У подножия Большого Хингана. Переезд. Возвращение в СССР

После на нашем Звездаче разъезжал командир эскадрона монгольской революционной армии. Рыжуха – его мать, часто видела его и всегда ржала, приветствуя. Звездач оборачивался и отвечал ей. Отцу неприятно было наблюдать эту сцену и вскоре он продал Рыжуху, которая прожила с нами с 1940 по 1946 годы и переселился в район Таогена, Николаевку. Из-за этой истории немало пришлось пережить и матери, Фиса также переживала.

***

Когда в 1946 году мы приехали в Чжаланьтунь и устроились к предпринимателю Черёмушкину, он организовал обоз, примерно в сто лошадей и отправил его в поселение, расположенное в районе реки Чол. Люди оттуда выехали, а все сельскохозяйственные орудия и скарб остались. Вот мы и стали вывозить оттуда весь скарб, сенокосилки, жатки-сноповязалки, мельницы, плуги, бороны и многое другое. Я тоже ходил в обоз на двух лошадях и привёз оттуда жатку-сноповязалку и сенокосилку. Проездили мы дней семь, а когда вернулся, меня опять ожидал жестокий сюрприз.

Нас с Фисой вызвали в контору и передали телеграмму о том, что в районе станции Хинган, а точнее не доезжая станции Ириктэ, на переселенцев, уезжающих на запад, Хайлар, Якеши и в другие пункты напали жители станции Ириктэ и открыли ураганный огонь по мирному обозу, убили тринадцать человек, множество скота, лошадей. В этом обозе находился и мой тесть – Иван Константинович Эпов, Фисин отец, с матерью Матрёной Семёновной и детьми – Васей, Юрой и Ольгой. Часть обоза заманили на станцию, арестовали несколько мужчин, а по обозу открыли беспорядочную стрельбу, стреляли даже из квартир, с сопок и из-за кустов, причём стреляли как подростки, так и женщины. Обоз растерялся, передние и задние развернулись и стали отступать, а средняя часть обоза замешкалась и весь обстрел пришёлся на них.

Отец Иван с семьёй успели скрыться под откосом дороги, а бабка Матрёна оставалась сидеть в балке, сделанном из береста[26 - Берест – дерево семейства вязовых.], пули градом били по балке, бабка залегла в мешки с мукой и, наверное, пролежала бы там до конца обстрела, но сердце сына не выдержало и он бросился спасать мать, выскочил на шоссе, схватил лошадей под уздцы и только хотел свести их под укрытие, как его пронзили пули, лошадей он свёл, а сам упал без сознания. Матери Фисы с детьми и бабкой Матрёной помогли уйти другие, а отец Фисы и другие раненые и убитые лежали ещё двое суток без какой-либо помощи, пока шли разборы и выяснения причин такого внезапного нападения. Лишь на вторые сутки противники дали согласие забрать трупы и повозки с убитыми лошадьми. При этом обстреле сильно пострадали семьи Писаревых и Широкова. Над трупами Писаревых поиздевались, вырезали иероглифы на теле, повыкалывали глаза у отца и сына. Лишь матери и младшему сыну удалось спастись. За что была такая месть, так и не выяснили. Семья Широкова была большая, а остался лишь грудной младенец, сохранившийся под телом своей матери, когда его нашли, он был жив и сосал грудь матери, кровь, смешанную с молоком. Еще в живых осталась его сестра, каким-то чудом ехавшая в другой подводе с подружкой.

Моего тестя пуля прошила по животу и вышла в области грудной клетки и если бы помощь была оказана вовремя, то жизнь можно было спасти, а так, промучившись, он умер на третьи сутки.

Всех похоронили в братской могиле, на самой вершине Большого Хингана, на одном кладбище с русскими инженерами и рабочими, строившими Хинганский тоннель, протяженностью в три и восемь десятых километров, построенный в 1903-1905годах при строительстве КВЖД.

Люди все сбились на станции Хинган и боялись двигаться дальше, пока шли похороны и Красный крест оказывал помощь пострадавшим. Всё это случилось 10 мая 1946 года.

Вот в связи с этим событием и пришла телеграмма, нам с Фисой надо было выезжать на похороны её отца, но мы не успели, так как время ушло, было летнее время и с похоронами тянуть было нельзя. Фиса была уже на четвертом месяце, но нам пришлось ехать. При встрече с матерью и пострадавшими сельчанами, было много слёз, страшный рёв, наводивший ужас и неисправимое горе. Я старался поддержать Фису и её мать. В один из вечеров, я не выдержал и ушёл с Ермолиными в харчевню, где так напились, что не помнили, как уснули в телеге.

Тоннель охранялся русским отрядом под командованием полковника Попова, позже Попова перевели в качестве начальника станции Силаньжень. Он помог снарядить отряд для сопровождения обоза переселенцев. Нас с Колькой Саламатовым откомандировали съездить до отряда Попова и договориться о точном дне отъезда. Мы уехали и по прибытии в отряд, объяснили, зачем приехали. Попов был в отъезде, тот, кто его замещал, сказал, чтобы обоз выезжал самостоятельно. Мол, они договорились с жителями Ириктэ и они вас не тронут. В отряде мы встретили Сеньку Бакшеева, пообедали с ним, поезда ждать не стали и решили идти прямо через проход тоннеля. Нас проводили и мы тронулись через проход тридцать восьмого километра тоннеля. Тоннель шёл прямо и выход казался с отверстие в 200 мм, мы прошли первый километр, было сыро и темно. Около часа мы шли по тоннелю, со стен из тёсанного камня, текла вода, в небольших выбоинах было полно холодной воды и чем дальше мы шли, тем больше нам казался выход тоннеля. Мы не замечали ничего, но когда вышли, нас увидели переселенцы и страшно хохотали. Оказывается, мы были чёрные, как негры, от паровозной копоти, что осела на нас, пришлось мыться и стирать верхнюю одежду. Таким остался в памяти этот переход сквозь тоннель Большого Хингана.

На другой день, от нечего делать, я с Костей Чипизубовым, решили побродить по вершинам Хингана, мы взяли винтовки и отправились. Большой Хинган был сильно укреплён, видно японцы надеялись задержать на нём свой вход в Северный Китай и основательно его укрепили. Были построены огромные доты, прямо в скальных сопках и пещерах сооружены склады с боеприпасами и оружием, но при отходе всё это было заминировано. Советские минёры наставили предупреждающих знаков на русском и китайском языках об опасностях: «Не подходи – заминировано».

На вершине Большого Хингана растет некрупная кустарниковая берёза, мелкий дуб и осинник, чёрный тальник. Земля за короткое лето оттаивает всего лишь на триста-четыреста миллиметров. В кустах и зарослях, там и тут, валялись не убранные трупы японских солдат, их было так много, что местами приходилось перешагивать, так как не было возможности обойти. Вокруг валялось оружие, миномёты, станковые пулемёты, мелкокалиберные пушки, каски, фляги, посуда и многое другое. Целые поленницы снарядов и кучи гранат. Мы с Костей нашли две японские винтовки марки «Сакура» и два ящика патрон к ним, в металлических пулемётных лентах, захватили штук по десять гранат-лимонок. Лес был опутан телефонными проводами, а по земле натянуты проволочные шнуры дисковых мин, одну из них мы всё же взорвали, отчего получился внушительный взрыв и большая воронка.

Попробовали простреливать японские каски, предварительно повесив их на сук дерева или на пень. Прямое попадание прошивало каску с мукденской винтовки, но если стрелять сбоку, то пуля рикошетила и с визгом уходила в сторону. Наконец нам надоело бродить, да мы и порядочно устали, таская с собой все трофеи, и решили идти на станцию.

По дороге в одной заросли заметили сидящего человека с винтовкой между ног, мы насторожились. Я сказал Косте: «Это мёртвый японец солдат», но Костя настаивал, что видел, как тот шевельнулся. Мы подошли ближе и, лишь убедившись, что человек действительно мёртв, подошли вплотную. Он сидел в кроне молодых берёзок, опустив голову, прошитую пулей с правой стороны лба, винтовка «Сакура» лежала меж ног, он сидел, привалившись спиной к стволу берёзы. Труп уже порядочно раздуло, от этого он казался очень толстым, голова была опущена и слегка приоткрыт рот. Изо рта торчали крупные золотые зубы, по погонам мы определили, что это ефрейтор. Мы немного задержались, забрали карабин «Сакура» и пошли к своим, нас уже как раз потеряли.

По дороге мы видели братскую могилу, недалеко от железнодорожного полотна, старший лейтенант и два бойца по бокам были похоронены наскоро, в ходе боя. Их похоронили наспех, лишь сняв дёрн и прикрыв им же. От палящего солнца дёрн высох и обсыпался, стали видны погоны погибших, на холмике лежали три пилотки, побелевшие от дождей и солнца. Мы сняли фуражки, немного постояли рядом и молча пошли к своим. Каждый из нас думал о том, что где-то родные этих бойцов может даже не знают, где захоронены эти бойцы. Возможно, и этот могильный холмик затеряется со временем, ведь на нём нет ни тумбочки, ни креста, ни колышка.

Когда мы появились у нашего табора, нас встретили всей гурьбой, расспрашивали, интересовались о том, что мы видели. Мы поделились трофеями с товарищами. Тёща и Фиса поругали меня за отлучку, так как сильно беспокоились. Косте также немного попало, но он был холост и ему было всё равно.

На следующий день обоз тронулся по дороге, опять ожидая каких-либо неприятностей. Станция Ириктэ находилась километрах в десяти от станции Хинган и передние возы, не доехав километра три-четыре до станции остановились. Вскоре прибежали люди и сказали, что китайцы опять организовали засаду, мол видны люди на сопках с оружием и торчат стволы пулемётов из ячеек, по крышам домов также ходят патрули и чувствуется, что они опять что-то затеяли.

Мужики собрались и стали решать, что предпринять. Нужно было отправить парламентёров, но рисковать никто не хотел, женщины требовали вернуться назад, мужики настаивали на продолжении пути. Первым согласился идти я, Костя Чипизубов меня поддержал, народ одобрил. Мы навязали на прутья лозы белые тряпки и направились на станцию, в карманы, на всякий случай, положили по две лимонки.

Навстречу нам вышли два солдата, не то конфудюны, не то полицейские, встреча произошла на мосту небольшой речушки. Встречавшие вскинули карабины и потребовали ответа. Я ответил по-китайски, что мы просим прохода для нашего обоза, без препятствий. Они согласились. Нас обыскали и нашли гранаты, спросили почему мы ходим с оружием, на что мы ответили, что взяли гранаты, чтобы добыть рыбы, так как обоз находится без пищи. Проверяющие промолчали, но гранаты забрали. Дальше нашему обозу разрешили проехать и что задерживать никого не станут. На этом и разошлись. Мы вернулись и передали сказанное, обоз тронулся дальше. Мы шли впереди, как представители.

Но только обоз зашёл в середину станционного поселка, передних лошадей сразу остановили вооружённые китайцы, тут же стали сбегаться все жители станции. С некоторых повозок уже потащили вещи, начали распрягать лошадей. Я сказал Косте и мужикам, чтобы они препятствовали и не давали грабить обоз, а сам побежал к коменданту станции, чтобы выяснить причину нападения. Меня встретил офицер лет тридцати пяти в балудзюновской форме (солдаты 8-ой революционной армии)[27 - Балуцзюнь – 8-ая армия Национально-революционной армии, контролировалась китайскими коммунистами.] и представился комендантом станции. Я ему всё объяснил, он быстро снарядил команду и из дежурки вокзала выбежали бойцы, человек двадцать. Я за это время успел позвонить на пост у тоннеля, в отряд Попова, те сообщили, что как освободятся, сразу приедут.

После этого мы бросились в сторону обоза, часть лошадей уже выпрягли и кое-что из вещей уже успели утащить. Когда я подбежал к обозу, как раз выпрягали тёщину Гнедуху, одну из крупных лошадей и рылись в телеге. Комендант вынул из кобуры маузер и подняв вверх выстрелил, толпа шарахнулась, комендант скомандовал, чтобы все китайцы отошли от повозок на десять метров по обе стороны и кто нарушит приказ будет застрелен на месте. Его послушались и толпа китайцев стала отходить, бойцы стояли рядом наизготове.

Комендант приказал запрячь лошадей, которых успели выпрячь мародёры и грабители. Когда всё было готово он приказал трогаться, а если кто попытается преследовать обоз, то будет расстрелян. Когда обоз тронулся прискакало человек десять из отряда Попова, но сопровождать обоз они отказались, так как нельзя было бросить на произвол тоннель.

Люди уже были напуганы и переполошены, но надо было уезжать как можно дальше от станции и сделать перерыв. Обоз отъехал километров десять и остановился в одной пади у небольшой горной речушки, накормили и напоили лошадей, подкрепились сами, стали собираться ехать дальше. Ехать без дозора было опасно и решался вопрос кому идти вперёд, мужики боялись, кто за свои семьи, кто за себя и скарб. Долго шли пререкания, но никто не соглашался, время шло и надо было ехать, пришлось мне опять объявиться добровольцем, в пару к себе я снова позвал Костю, тот не возражал. Тёща боялась оставаться одной, но и не возражала, что пойду именно я.

Мы с Костей тронулись, взяв опять с собой штук по пять гранат и по куску хлеба за пазуху. Всех малых детей, стариков и старух, а также раненых отправили поездом, уехала и Фиса, так как была уже на четвёртом месяце. Мы шли на несколько километров впереди обоза. Места были увалистые и обоз то скрывался в пади, то вновь появлялся на горизонте вершины сопок. Шоссейная дорога по обе стороны была завалена пустыми прострелянными бочками из-под горючего, лежали трупы японцев, тела уже были раздуты и не вмещались в добротную форму самураев. Валялись убитые артиллерийские лошади и вороньё стаями кружилось над всеми этими разлагающимися трупами людей и лошадей. Вороньё каркало в каком-то истерическом состоянии и наводило на нас неприятный первобытный страх, от которого становилось не по себе и по телу пробегал неприятный холод. Панорама была довольно неприятная.

На одной из вершин мы увидели воронку очень больших размеров, в диаметре метров двадцать-тридцать и глубиной около шести метров, на дне лежал осколок снаряда, толщина его стенки была миллиметров сорок, мы попытались его повернуть, но сил не хватило и мы отстали. По краю воронки была выброшена земля и разбросана метров на пятьдесят по окружности. Недалеко от воронки находилась тяжёлая артиллерия, стояли дальнобойные пушки-шестидюймовки. У одной из них волной снаряда сбило с лафета ствол и отбросило в сторону, придавив этим стволом двенадцать человек. Это были японские солдаты, тела из раздуло и они лежали, как будто обняв ствол, на мертвых лицах застыл ужас. Взрыв авиабомбы навсегда заставил их лежать, этих никому не нужных захватчиков – империалистов, сложивших свои кости на чужбине.

Уже смеркалось, когда мы подошли к станции Унур. Станция была пустынной, находилась под небольшой сопкой, кое где горели тусклые огни керосиновых ламп, электричества не было. На одной из улиц нам повстречался молодой, рыжий с конопатинками, очень худой парень, мы поздоровались с ним и объяснили обстановку. Он сказал, что на станции тихо и бояться нечего, на станции дежурят только двое – начальник станции и диспетчер. Определив, что их двое русских, остальные китайцы и они их не боятся, мы успокоились. Он пригласил нас в вокзал, где познакомил с начальником станции, чернявым крепышём, натуральным казаком забайкальцем. Мы поужинали с ними и рассказали, что произошло с русским обозом, идущим на запад. Они хотя и говорили, что у них тихо, но посоветовали приехать за станцию километров пять-десять и остановиться у речки на ночёвку. Мы ещё немного посидели с ними и пошли встречать обоз, чтобы немного успокоить людей. Обоз отстал от нас далеко и стал виден только через час после нашего ожидания. Мы с Костей встретили их за околицей и успокоили, что всё в порядке и можно двигаться дальше. Станцию проехали мирно, жители уже находились в домах, вечерело, на улице почти никого не было видно.

Как только проехали Унур, километра через два показалась конница и было непонятно что это за люди, обоз опять запаниковал, оружие у всех было спрятано в днищах телег и доставать его было некогда, да и оказывать сопротивление нам было запрещено. Женщины стали всхлипывать боясь расправы, не веселы были и мужчины. Но все волнения оказались напрасными, нас встречал отряд со станции Мяндухе. Пятьдесят человек с шашками и винтовками встретили обоз, у многих оказались знакомые. От радости невольно вырвалось «ура!». Дальше ехать было спокойнее, китайское население кончилось, далее шли станции с русскими жителями.

Мы с тёщей и братом Василием заехали к своим деду Василию Григорьевичу Толстоногову, ему тогда было уже за шестьдесят и бабке Марии, женщине лет пятидесяти пяти. Дед держал свою кузницу, а бабка Марья была у него молотобойцем, на это они и жили. С ними жил сын Филипп Толстоногов, а также бывший земляк с Кедрово – Шахматов. Там же на станции я повстречал Ивана Раздобреева, с которым вместе служил в отряде.

Все были измучены переездом и решили отдохнуть в Мяндухе дня три, покормить лошадей и привести себя в порядок. На четвёртый день выехали до станции Якеши, находившейся в пятидесяти километрах от Мяндухе. Дорога была сухая и ровная, тянулась вдоль большой пади с рекой, впадавшей в Аргунь. По обочинам дороги также валялись пустые бочки из-под горючего, прострелянные из автоматов и винтовок, кое-где местами лежали японские сгоревшие кузова машин, остальные детали и моторы были растащены. Войска Красной армии проходили здесь без боёв, поэтому трупов мы не встречали.

На середине дороги сделали привал и после отдыха продолжили путь до Якеши. Где-то числа пятнадцатого мая 1946 года, во второй половине дня мы прибыли на станцию Якеши. Подъезжая к якешинской церкви увидели большое скопление народа, страшные причитания, слёзы и крик людей. Поп прямо на улице у церковного двора отпевал расстрелянных солдат из Пешковского отряда, их трупы пролежали всю войну и только сейчас их удалось забрать и придать земле. Они уже были непохожи на себя, их различали только по меченой солдатской форме. Картина была довольно неприятной и печальной.

Когда обоз остановился у церкви, рёв и плач ещё больше усилились, так как у обозников было своё недавнее горе и теперь всё это слилось воедино.

После отпевания гробы увезли на кладбище и похоронили в братской могиле, недалеко от неё были похоронены солдаты русско-китайского конфликта, произошедшего в 1927-1929-х годах. Так русское кладбище пополнилось ещё двадцатью убитыми солдатами Пешковского отряда, расстрелянных обманным путём во время войны с Японией. Об этом я упоминал ранее, это произошло в районе Чжараитэ.

На седьмой улице в Якишах жили родные убитого тестя Ивана: его сёстры – тётка Фиса Калей и вторая сестра Елена Бородина. Муж первой сестры Николай Калей работал у подрядчика Воронцова бухгалтером, а муж тётки Елены – Бородин Герасим Васильевич нигде не работал, занимался сельским хозяйством, семья у него была большая и жили они не ахти как хорошо, в семье у него были одни девки и лишь двое парней Колька и Митя. До прихода Красной армии дядька Герасим имел связь с советскими разведчиками и один татарин даже тайно квартировал у него, скрываясь от японских и китайских сыщиков. И когда армия вошла в Якеши его тайный татарин явился прямо на танке к его жилью праздновать победу.

Мы заехали на квартиру к тётке Фисе и жили у неё недели три, пока тёще не удалось за небольшие деньги купить мазанку, плетённую из тальника. Я помог ей отремонтировать мазанку, сделал русскую печь, навёз дров и остался косить сено, а Фиса уехала в Чжаланьтунь. Так я прожил пока не было скошено всё сено, помог устроиться с хозяйством, загородил двор для лошадей и коров.

В конце августа я вернулся домой в Чжаланьтунь в посёлок Алга. Вскоре как нас стали беспокоить отряды конфудюнов, с Алги пришлось выехать на станцию и мне удалось поступить на железную дорогу молотобойцем. Так я начал свою трудовую деятельность с 11 февраля 1947 года, уже по трудовой книжке. Отец с семьёй уехал в Таоген, а я остался со своей.

Работал я в кузнице с коллективом китайских кузнецов, под руководством кузнеца-китайца Ли Дзя Шин. Он был опытным старым кузнецом, работавшим ещё при КВЖД. Он научил меня многому: варить сталь кузнечным способом и я мог теперь ковать всё, оковывать телеги, подковывать лошадей, делать костыльные молотки, хайла с подбойками, вилы десяти и шестирогие для подборки подсыпного гравия и щебёнки. На второй год сдал на разряд кузнеца и принял горно с двумя молотобойцами-китайчатами, так потекли мои рабочие будни.

Китай после войны был оголодавшим государством, бедность и разруха истощали народ. Государство осваивало новую советскую власть, восстанавливало своё народное хозяйство. Все трудились по восемь-десять часов на производстве, а в вечерние часы шли восстанавливать хозяйство, строили дороги, подсыпали пути, долбили камень в карьере. Работа шла вручную, нормы были большие и иногда не выполнимые. Таким образом, мы работали по 18-20 часов в сутки, не высыпались. С продуктами было очень плохо, хлеба не было вообще и вместо него давали по карточкам муку, примерно на 15-20 дин[28 - Дин (кит.) – денежная единица, с содержанием серебра.]