Очерки кавалерийской жизни

– А знаете, господа, ведь здесь наша старая знакомая есть? – объявил он, скидывая с себя всю амуницию вместе с запыленным кителем.

– Кто такая? – лениво повернул я к нему мою голову.

– Мадам Бублик.

– Что за Бублик такой? – отозвался майор. – Никакого Бублика не знаю.

– Господи Боже мой, да Велля! Помните Веллю Гершуна – нашу Юдифь Ильяновскую?

– Ба!.. Велля?.. Как не помнить!.. Да какими эк она здесь судьбами?

– Замуж за гасшпидин Бублик, – передразнивая жидовский акцент, пояснил майору Анроня. – И посшмотрите спижалуйста, сшто за гхаросши мадам з него вийшла! Ой-вай!

Любопытство превозмогло усталость. Я не мог отказать себе в удовольствии повидаться с милою Веллей, в прошлый роман которой благодаря известной уже случайности я был посвящен более всех моих товарищей. Я хотел поскорее взглянуть на старую свою знакомку, на эту чудную библейскую красавицу, образ которой если и рисовался изредка моему воображению, то не иначе как в той поэтической обстановке, в какой я помню ее в лесу, в два ночные момента – на Ивана Купалу и под сухой грозою.

Но, Боже мой, что же это такое?

Я решительно не узнал ее с первого взгляда. Где же Велля? Где она – эта страстно-очерченная, своеобразно-грациозная, гибкая и сильная фигура баядерки с головой и взором Юдифи!..

Предо мной стояла раздобревшая и уже несколько обрюзглая, апатичная жидовка в парике, из-под которого болтались в ушах длинные серебряные сережки с фальшивыми камнями, а над париком возвышался скомканный чепец с бантами из замасленных лент. Поблеклое лицо ее, покрытое какими-то желтыми пятнами и веснушками, не сохранило даже и тени прежней красоты и не выражало ничего, кроме апатии; большие же глаза, если и загорались порою, то уже не огнем поэтической страсти, а только беспокойством за барыш, только суетно-мелочною жадностью хозяйки-скопидомки. В четыре года супружества она умудрилась наплодить пять человек детей, из которых последние были двойни. Бог Авраама, Исаака и Иакова, очевидно, благословил ее плодородием праматери Лии. Супруг ее – гасшпидин Орел Бублик, находившийся под деспотическим началом своего отца, предстал пред нами в образе рыженького, тщедушного еврейчика, который всем смыслом фигурки своей являл полнейшее ничтожество и был замечателен только тем, что слыл между местным еврейским населением за человека очень набожного.

Велля – чудная, поэтическая Велля – в грязном, пахучем образе обыкновенной «мадам», обыкновенной жидовки, каких вы тысячами встречаете по городам и местечкам Западного края, – кто из нас мог бы четыре года назад вообразить себе подобную метаморфозу!..

«Просто оскорбительно!» – вспомнилось мне при этом выражение юнкера Ножина.

IV. Облава на уток

Рано утром пан Буткевич разбудил меня. Самый сладкий сон смежал мои веки, когда под окном раздался энергический стук в раму и показалась курчавая голова пана с засматривающим, улыбающимся лицом и с плотно приплюснутым к стеклу мясистым носом, отчего на самом кончике этого носа образовалось преуморительное плоское белое пятнышко в гривенник величиною.

– А ну-те бо! Вставайте, коли хочете ехать! – раздался из-за окна голос пана Буткевича. – Божьи птахи вже давно спявают, и качки [23 - утки] ждут нас, а вы усе еще спочиваете! Вставайте-ко, вставайте!

Я живо вскочил с теплой постели и растворил окошко. Свежий утренний холодок сразу обвеял мне все лицо и отозвался бодрящей дрожью в теле.

Солнце только еще подымалось, и низкие, косые лучи его в легком золотисто-розоватом тумане пробивались между стволами и просветами деревьев, яркими косяками ложились по росистой лужайке вперемежку с длинною тенью древесных стволов и бесчисленными блестками дробились в жемчужных каплях росы, обильно покрывавшей траву, ветви калины, листья кукурузы и яркие махровые шапки мака, которыми сплошь были испещрены клумбы и грядки запущенного палисадника. Птицы весело, громко и оживленно щебетали, перепархивая и путаясь в густых ветвях высоких раскидистых деревьев. Пискливые утята, то и дело шлепаясь желтоватым брюшком, на нетвердых еще лапках вперевалку пробирались следом за утицей по густой траве к небольшой сажалке. Гуси гоготали и пронзительно звонко вскрикивали, красивыми взмахами расправляя крылья. Длинноногий аист только что отлетел на болото за добычей. Уланы вели коней на водопой, то мелькая с ними на солнце, то заслоняясь тенью между густою зеленью. Бодрые кони шли тротом, резво играли и фыркали. Утро вставало светлое, свежее, бодрое. Прелесть, что за утро!

– Э, дал Бог погоду! – заметил пан Буткевич. – Надо так думать, добре полеванье [24 - охота] задастся, але ж и жарко будет, ой как жарко!

– Влезайте в окно, – предложил я пану.

– Не, я и так постою… И так побалакаем! Вы только поскорейшь!

– У меня живо!.. Бочаров! Одеваться!

Проворный вестовой, по обыкновению поднявшийся с петухами, не заставил повторять себе приказания. Сапоги, умывальник, кипящий самовар с чайником – все это явилось у него почти разом. Пока я одевался, пан Буткевич вкусно прихлебывал чай из стакана, поданного ему на подоконник.

– Не хотите ли водки на дорожку? – предложил я ему.

– Э, нет, благодару вам! – отказался он. – Бо у мене вже такой порядок: как чай, то не водка, а как водка, то не чай. А мы з вами как приедем вже до места, то тогда поначалу хватим покилишку и закусим. Женка мне вже и закуску спрепаровала; только звыните – закуска так себе, простая, по-гультайску, по-охотницку. Ну, вы вже готовы?

– Как видите.

– Ну, то едемте. А то что даром время тратить!.. Едьмы!.. Помогай Боже!

Мы с ружьями уселись в легонькую повозку, пан Буткевич подобрал вожжи – и сытая рыжая лошадка повезла нас бойкою рысью по лесной дороге. Пара сеттеров рыскали и швырялись по сторонам, то и дело исчезая в кустах и звонким, веселым лаем оглашая лесную чащу.

* * *

Это было в середине июля, в то самое время, когда эскадроны отдыхают «на траве». Наш эскадрон обыкновенно уходит «на траву» в Ильяново, верст около двадцати трех от Гродны. Это – усадьба, брошенная в старорослом лесу, почти на самом берегу обширного Рыбницкого озера среди прекрасной местности.

Пан Буткевич – управляющий Ильяновской усадьбою – страстный охотник, милый человек и, конечно, «родовиты шляхциц», в котором, однако, замечательна черта, в высшей степени редкая черта в шляхтиче: отсутствие всякой кичливости своим шляхетским достоинством.

Мы направлялись теперь в местечко Езёры, чтобы там соединиться с партией охотников и ехать далее за Белое озеро к сборному пункту охоты.

В Гродненской губернии есть три лесные пущи, которые своими вековыми зарослями приближаются к дикому и глухому характеру первобытных лесов. В центре губернии лежит самая важная и самая обширная из них – пуща Беловежская, на юге – Рудская и на севере – пуща Гродненская. Эта последняя, в недрах которой мы находились в данную минуту, заключает в себе 97 000 десятин и покрывает более 1/4 территории Гродненского уезда. Сосна является первенствующей породой во всех трех пущах. Но по более влажным и наземистым местам вы встретите кудрявую и разнородную растительность, где граб и осина, береза и ясень, дуб и вяз, ильм и черноклен мешаются между собою мягкими оттенками своей разнообразной зелени.

Песчано-каменистая почва возвышенностей способствует произрастанию сосны и отчасти ели; низменные же долины, залегающие между волнистыми выступами этих возвышенностей, представляют собою болотистый чернозем, и на сих-то последних местах растет вся кудрявая краса Гродненской пущи, которая наполнена болотами в особенности в северо-восточном и южном концах своих. Эти болота, составляющие целую группу в северной части губернии, занимают до трехсот квадратных верст пространства и связаны между собою почти беспрерывною цепью. Из них, например, Рыбницкое и Соболево тянутся на 15 верст в длину и на 8 в ширину; Святое болото тоже 15 верст в длину при ширине в 6 верст; Берштанское – 12 верст длиною и 8 шириною. Все они покрыты местами лесом Гродненской пущи, которая только в западной своей части, по берегу Немана, почти сплошь представляет сухую песчаную почву; местами же заросли густым, непродорным кустарником; часто бывают совсем непроходимы, и только по некоторым из них пролегают узенькие тропинки, с трудом доступные пешеходу. Из этих болот берут свое начало множество речек и ручейков, вливающихся в славную реку Котру или в приток ее Пырру. Обилие торфа и железной руды (отчего, между прочим, многие деревни, лежащие в железисто-болотистых местностях губернии, называются Руднями ) составляет единственное, но совсем не разрабатываемое богатство этих болот.

Второю характерною особенностью Гродненской пущи является длинный ряд лесных озер, которые всею группой принадлежат системе Пырры и Котры. Они соединяются между собою посредством протоков и таким образом составляют непрерывную цепь, представляя продолговатые фигуры соответственно направлению реки, иногда расширяющиеся до трех верст, а иногда суживающиеся до двух-трех десятков саженей и даже менее. Грунт и берега этих озер местами болотисты, но большею частью тверды и даже возвышенны. Самое большое из них – Белое, в 12 верст длиною, посредством протока Хомуты соединяется с небольшим озером Млотневым, а то, в свою очередь, с Запурьем и Лотом; из этого нее последнего берет начало свое очень быстрая и студеная речка Ратничанка, вливающаяся в Неман около Друзкеник и известная целительными свойствами своих струй, купанье в которых действует укрепляющим образом на нервы. Неподалеку от озера Запурье несколько лесных, болотистых ручьев сливаются воедино и образуют длинный, около 15 верст, проток Кальницу, который в виде узкого озера, от двух до одной версты шириною, вливается в озеро Каган, являющееся, впрочем, скорее заливом озера Белого; это же последнее сливается с Рыбницким, или Рыбницей, дающим начало речке Пырре, которая, как уже сказано, впадает в Котру, а Котра в Неман, и таким образом все это пространство, оцепленное рядом озер, дающих с двух противоположных сторон начало речкам Ратничанке и Пырре, представляет собою обширный остров, в котором с одной стороны в крайнем пункте лежат Друзкеники, а с другой, близ устья Котры, – деревня Комотова. Кроме этой водной цепи в северо-восточной части Гродненской пущи лежит озеро Берштанское, соединяющееся с Котрой, а несколько более на севере, в виде широкого протока, – озеро Грудь. Но все это составляет только сеть главных водовместилищ Гродненской пущи. Пространства же обширных болот между Пыррой и Котрой также усеяны озерами, как, например: Чёртово, Лебединое, Долгое, Гнилец, Щучье и другие. Берега их топки, лесисты, а дно переполнено илом и тиной. Все эти лесные озера изобилуют рыбой, а в особенности Рыбница и Каган, где ловятся язи, судаки, окуни, налимы, карпы и угри, не говоря уже о карасях, пескарях, вьюнах, ершах и прочей мелкой рыбице. В прежние годы они давали добрый улов пиявок, но в зиму 1840 года пиявки почти все вымерзли, и с тех пор этот прибыльный промысел прекратился. Все это обширное пространство лесных озер называется Озер-ным, или Езерно, а потому и главный населенный пункт его – местечко, принадлежавшее до 1863 года помещику Валицкому, – носит то же самое характеристичное имя – Езеры. Но в равной степени с богатством рыбного царства эти места богаты и дичью. Не говоря уже о диких животных – о волках, на которых тут несколько раз в году устраиваются большие облавы, о лисицах, сернах и зайцах, здесь есть чем поживиться и охотнику на птицу; вальдшнепы, дупеля, бекасы, кулики, водяные курочки, камышники, различные виды коростелей, а главное – дикие утки, за которыми, собственно, и поднял меня в нынешнее утро пан Бут-кевич, – находят себе привольные притоны по всем этим болотам и озерам. Но опытные езерские охотники говорят, будто по многолетним своим наблюдениям они замечают, что, несмотря на приволье здешних мест для птицы, она в них не держится равномерно. Иной год озера кишмя кишат пернатыми обитателями, а на следующее лето оказывается их очень мало; потом через год, а то и через два налетают снова в прежнем изобилии – и так повторяется периодически. Замечание свое езерские охотники относят преимущественно к уткам, так как промысловая охота, существующая по берегам пущенских озер, направляется исключительно лишь на эту птицу. Кулики да дупеля представляют, по мнению их, одну лишь «забавку», а не дело, и ради «куличья» езерские охотники никогда не соберут «облаву».

* * *

– Вы никогда не полевали з облавой? – спросил меня пан Буткевич.

– На заре случалось не однажды.

– Ну, а на качек?

– На качек, признаюсь, не доводилось, и даже не могу себе представить, что это за облава.

– А вот забачите! Это только и есть на Езерах, – пояснил Буткевич, – бо у нас тут и самые места такие, что только з облавой можно. Коли вы никогда не видели, то это для вас будет любо пытно.

– А вот посмотрим! – промолвил я, стараясь вообразить себе заранее, что такое может быть на самом деле эта «облава на качек».

Между тем мы приехали в местечко Езеры, где присоединились к нам еще двое охотников из местных обывателей: отставной кавказский капитан пан Людорацкий, бодрый, красноносый старик лет шестидесяти, и пан органыста из езерского костела – молодой человек с закрученными усиками, очевидно, франт и сердцеед, что уже видно было из каждой его ухватки, из того, как кокетливо надета набекрень его легонькая и чуть ли не дамская соломенная шляпочка с развевающейся голубой ленточкой и как повязан его тоненький розовый галстучек. Пан Буткевич познакомил нас как будущих сотоварищей по охоте – впрочем, с паном капитаном я был знаком уже раньше – и предложил обоим место в повозке. Мы потеснились. Людорацкий грузно бухнулся между нами в середину, а пан органыста ловко вскочил на облучок, спиною к лошади, свесил за борт одну ногу, упер, избочеяясь, руку в ляжку и вообще рисовался, стараясь держаться в молодецки красивой и непринужденной позе и все время напевая себе под нос какой-то сентиментальный польский романсик. Мы узнали от новых наших сотоварищей, что несколько охотников еще гораздо раньше нас проехали уже к сборному пункту; поэтому и нам нечего было мешкать. Лошадка снова тронулась своею бойкою рысцою.

– Гей! Сштой! Сштой! – вдруг раздался за нами отчаянный и громкий крик. – Пане Буткевичу!.. Пане Буткевичу!.. Пане Буткевичу! Проше затршимац!.. Почакайте трошечку! Едну хвилечку, пане! Едну хвилечку!

Буткевич придержал лошадь. Мы обернулись. Что там такое? В чем дело? Смотрим – дует во все лопатки еврей Блох, которого зовут просто Блохою, и машет нам обеими руками.

– Пазжволте, слизжалуста, и мне з вами! – говорил он, снимая шапку и подбегая к повозке, весь запыхавшийся и красный. – Hex пане бендзе такий ласшкавий!.. Вазжмить и мине на полюваню! Спизжалуста!..

– А-ле-ж нет сесть где! – пожал плечами Буткевич.

– Увсше равно!.. Для мне то вшистко рувне, муй ласшкавы пане! – жестикулируя, убеждал еврей. – Ми як-небудь так!.. Притулимсе, примостимсе избоку, альбо на задку… Я от как! – пояснил он, вдруг вскакивая на задок повозки и утверждаясь ногами на задней оси, а руками ухватясь за верхний край спинки, отчего вся фигурка его выпятилась задом, распялилась и вообще приняла преуморительное положение.

– Але ж коняка потомитсе! – доказывал ему Буткевич. – Пьять чловеков – то вже за много будет! Коняка не вытягнет!

– Не, не! Я льехгки! Я отчин даволно льехгки, я вмею в сшоб толки двадцать пьяць хунты! Сшто таково для гхоросшаго киняку двадцать пьять хунты?! Н-ну?!. Дали бухг так… Повертю!