Каждому свое

Ему импонировало значительно больше всё, что призывало к борьбе, к освобождению. Например, книга Николая Островского «Как закалялась сталь». И неудивительно. Григорий, как и герой книги, родился в простой семье во времена, когда в стране царили голод и разруха. Чтобы выжить, он подростком пас соседских свиней. И тем не менее, после получения среднего образования он поступил в Полтавский пединститут, по окончании которого некоторое время преподавал в школе. А за год до начала войны произошло событие, которое в корне изменило будущее Григория: его направили на работу в органы госбезопасности, которые назывались тогда Народным комиссариатом внутренних дел. Работать и учиться, недосыпать и недоедать было в те, предвоенные годы, нормой жизни. Григорий не очень представлял тогда, что уготовила ему судьба.

* * *

В конце первого года войны немцы, подойдя к Москве, натолкнулись на суровую зиму и жесткое сопротивление Красной армии, после чего им пришлось расстаться с мечтой о быстром захвате столицы. Оставляя промерзшие трупы своих солдат на полях сражений, они стали отходить на запад, чтобы там на каком-то рубеже организоваться и с новыми силами прорываться к Москве. Таково было реальное представление о возможных действиях противника. Но теперь, когда русский солдат впервые после долгих унизительных месяцев поражения ощутил вкус победы, нужно было сохранить его для успеха в будущем. Теперь советскому руководству было крайне важно знать не только количество и качество немецких дивизий, противостоявших Красной армии, но и то, что происходило в головах немецких правителей и военных после неудачи, постигшей их под Москвой.

К сожалению, одна из первых попыток, предпринятых в этом направлении, закончилась трагедией. Заброшенный в район дислокации мощной немецкой группировки «Север» хорошо подготовленный русский разведчик «Дрозд», едва закончив легализацию в районе города Пскова, был схвачен контрразведкой противника. Поскольку его легенда появления в немецком тылу не выдержала проверки, после жестких допросов и пыток он был расстрелян.

Шла бескомпромиссная битва военных гигантов, в которой Советский Союз терпел на фронтах одно поражение за другим. Таким образом, в очередной раз вставал извечный для России вопрос: быть или не быть? Соответственно и борьба на всех уровнях приняла тотальный характер. Разведка не терпят вакуума.

Гибель опытного советского разведчика была тяжело воспринята его коллегами и вызвала поначалу подавленное состояние, которое тут же переросло в неотвратимое чувство возмездия. В результате широкомасштабных арестов, проведенных немцами, советская резидентура, поспешно созданная в районе Пскова в условиях стремительного продвижения противника, понесла серьезные потери, и, тем не менее, немного оправившись, начала активно действовать. По ее данным, провал разведчика произошел из-за предательства одного из людей, с которыми он успел установить контакт по рекомендации Центра. Имя предателя оставалось долгое время неизвестным. Но зато очень скоро выяснилось имя сотрудника немецкой военной контрразведки (абвера), который руководил действиями предателя, участвовал в разработке и даже присутствовал при казни советского разведчика.

* * *

Холодным, ветреным вечером середины февраля 1942 года посетители небольшого, но очень уютного заведения «Феникс», расположившегося в полуподвале недалеко от офицерского дома, наслаждались небольшим выбором крепких напитков, наливок, настоек и т. п. Но еще большим наслаждением, ради которого и стоило посещать эту обитель, была нежная свиная вырезка, отбитая на ширину сковородки и обжаренная в сухарях. Она великолепно украшала почти все столики, включая и тот, что приютился в углу комнаты, за которым сидели не по чину пожилой старший лейтенант и совсем молодая голубоглазая блондинка с ярко накрашенными губами.

Они почти не разговаривали. Она больше внимания уделяла «венскому шницелю», он – крепкому напитку. Судя по всему, отношения между ними были не столько длительными, сколько основательными. Именно это давало ей право достаточно резко выступать против очередной порции крепкого спиртного, которую вливал в себя уже сильно захмелевший немецкий друг.

– Послушай, Зиберт! Ради бога, не пей больше. Вчера я еле дотащила тебя до дома. У меня сегодня спина болит.

– Извини за вчерашнее. Обещаю, сегодня я, пожалуй, и сам дойду. – Он помолчал, затем наполнил рюмку, выпил и продолжил, с трудом растягивая теперь не только предложения, но и отдельные слова. – Должен тебе сказать, что немка, как и ты, русская, выпившего мужика на улице не бросит. А вот француженка или итальянка… эти… – он безнадежно махнул рукой. – А еще хуже голландка. Рост минимум два метра, нога номер сорок восемь, ладонь мою морду от уха до уха закроет. – Он показал на себе. При этом ладонь его с трудом скрыла от внешнего мира лишь половину лица.

Финалом рассказа стала очередная стопка, которая с изрядным количеством своих предшественниц определила существенный рост степени откровенности.

– Ты ведь еще молодая и потому не знаешь, насколько несправедливой может быть жизнь. Я завербовал русского агента, работающего в нашем тылу. Тот на блюдечке преподнес нам своего резидента, которого на днях расстреляли. А вот докладывать об успехах со всеми документами полетит в Берлин руководитель группы, который и дела-то толком не знает. Поприсутствовал на одном допросе – вот и все его участие. А теперь наверняка железный крест получит.

– Ну и пусть получит. И отправляется куда ему заблагорассудится.

– Может, ты и права. В Берлине у меня никого нет. Мать в Торгау живет, а больше никого, – он молча опрокинул еще одну стопку.

Она-то и явилась как раз тем пределом, за которым умение молчать заменяется непреодолимой потребностью выговориться.

– Ты думаешь, легко смотреть на человека, пусть даже противника, который может достойно умереть? – Он влил в себя очередную порцию. – Признаюсь, у меня стало мокро в штанах, когда его ввели в подвал. У стены – два автоматчика, бледных, как полотно. Они убивают в упор впервые. Их начальство решило воспользоваться случаем и устроить им испытание на мужество. Гестаповец встал между ними и арестованным и сказал: «У вас есть еще три минуты – последний шанс рассказать всю правду и остаться в живых». А он ответил: «У меня есть только одна правда, другой не существует». Гестаповец не удивился: «В таком случае вы сами решили свою судьбу». И что ты думаешь, сказал арестованный? Его последние слова были: «Как говорил Ницше, каждому свое». Потом пленник поднял голову к маленькому оконцу в верхнем углу подвала и попрощался взглядом с земным светом навсегда. – Лейтенант хотел что-то еще добавить, но махнул рукой и выпил очередную стопку.

* * *

Три человека в белом перешли дорогу и тут же, используя лежавшее громадное дерево в качестве прикрытия, окопались, изготовившись для броска на любой двигавшийся по дороге предмет. То же самое проделали еще трое десантников, остававшиеся на другой стороне. Один из них по-деловому прошелся вдоль накатанного пути, выбрал два склонившихся над дорогой дерева и закрепил на их стволах связки взрывчатки. Затем стянул провода в одно место и засыпал пути их пролегания снегом.

Лес погрузился в привычное молчание. С приближением ночи температура резко пошла вниз. Наступило полное безветрие и тишина. Все шестеро белохалатников действовали молча. Один отрывал в снегу ячейки, другой маскировал их разлапистыми хвойными ветками. Третий заметал ими следы по обе стороны дороги.

Радист достал небольшой радиоприемник, ловко, не снимая шапки, подсунул под нее наушник, вышел на нужную волну и стал ждать. Остальные также закончили обустройство на новом месте, после чего погрузились в напряженное ожидание. Общались редко и только жестами.

Вскоре откуда-то выплыла яркая луна и осветила подступавшее к лесной кромке поле, на котором, словно на бумаге, четко отпечатались силуэты елей, словно умело нарисованные на небесно-голубоватом снегу.

Прошло немного времени, и ночное светило, проделав лениво положенный ему путь по небосводу, завалилось за верхушки деревьев в противоположной части леса.

Но земля не может оставаться долго в темноте, и над деревьями в восточной части леса появилась едва заметная узкая полоска утреннего проблеска, которая постоянно расширяясь, открывала все больше простора для поднимающегося из-за горизонта дневного светила.

С появлением на горизонте первых лучей солнца в наушниках у радиста прозвучало сообщение местной администрации.

«В связи с понижением температуры направили сегодня в 6.20 дополнительно одну платформу угля по железной дороге. Получение подтвердите».

Для радиста «6.20» означало начало движения немецкого транспорта без сопровождения. Через несколько минут текст еще раз прозвучал в эфире. Радист подал знак рукой. Люди по обе стороны дороги пришли в движение. Но только на несколько секунд, а затем вновь наступила полная тишина.

Прошло более часа, прежде чем прерываемый тоскливым завыванием ветра звук работающего мотора превратился в хорошо различаемый постоянный рокот.

Перед самым лесом дорога поднималась резко в гору так, что для лежавших по обе стороны на опушке леса десантников все происходившее внизу представлялось как на ладони.

Наконец из-за поворота медленно, словно червь, выполз бронетранспортер, водитель которого переключил скорость, и машина, скрепя гусеницами по промерзшей земле, принялась старательно карабкаться вверх. Вползание в темный лес, видимо, навеяло мрачные мысли водителю. Машина на мгновение остановилась, но тут же двинулась вперед и уже почти въехала в темную полосу леса, как где-то совсем рядом раздался хлопок. Величественная вековая сосна вздрогнула от боли и, цепляясь за ветки соседних стволов, стала валиться в сторону дороги.

Взрыв и шум падающего дерева вызвали у водителя транспортера единственно возможную реакцию: он нажал на педаль, и машина рванулась вперед, что нарушило все расчеты подрывника. Многотонное тело дерева рухнуло не перед транспортером, преграждая ему дорогу, а навалилось прямо на машину, сбросило ее с дороги и положило набок.

От тяжелого удара корпус транспортера деформировался. В результате одну дверь заклинило, а другая отделилась от корпуса и углом воткнулась в сугроб. Вывалившиеся через образовавшуюся дыру два солдата и водитель, не успев сориентироваться в пространстве, открыли беспорядочную стрельбу по невидимым целям. После двух гранат, брошенных из укрытия к ногам стрелявших, в лесу восстановилась былая тишина.

Под прикрытием огня, который успели открыть солдаты, из транспортера выбрался капитан и, держа в левой руке туго набитый бумагами портфель, а в правой – парабеллум, побежал вглубь леса. Время от времени он на бегу делал несколько выстрелов в сторону невидимых преследователей, после чего бежал дальше. Перед просекой он, обессилев, рухнул в снег. Холодный воздух, проникнув в легкие, обжог грудь изнутри, дышать стало трудно. Все же капитан поднялся и сделал несколько шагов.

– Бросай оружие… – прозвучало совсем близко у него над ухом.

Рефлекс сработал быстрее, чем разум. Едва развернувшись, он выстрелил в ту сторону, откуда прозвучал голос. С интервалом в доли секунду последовал ответный выстрел, теперь уже прицельный. Пуля прошла через шею капитана. Падая, он взмахнул руками. Влево упал портфель с бумагами, в правую – теперь уже не нужный парабеллум.

Один из белохалатников поднял портфель, отряхнул от снега, и все шестеро поспешили к еле заметной дороге в стороне, где их поджидали две крестьянские санные подводы. Лошади, изрядно промерзнув на холодном ветру, с радостью рванули с места, и обе повозки скоро скрылись за поворотом. Ветер помчался за ними вдогонку, заметая попутно и оставленные на снежной дороге следы.

* * *

Григорий счел полезным ознакомить своего подопечного с теми методами, которые противник использует при допросе людей, активно действующих против Германии.

Генрих Северов отнесся к этой акции, как позже сказал Григорий, «вдумчиво». Изучал документы внимательно, часто перечитывал, делал записи в тетради. Для удобства он разложил бумаги прямо на полу. Пачек с документами оказалось пять. Северов недолюбливал эту цифру, считая ее примитивной, а потому пересортировал всё в четыре подборки, и последнюю отложил в сторону, сделав на ней надпись «Приговор – казнь». Затем извинился перед хозяйкой, но к ужину не вышел.

За чтением прошла вся ночь. В постель он лег лишь под утро. И тем не менее в оставшееся время сон сумел великолепно сбалансировать настоящее с прошлым, а наутро – подвести окончательный итог происшедшей трагедии.

К завтраку он вышел как всегда чисто выбритым, свежим и в ровном настроении.

Вера засуетилась, накрывая стол скатертью и ставя вазу с выпечкой и стакан суррогатного кофе. В Москве в те времена это было непозволительной роскошью.

– О-о! Какой запах! – Северов сделал пару глотков и картинно возвел глаза к потолку.

– Перестаньте издеваться, Генрих! Это же не настоящий кофе.

– Знаете, Верочка, у немцев есть незамысловатая мудрость. – Северов на секунду задумался, потом произнес: – Чего не знаешь, того не пожелаешь. – И явно недовольный своим переводом, поморщился. – Видите ли, я плохой переводчик, не было практики.

– Как же это?

– Дело в том, что у нас в доме всегда мирно уживались два языка. Мама, немка, прекрасно говорит по-русски и обожает русскую литературу. Но со мной она всегда говорила только по-немецки. Отец – в прошлом офицер русской армии – свободно владеет немецким. Но со мной он всегда говорил исключительно по-русски. Вот и стал я этаким гибридом. – Северов рассмеялся пришедшему в голову лингвистическому экспромту – Что поделаешь, так сложилась жизнь моя.

Он помолчал. В его молодые годы немецкий язык был в Эстонии вторым государственным языком, а в СССР просто очень популярен: его учили в школе, на нем считалось хорошим тоном говорить в семье, особенно если в роду были немецкие корни. Строгое немецкое воспитание считалось образцовым, а потому все немецкое и прежде всего язык, выйдя за рамки моды, становилось еще и престижным.

В Советском Союзе братание с немцами зашло так далеко, что немецкие танки в обход Версальского договора проходили испытания на советских полигонах под пристальным вниманием специалистов с обеих сторон. И во всех, даже маленьких кинотеатрах на необъятном советском пространстве шел фильм «Петер», где австрийская актриса Франческа Гааль пела по-немецки песенку «Целуй меня».

Вся эта волшебная экранная жизнь была настолько заоблачно роскошной и непонятно-далекой для советского зрителя, что не вызывала даже зависти, как если бы события происходили с инопланетянами в иной галактике.