассаживаться по рядам перед большим белым экраном, толкаясь и переругиваясь из-за тесноты и из-за того, что некоторые не могли разобраться с билетами и садились не на свои места; их приходилось сгонять, проверять билеты и снова усаживать уже на свои места. Потом начали разбираться с шапками на зрителях и требовали, чтобы их снимали, потому что сидящим сзади из-за шапок передних не было видно экрана. Потом то же самое начали делать с головами: голов, правда не снимали, но требовали у высоких мужчин и женщин убрать головы то вправо, то влево или осадить вниз, чтобы экран был виден другим, и снова пересаживались из-за голов неуступчивых, которые заявляли, что головы в карман они спрятать не могут и поэтому пересаживаться не хотят. Пока все это происходило, дядя Гриша успел показать Альке на задней стене зала три маленьких окошечка и объяснил, что кино будут показывать именно из них, а смотреть надо будет впереди на большом экране.
Жарко было ужасно, потому что все были в зимней одежде, сидели плотно друг к другу и никак не могли устроиться из-за тесноты в своих креслах, поэтому многие стали раздеваться. Кресла были с откидными сиденьями, при этом сиденья откидывались назад сами, как только из них вставали; дядя Гриша объяснил, что это сделано для того, чтобы удобнее было проходить по рядам. Алька сразу же отметил такое техническое совершенство, хотя и неудобство: приходилось придерживать сиденье рукой, чтобы сесть на него. Одна женщина, которая все пересаживалась, не успела удержать рукой сиденье, пока садилась, села мимо сиденья прямо на пол и застряла между ручек кресла; пришлось доставать ее под смех окружающих. Но наконец все расселись, выключили свет, и засветился экран.
Сначала была музыка и буквы, а потом начали говорить: мужской голос рассказывал о том, как мы сражаемся на фронте с фашистами, как их побеждаем и освобождаем города. Показывали танки и самолеты, бегущих бойцов, кричащих «ура», показали большие корабли, стрелявшие из больших пушек, и маленькие, несущиеся по воде очень быстро и выпускающие из себя толстые длинные снаряды (дядя Гриша объяснил, что это торпедные катера, а выпускают они торпеды, снаряды очень большой мощности, которые плывут под водой сами и могут даже потопить большой крейсер). Потом показали разрушенные города, освобожденные от немцев, показали пленных немцев, замерзших и оборванных, и наших солдат в красивых полушубках и валенках с автоматами, охранявших немцев. Потом показывали, как люди трудятся на заводах, как делают снаряды и перевыполняют нормы, чтобы быстрее добиться победы. После этого включили свет, и Алька с огорчением подумал, что кино уже кончилось, но мама тут же объяснила ему, что это было еще не кино, а только «хроника».
Пока горел свет, все опять посуетились, устраиваясь удобнее и раздеваясь из-за жары. Затем свет погас, сразу же зазвучала музыка, на экране появились нарисованные цветные горы, лес и дорога, и чей-то голос запел:
– Эх, путь-дорожка, звени моя гармошка,Смотри, как сияют нам звезды над рекой.Парни лихие, девчата огневые… [10]А под эту песню по дороге прямо на зрителей шла на задних лапах развеселая нарисованная компания: медведь, лиса и заяц. Медведь в центре раскрывал пасть и залихватски растягивал гармошку, лиса слева от медведя, растянув рот до ушей, бренчала на балалайке, заяц справа отчаянно бил в барабан, а на плече у медведя, размахивая крыльями, чтобы не свалиться, подпрыгивала и каркала ворона. Мало того, горы тоже подпрыгивали, деревья качались в такт музыке, а голос пел:
– Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?Не прячь гармонь, играй на все лады.Так играй, чтобы горы заплясали… [11] —и так далее.
Играя и пританцовывая, эта разудалая компания прошла по дороге под песню, после чего, к сожалению, снова включили свет. Огорченный Алька в недоумении снова обратился к маме, у которой сидел на коленях, но здесь свет снова выключили, и начался настоящий фильм.
Этот фильм был тоже про войну, но поверг Альку почти в смятение, потому что он никак не мог разобраться в происходящем. Во-первых, немцы в этом фильме были не такими рваными и побитыми, как в «хронике», а наоборот, довольно бодрыми, злыми и нахальными, при этом наши бойцы были хоть и смелыми, но довольно помятыми и совсем не в таких красивых полушубках, как в «хронике», а в ватниках и мятых шинелях. Во-вторых, по сюжету фильма было два брата, при этом, хотя они оба были русскими, один был «наш», а другой «не наш», потому что служил у немцев (это Альке объяснила Рита, но как это можно было русскому служить у немцев, в Алькиной голове не укладывалось). Братья все время ссорились и даже подрались, и «наш» ушел к партизанам, а «не наш» выдал нашего немцам. (Как взрослый человек мог совершить такой непростительный поступок, было совершенно необъяснимо, но этот факт подтвердила и мама, и даже дядя Гриша, что поставило Альку в полный тупик.) Немцы были то в серой форме, то в черной, наши партизаны тоже часто переодевались, часто были с бородами, и узнать, кто из них кто, было трудно. Братья ссорились так быстро, что понять, почему они ссорятся, было невозможно, а когда из нашего танка со звездой стали выпрыгивать танкисты, Алька вообще подумал, что это немцы, потому что они тоже были в черных комбинезонах, как немцы в немецком танке.
Чтобы разобраться во всем этом, Алька все время задавал вопросы то маме, то Рите, ему, конечно, объясняли, но зрители впереди начали жаловаться, что им мешают смотреть фильм, и шикали на них. Мама уговаривала Альку помолчать, а когда кто-то сказал, что таких маленьких детей вообще нельзя водить в кино, Алька благоразумно замолчал, глядя на экран, и к концу начал уже сам разбираться, что происходит на экране: немцы гонялись за «нашими» и стреляли в них, «наши» стреляли в немцев, но не могли победить. Потом наши бойцы ворвались к немцам на танках и освободили «нашего брата», а «не наш» брат был застрелен самими немцами, когда хотел с ними убежать.
Справедливость, таким образом, восторжествовала, чем Алька был очень доволен, но поведение героев фильма и людей в кино возбудило в нем столько вопросов, что, когда его вели обратно домой (взяв за руки, мама слева, а дядя Гриша справа), он только и делал, что задавал эти вопросы направо и налево, пока не разобрался с сюжетом полностью. Но главное, что он понял из объяснений, было то, что взрослые, оказывается, вовсе не такие простые и очень разные не только внешне, но и в своем поведении, и война вовсе не такая простая штука, как ему представлялось раньше.
Из рассказов о войне дяди Пети (одноногого инвалида с крыльца, который уже был хорошо знаком Альке) получалось, что война – нечто грандиозное и такое далекое, что не стоило даже мечтать о том, чтобы когда-нибудь на ней побывать, а немцы – это нечто среднее между человеком, медведем и танком.
– А он на меня лезет – огромный, гад!.. Волосья коричневые из рожи торчат!.. Эх, думаю, где наша не пропадала?.. Как саданул его прикладом по пасти, он так гусеницы и распустил. Лежит, клыки наружу торчат, – рассказывал дядя Петя, покуривая на крыльце. – А то раз как начал в нас снарядами садить, а потом как покатит, как покатит, аж земля дрожит. Тут уж не об чем думать было, кто куда! Только и успевай головой в землю зарываться…
Алька тогда представил себе, как дядя Петя зарывается в землю, и подумал, что он, видимо, до конца зарыться не успел: одна нога осталась снаружи, и поэтому немец ее оторвал.
Но теперь оказалось, что немцы – это тоже люди, похожие на остальных, хотя и несколько странные, со звериными манерами, а война – это что-то вроде нескончаемой огромной драки между нами и немцами с применением танков и самолетов, поэтому и говорят, что она идет и идет, но никуда не приходит.
Потрясло Альку еще и то, что, оказывается, взрослые бывают такими плохими. Конечно, Алька уже знал, что не все взрослые одинаковые, потому что одни взрослые ему нравились, а другие не очень, но все же все взрослые сливались для него в некую малопонятную, но единую касту, которую надо было обязательно слушаться и подчиняться ей: «Слушайся старших», «Делай, что говорят взрослые». А теперь оказалось, что взрослые, как и дети, не просто разные внешне, а еще способны совершать поступки, совершенно не оправданные с точки зрения его морали, и даже гораздо худшие, чем совершали дети. Почему один брат пошел к немцам, хотя они враги, став предателем, и почему он выдал немцам своего брата, ведь это был его брат? Объяснения «плохой – хороший, добрый – злой», конечно, что-то давали, но возбуждали много других вопросов, и в первую очередь, почему одни хорошие, а другие плохие и как различить, кто перед тобой – плохой или хороший. Почему, например, тот дядя впереди сказал, что не будет прятать голову в карман из-за того, что она кому-то мешает, ведь и так всем понятно, что сделать это невозможно, и никто его об этом не просил?
Однажды в коридоре, когда детвора каталась на его велосипеде, рядом с Алькой остановился тот малознакомый мужчина из их барака, который когда-то просил его пробежаться, и, покачиваясь, глядя на Альку сверху вниз, сказал:
– Алька!.. А ты вырос!.. А где же твой отец?..
То, что Алька вырос, услышать было приятно, но почему этот мужчина покачивался и какая связь существовала между Алькиным ростом и местонахождением отца, было загадкой.
Алька остановился, с недоумением глядя на мужчину снизу вверх своими круглыми глазами, но мужчина тоже молчал, в упор глядя на Альку, потом хмыкнул и так же серьезно спросил:
– Ну ладно… А где же твой велосипед?
Связи между отцом и велосипедом Алька тоже не усмотрел, но сам вопрос был довольно простым: на велосипеде как раз катался Вовка-Свистун, сын тети Дуси, которая жила напротив их комнаты, тот, что умел свистеть лучше всех в бараке, был на голову выше Альки и вообще относился к Альке несколько свысока, снисходя к нему только потому, что у того был велосипед.
Алька решительно указал пальцем в конец коридора:
– Вон лесипед.
– Не лесипед, а велосипед, – возразил мужчина, нетвердо держась на ногах, – скажи: «Велосипед».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Русская народная песня.
2
Из стихотворения «Тройка» Н. Некрасова.
3
Из стихотворения «Тамара» М. Лермонтова.
4
Там же.
5
Из песни «Марш артиллеристов», слова В. Гусева.
6
Из песни «Катюша», слова М. Исаковского.
7
Из песни «Там, вдали, за рекой», автор текста – Н. Кооль.
8
Из стихотворения «Тройка» Н. Некрасова.
9
Из песни «По долинам и по взгорьям», слова П. Парфёнова.
10
Из песни «Андрюша», слова Г. Гридова.
11
Там же.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
