Сахалин

И действительно не забывает. Я видел людей, считавших полученные им розги тысячами, но 30 ударов «в конторе» они ни с чем сравнить не могли.

– Каждый удар прочувствуешь. Ждет, пока саднеть перестанет, да опять. Что тело – душа от ожиданья измучается. Смерти просишь, только бы не такое мучительство.

– Но и это, – говорит К., – мало к чему приводит. Я и к этому редко прибегаю. По-моему, нет лучше темного карцера. Вот это средство. Страшнее всякой порки. Как посадят недели на две… Пойдемте посмотрим.

Это нечто действительно ужасное.

Мы вошли в узенький коридорчик, по обеим сторонам которого были расположены маленькие клетушки с крошечными оконцами в двери.

От воздуха в коридоре кружилась голова. Запах словно на псарне или около клеток с волками.

И едва мы вошли в коридор, из всех каморок послышалась адская ругань по адресу К.

Люди вопили в бешенстве, ломились в двери. Это напоминало буйное отделение сумасшедшего дома.

– Отвори-ка Гусева! – приказал К.

Надзиратель взялся за замок. Но из камеры голос, полный ужаса:

– Не входите! Не входите ко мне! Я убью!

– И на самом деле, оставь его! – отменил свое распоряжение К. – Это, как видите, почище порки. Порка что!

Замечательно, что все эти люди, славящиеся своим драньем, – все в один голос говорят:

– Порка что! Разве она действует!

И дерут.

Смертная казнь

За четыре года управления генерала Мерказина на Сахалине не было ни одной смертной казни.

– Я знаю, это вызывает недовольство у многих! – говорил мне генерал.

Но прежде, чем говорить об этом «недовольстве», скажем несколько слов о том, как происходила обыкновенно смертная казнь на Сахалине.

Последняя, с Мерказина, казнь на Сахалине происходила около девяти лет тому назад.

Казнили троих каторжников-рецидивистов – старика, бывалого каторжанина, и двоих молодых людей – за убийство с целью грабежа, совершенное уже на острове.

Мне рассказывал об этой казни сахалинский благочинный, отец Александр, напутствовавший осужденных.

Они содержались отдельно. Отец Александр, по распоряжению начальства, явился к ним за три дня до смертной казни.

По появлению священника осужденные поняли, что смертный час приближается.

– Побледнели, испугались, оторопели, слова выговорить не могут, – рассказывал отец Александр, – только старик по первоначалу куражился, смеялся, издевался над смертью, над товарищами… Начнем священное петь – смеется: «Повеселей бы что спели!» – «Ну, – говорю, – братцы, там что будет, то будет, а пока не мешает и о душе подумать». Ну-с, хорошо. Принялись за молитву. Молились пристально, с усердием, всей душой.

– Все три дня?

– Все три дня-с. Беседовали о загробной жизни, читали жития святых, пели псалмы, молились вместе. Гулять на дворик вместе ходили. Не выпускали они меня от себя. Молят прямо: «Батюшка, побудьте с нами, страшно нам». Сбегаешь, бывало, домой часа на полтора, перекусишь, – и опять к ним. Спали они мало, так, с час забудется который и опять проснется. И я с ними не спал. Да и до сна ли было!

– Беседовали о чем-нибудь с ними, кроме священных предметов?

– Как же! Надежду в них все-таки поддерживал: «Бывали, мол, случаи, что и на эшафоте прощенье объявляли». Разве можно человека надежды лишать? Без надежды человек в отчаянье впадает. Допытывали они меня все – «когда да когда?» Ну, а как принесли им накануне белье чистое, тут они все поняли, что, значит, наутро. Эту ночь всю уж не спали. Один только, кажется, на полчаса забылся. Причастил я их этой ночью. А наутро, еле забрезжилось, – выводить. Надел черную ризу – повели.

Тут произошла задержка: опоздал на четверть часа кто-то из лиц, обязанных присутствовать при казни.

– Верите ли, – говорил мне отец Александр, – мне эти четверть часа дольше всех трех дней показались. Мне! А каково им?

Когда прочли конфирмацию, ударили барабаны.

Но это была лишняя предосторожность. Никакой обычной в таких случаях ругани по адресу начальства не было.

– Умерли удивительно спокойно. Приложились ко кресту и отдались в руки палача. Только один, самый молодой, Сиютин, сказал: «Теперь самое жить бы, а нужно помирать». Сами и на эшафот взошли, и на западню стали.

Только старик, сначала куражившийся над смертью, с каждым часом все больше и больше падал духом.

Его пришлось чуть не отнести на эшафот. От ужаса у него отнялись руки и ноги.

Пред казнью он просил водки.

– Ну, что ж, дали?

– Нет. Разве можно? После полночи только приобщались, а в пять часов водку пить не подобает.

Казнь продолжалась долго. Один из конвоиров во время нее упал в обморок. Многие из арестантов, приведенных присутствовать при казни, не выдерживали и уходили.

Эта последняя казнь на Сахалине происходила во дворе Александровской тюрьмы.

Обыкновенным же местом смертной казни была, теперь упраздненная и срытая до основания, страшная и мрачная Воеводская тюрьма, между постами Александровским и Дуэ.

Виселица ставилась посередине двора.

Присутствовать при казни выгоняли из тюрьмы сто арестантов, а если казнили арестанта Александровской тюрьмы, то пригоняли еще человек двадцать пять оттуда.

Воеводская тюрьма была расположена в ложбине, и с гор, амфитеатром возвышающихся над нею, было как на ладони видно все, что делается во дворе тюрьмы.

На этих-то горах спозаранку располагались поселенцы из Александровска и «смотрели, как вешают».

И этот амфитеатр, переполненный зрителями, и эти подмостки виселицы, – все это делало Воеводскую тюрьму похожей на какой-то чудовищный театр, где давались страшные трагедии.

От многих из зрителей я слышал подробности трагедий, разыгравшихся на подмостках Воеводской тюрьмы, но, разумеется, самые ценные, самые интересные, самые точные подробности мне мог сообщить только человек, ближе всех стоявший к казненным, присутствовавший при их действительно последних минутах, – старый сахалинский палач Комлев.

Он повесил на Сахалине 13 человек; из них 10 – в Воеводской тюрьме.

Его первой жертвой был ссыльнокаторжный Кучерявский, присужденный к смертной казни за нанесение ран смотрителю Александровской тюрьмы Шишкову.