Несостоявшийся рассвет. За гранью. Повести
Витька Федоренко был его полной противоположностью. Он жил со мной в бараке. Поджарый – в отца, он обладал вспыльчивым характером и мог легко полезть в драку. Даже я, несмотря на мою плотность и умение неплохо бороться, побаивался его дикой ярости, в приступе которой Витька хватал всё, что попадало под руку, чтобы нанести удар противнику. Но у нас с ним был своеобразный паритет. Зная его вспыльчивость, я не навязывал своего мнения и, если он возражал, просто уходил к другим друзьям. У меня их было достаточно, а у него – я да Вовка. Не желая терять дружбу, он был вынужден считаться со мной.
Вообще семья Витьки была нелюдимой, замкнутой и немного странной по сравнению с соседями. Те дружили, ссорились, дрались по пьянке, как и бывает среди рабочих. Но Федоренковы особо ни с кем не общались, и что там у них делалось, мало кто знал. Мать Витьки, располневшая и невысокого роста женщина, почти целыми днями просиживала на табуреточке, выставленной ею на площадку входных ступенек барака. Накрыв её растолстевшей задницей, она постоянно щёлкала жареные семечки и собирала, как говорила моя мать, сплетни о соседях. Я никогда не видел её убирающей комнату или готовившей пищу. Тем не менее, хозяина семьи, поджарого и небольшого роста мужичонка, видимо, такая жизнь устраивала. Тот, молча и незаметно, уходил утром на работу и также тихо возвращался, почти не общаясь с соседями.
Меня поражала и ещё одна их семейная странность – Витька обращался к матери только на вы и подчинялся ей, можно сказать, беспрекословно. Говорили, что он был поздним ребёнком в семье. Учился Витька слабо и без особого желания.
* * *15 декабря наша семья решила отметить день рождения матери. Пригласили несколько человек из нашего барака, в том числе и Валькину мать, работающую с отчимом на одной стройке. Приехали какие-то незнакомые мне люди, земляки отчима из Сибири, и среди них – дядя Гоша – весёлый, разбитной и, видать, добрый дядька. Он пришёл в кожаном длинном пальто, заметно прихрамывая на правую ногу. Оказалось, что дядя Гоша – бывший военный лётчик, потерявший правую ногу на фронте. Среди прочих наград на его пиджаке красовался и орден Красной звезды.
Гошка, так называли его некоторые гости, сразу оказался в центре всеобщего внимания, потому что был балагур и любил травить смешные фронтовые анекдоты. Мне он, как и всем, тоже понравился. Посадив на целую ногу, дядя Гоша при первой нашей встрече дал потрогать все его награды и даже отвинтил орден, чтобы я смог подержать его в руке. Было видно, что в любой компании он сразу становился всеобщим любимцем. Так было и в этот раз.
Гости тянулись к нему, а некоторые ласково называли Гошей и при этом подтрунивали над его одной ногой, вроде того, что теперь, у него стало в два раза меньше девок. Но он на такие шутки не обижался. Смеясь, дядя Гоша заявлял, что в любовном деле это не главное, а вот главное-то как раз у него в полном порядке.
Когда же он вынул из кармана дорогую коробку «Казбека» и бросил её всем на стол, то покорил этим окончательно и тех, кто его до сих пор не знал.
– О-о-о! – в один голос зашумели гости. – Смотри-ка, «Казбек»! – и курящие дружно потянулись рабочими ручищами к уже открытой коробке.
Валькина мать тоже вытащила из неё хорошо пахнущую папиросу, и дядя Гоша, как заправский ухажёр, поднёс к её лицу зажжённую зажигалку.
– Спасибо, Гоша. Вот это настоящий кавалер! – воскликнула она и поцеловала его в щеку.
– Ты, Гошка, смотри! – обратился к нему один из приехавших, – а то нас без баб оставишь.
– Да-а, – с задумчивой иронией сказал другой, а, если бы у него сейчас и вторая нога была?
Мужики дружно рассмеялись.
– Ладно, не бойтесь, – ответил он, – мне всё равно надо протез снимать, а то сидеть неудобно, да и культя болит. – Как хозяйка разрешишь? – обратился он к матери.
– Гоша! – попросила она, – давай выпьем по стаканчику за встречу. Видишь, люди заждались? А потом я помогу тебе снять и протез, и всё, что ты попросишь.
Все засмеялись от её шутки и подняли гранёные стаканы. «За встречу, дорогие гости», – послышался голос отчима. В это время я уже успел достать наш маленький граммофон, пластинки, и комната наполнилась жизнерадостной музыкой фокстрота и клубящимся дымом папирос.
Через некоторое время к нам пришла Валька. Скромно поздоровавшись со всеми, она подошла к танцующей тёте Клаве и что-то проговорила той на ухо.
– Молодец, дочка, – услышал я. – Раз, говоришь, выучила – можешь пойти и погулять. Но Валька топталась на месте.
– А, Валечка! – заметила её мать. – Ну-ка давай за стол, – и повела её к единственно свободному месту возле дяди Гоши.
Тот сидел за столом без протеза и в одних трусах. Изрядно захмелев и, наверное, устав с дороги, он опёрся двумя локтями в стол и положил на подставленные ладони голову с молодыми вьющимися тёмно-каштановыми волосами.
– Гоша! – попыталась растолкать его мать. – Ты что? Уже спать надумал?
– Устал, – забубнили мужики. – Попробуй-ка так на одной ноге весь день походить, вот и сморило его.
– Лидка! Уложи его на кровать и подвинь к стенке, – посоветовал отчим.
Надо сказать, что за неимением лишних стульев, часть гостей и Гошка сидели на краю кровати. Поэтому мать откинула притомившегося гостя на большие подушки, привезённые ещё из Сибири, и, подхватив его единственную ногу, закатила того поближе к стене. Там Гошка и продолжил свой сон в одних трусах, съехавшими немного набок. В комнате было жарко, поэтому накрывать его толстыми ватными одеялами не стали. Веселье продолжилось.
Наконец, изрядно подвыпившие гости заметили, что мать, в основном, хлопочет между печкой и столом. Они потребовали от неё выпить штрафную. Налили стакан водки. Под общее одобрение, с утра ничего не евшая, мать выпила спиртное до дна и быстро захмелела. От этого её голубые глаза засветились озорным блеском, и она вместе с тетей Клавой вышла на середину комнаты.
Дробя пол каблуками, они стали соревноваться в пении наперебой матерных частушек. Мужики смеялись, хватались за животы и одобрительно кричали:
– Ай, да Лидка! Уморила!
– И-их! – закончила мать соревнование с тётей Клавой, которая в Сибири не жила и не всегда могла остроумно ответить местными частушками.
– Клавка, – по-хозяйски позвала мать, – иди, сядь со мной. Валечка, подвинься: пусть твоя мама рядом посидит. Ваня! Наливай гостям, – приказала она отчиму.
– Ну, ты, я вижу, Лидка, разошлась, – нарочито неодобрительно и, в то же время, гордясь женой перед мужиками, – откликнулся он.
Налили. Выпили. Кто-то из мужиков запел:
Ревела буря, дождь шумел,На небе молния блистала;И беспрерывно гром гремел,И в дебрях буря бушевала.Последнюю строфу на повторе подхватил весь стол.
Я очень любил эту песню, ещё живя с Сибири, и сразу представил картину тёмной и страшной в такую погоду дикой тайги. Тогда я ещё не понимал основного смысла спетого, не знал, кто такой Ермак, но я хорошо представлял те места и страх перед разбушевавшейся стихией.
Затем гости спели ещё несколько грустных и красивых народных песен, после которых один мужик, закрыв лицо ладонями и поставив локти на стол, заплакал. «Коленька, – стала гладить его по голове сидящая рядом женщина, видно, жена, – не надо». Все забеспокоились, зашумели, но гладившая мужа по голове женщина стала успокаивать их: «Это у него пройдет. Мать недавно похоронил». Последние слова она произнесла притихшему столу почти шёпотом, продолжая гладить по спине мужчину.
– Эй! Владик! – услышал я голос отчима. – Поставь-ка нам что-нибудь повеселее.
Я схватил первую попавшую пластинку, но вместо весёлой музыки полился торжественный и щемящий душу вальс «Амурские волны».
– Ладно, – крякнул отчим. – Наливай! – приказал он сам себе и достал из-под стола припасённую им большую бутыль самогона.
– Валя, – раздался голос уже пьяной матери, – иди, потанцуй с Владиком вальс, а мы посмотрим.
Валька, как бы нехотя, поднялась, польщенная просьбами и со стороны гостей.
– Что опять мне будешь на ногу наступать? – негромко спросила она.
– Ты только не быстро.
– Ладно. Давай руку, а вторую клади мне на талию. Ты что? Забыл, где она у меня? – спросила Валька, заметив, как я сразу засмущался, – Пора бы и запомнить, Оладик. Она взяла мою руку и приложила к себе.
– Держись крепче, дурачок, – прошипела партнёрша и с силой прижала мою ладонь своей рукой.
Мы опять, как и в первый раз, стали топтаться на месте, изображая танцующих. Пьяных гостей это очень умилило, и они наперебой начали хвалить нас. Я же изо всех сил старался не наступить Вальке на ногу. В конце концов, наступил и отодвинулся от неё. На этот раз она уже и сама стала побаиваться приближаться ко мне. Тем не менее, под аплодисменты застолья, мы закончили танцевать этот длинный вальс и выбежали в коридор: там слышались знакомые голоса соседских детей.
В коридоре из-за того, что ещё не было проведено электричество, было очень темно, и Валька потребовала подать ей руку, чтобы, как выразилась она, «не расшибить себе лбы». Так, держась друг за друга, мы добрались до выхода, где и столкнулись со Светкой, Витькой и долговязым парнем, которого я видел в день приезда новых жильцов.
С ним я ещё не успел познакомиться, поскольку тот учился во вторую смену. Звали его Толиком. Будучи взрослее нас с Витькой, он быстро нашёл общий язык с девчонками. Когда мы стали играть в прятки, новый сосед бесцеремонно прижимал их к стенам коридора, хватал рукой ниже пояса, оправдываясь тем, что у него это получается случайно, из-за темноты. В ответ Светка и Валька притворно визжали и обзывали его придурком.
Я быстро понял, что Светке и, особенно, Вальке такое обращение нравится, а пищат и жалуются они только для вида. Витька же стоял или просто ходил за ними, как лопух, не представляя, что ему следует делать в такой ситуации. После очередного притворного визга Вальки я незаметно направился к своей комнате, которая гудела от хохота взрослых. Немного расстроенный, тихо зашёл и был вынужден, как вкопанный, остановиться возле порога.
Оказывается, гости смеялись над выходкой матери, которую, я уверен, она бы никогда не сделала, не будучи сильно пьяной. Она изображала продавщицу. Со словами «Кому хорошей колбасы?» мать держала в руке чистую тарелку, на которой были уложены вывалившиеся из трусов мертвецки спавшего Гошки его гениталии. От увиденной сцены в комнате стояли смех и истошный стон пьяных гостей. Меня никто не заметил. Осторожно пятясь назад, я снова вышел в тёмный коридор.
* * *Приближался Новый год. Начальство пообещала жителям «дать электрический свет в бараки к празднику». Уже были вкопаны деревянные столбы, натянуты провода и, поговаривали, что дело осталось за малым – подсоединить новую линию к электростанции. Но в самих бараках сделать проводку не успели. Стало ясно, что Новый год опять придётся встречать без электричества.
Когда до праздника оставалось несколько дней, отчим решил самостоятельно подсоединиться к натянутым мимо наших окон электрическим проводам. Всё уже знали, что они находятся под напряжением. Вечером, в канун Нового года, он принёс со стройки большую электрическую лампу с черным патроном, из которого выходили длинные изолированные провода. Своё сооружение он устроил в форточке коридорного окна, а идущие от патрона изолированные провода с загнутыми и оголёнными концами набросил на провода, натянутые на столбах. Оставалось только ввернуть лампу.
Когда стемнело, в коридоре барака столпились взрослые и дети, чтобы посмотреть, сможет ли Иван подключиться к электросети. Озабоченный отчим, по всей вероятности, переживающий за результат эксперимента, ещё раз осмотрел своё сооружение. И вот он ввернул лампу. Она вспыхнула очень ярким светом под наше громкое «Ура!» и мгновенно прогнала темноту из длинного барачного коридора. Привыкшие к полумраку керосиновых ламп, наши глаза восприняли электрический свет как чудо. Для собравшихся жильцов, особенно для детей, это был настоящий новогодний подарок. «Ай, да Иван! – хвалили его соседи. – Молодец!»
Но окончательно электричество провели по комнатам только спустя месяц. Наброшенное отчимом на токонесущие провода сооружение сняли сразу после Нового года и пригрозили наказать того, кто это сделал. Конечно, никто не выдал Данко, давшего на праздник свет людям!
* * *Шло время. Весной нашей семье все-таки удалось перебраться из угловой комнаты барака в комнату №9. Из неё выехала семья, и отчим, подсуетившись, договорился с начальством о том, чтобы переселиться на освободившуюся площадь. Сама комната выходила окном на асфальтированную улицу, что вполне устраивало мать, и располагалась дверью ближе к выходу из барака. Последнее – имело значение, так как воду приходилось носить со двора, набирая её из колонки.
Но прежде чем перебраться на новое место, отчим затеял ремонт. Естественно, материалы тащил с работы. Раздобыв хорошую половую краску, он добавил туда, как любил потом хвастаться, яичный желток, для крепости и блеска. От этого покрытие пола получилось блестящим, гладким, и имело приятный светло-коричневый оттенок, напоминающий цвет паркета. Печку отчим сломал и сложил новую. Она имела большую духовку, которой мать потом никак не могла нарадоваться; мощную тягу, благодаря чему разведённый огонь разгорался сразу и весело; и, наконец – просторную чугунную плиту, быстро нагревающуюся после того, как растапливали печь. Но больше всего мне понравился рукомойник. Сделанный отчимом из оцинкованного железа его плоский бак вмещал полтора ведра, что позволяло нам не так часто носить воду со двора. Рукомойник имел белую эмалированную раковину с двумя углублениями для мыла. Под раковиной отчим смастерил тумбочку с дверцей, за которой стояло ведро для слива воды из рукомойника.
После ремонта мы купили мебель: диван, шифоньер и обеденный стол, за которым я мог делать и свои уроки. Оставили только большую никелированную кровать да старые табуретки. Их отчим ценил и говорил, что в магазине такие крепкие уже не купишь. Теперь я спал на новом диване, который, как и кровать родителей, поставили возле единственного большого окна, но только с другой его стороны вдоль боковой стены комнаты. А вскоре мать повесила и белую штору из дорого тюля. От этого комната сильно преобразилась, стала светлой и очень уютной.
Переселение, конечно, обмыли по-соседски. Валькина дверь находилась теперь напротив. Но я, после того, как убедился, что той нравится, когда её «лапают», несколько охладел и старался избегать встреч с нею. Даже когда гости попросили нас станцевать, притворно пожаловался на якобы разболевшуюся ногу.
К этому времени закончился учебный год. Та злополучная «тройка», полученная в качестве первой оценки за классную работу по арифметике, убедила меня в том, что учёба не лёгкое дело и требует каждодневных усилий. Боясь ещё раз получить позорную оценку, я стал тщательнее готовиться к занятиям. В результате, к концу года вышел в круглые отличники по всем предметам. Я помню, с какой радостью светились глаза матери, когда на последнем классном собрании Ирина Владимировна выделила меня, как старательного и примерного ученика. Довольные успехами, мы пошли домой. Уже во дворе, разговорившись с соседкой, мать не преминула поделиться с ней, что её сын – круглый отличник. «Поздравляю, Лида, – ответила она и с уважением посмотрела на меня. – А вот мой шалопай (женщина говорила о сыне, ученике старших классов) нахватал троек. Когда был маленький, слушался, а теперь его за учебники палкой не усадишь. Только отец с ним и справляется. Если что – сразу ремнём». И дальше они продолжили совсем неинтересный для меня женский разговор.
* * *После окончания учёбы начались и первые в моей жизни летние каникулы. Теперь, уже ученик второго класса, я мог отдыхать целых три месяца! Любимым времяпровождением для меня стали игры, которые устраивал Виталик возле своего двора, а больше всего – шахматы, в которые мы могли играть часами.
Уроки этой замечательной игры преподал мне тот же Толик, из-за которого я обиделся на Вальку. Он оказался мягким и добродушным парнем и, к тому же, имел свой дешёвенький набор шахмат. Несмотря на разрыв в возрасте, он согласился обучать меня игре из-за отсутствия желающих сразиться с ним. Таковых в нашем бараке пока ещё не было.
Из него вышел хороший наставник. Я сразу полюбил шахматы и довольно быстро научился осмысленной игре. Моему учителю уже приходилось иногда задумываться над своими ходами. Но любовь к шахматам сделала меня и неугомонным учеником. Все больше и больше я стал надъедать Толику просьбами сразиться со мной в шахматы в надежде, когда-нибудь обыграть своего учителя. В конце концов, он отказался вообще играть со мной, найдя во дворе взрослого шахматиста. Я понял, что ему надоело иметь дело со слабым противником и постоянно выигрывать у меня. Вот тут-то, подружившись с Виталиком, который тоже недавно освоил азы шахматного искусства, мы и сошлись в борьбе за лидерство, длившейся потом годами.
Виталик играл легко, любил подтрунивать над моими ходами, мыслил комбинационно и был хороший тактик. Ему обычно везло, и он часто уходил невредимым от моих шахматных ловушек. Я, наверное, был его противоположностью. Сосредоточенный на стратегических планах, часто допускал простые ошибки, которыми мой соперник удачно пользовался, избегая поражения. Но постепенно, мы стали как бы дополнять друг друга: он, разгадывая мои далеко идущие замыслы, приобретал глубину в расчётах, я же – учился у него комбинационности и вниманию при очередном ходе.
Со временем наша борьба за лидерство в шахматах приобрела более упорный характер. Собиравшиеся возле его дома друзья уже с удовольствием следили за нашими шахматными баталиями, разделившись на два лагеря болельщиков. Некоторые пытались подсказывать, мешая честной игре, но такому «помощнику» доставалось от нас обоих.
В попытке доказать друг другу, кто из нас играет лучше, мы стали встречаться чаще. Особенно мне нравилось проводить время за шахматами на его большой и просторной веранде, когда шёл дождь, и нам никто не мешал из друзей своими подсказками. Его родители не возражали, и мы, расположившись прямо на деревянном полу, сражались не на шутку серьёзно. Это были замечательные минуты! Правда, к концу нескольких партий подряд у нас начинали болеть головы, но захваченные этой изумительной игрой и интеллектуальной борьбой за лидерство, мы расходились с мыслью, что встретимся ещё раз, чтобы доказать друг другу своё превосходство.
Иногда, в дождливую погоду, там же, на веранде, мы собирали из конструктора для детей всевозможные машины и подъёмные краны. Сооружали из кубиков замки и дворцы, чтобы потом «брать их штурмом», расстреливая наши сооружения из самодельного детского ружья, сделанного Виталиком.
Он был мастеровой пацан. У моего друга даже имелся собственный набор инструментов, которыми он умело пользовался. И это не удивительно: дед Виталика прослыл хорошим мастером по изготовлению красивых, отделанных перламутром баянов и аккордеонов. Мастеровитость деда и передалась внуку. Специально для него тот изготовил небольшую инкрустированную гармошку и такой же красивый небольшой баян для занятий в музыкальной школе.
У Димки, брата Виталика, особых увлечений не было. Внешне он походил на мать, преподавателя детской музыкальной школы по классу баяна. Будучи щуплым мальчиком, Димка выглядел невзрачно, но вёл себя заносчиво, пользуясь авторитетом брата среди знакомых мальчишек. С ним я особо не дружил, да и он не проявлял интереса ни ко мне, ни к играм, в которые мы любил играть с Виталиком.
* * *Наш двор, по-прежнему, представлял собой огромный с целый квартал пустырь, на котором росло всё, что могло выжить в борьбе друг с другом. В основном, это были: репейник, лебеда да жгучая крапива, высота которой достигала огромных размеров. Начиная с лета, сорняк, словно орда, подступал к баракам, которые соединяла лишь одна единственная тропинка. Но и проходя по ней, можно было легко обжечься нависшей крапивой или пораниться о какое-нибудь колючее растение. Особенно одолевал мощный, плохо поддающийся уничтожению репейник. Возле бараков жители пробовали освободить землю с помощью кос, но это орудие труда быстро тупилось о толстые стебли. Махнув рукой, добровольцы довольствовались лишь выкосом небольших участков при входе в дом.
Рабочие не раз обращались к начальству с просьбами вспахать трактором заросшую территорию. Но у тех, кто был ещё выше, имелись свои планы – на пустыре предполагалось строительство пятиэтажных «хрущёвок». «Есть городской план застройки, – говорили „умные люди“ на верху, – и всё. А то, что пустует земля, – добавляли они, – это не ваше дело. Вспашем, а вы там разведёте огороды с дачами, и потом вас оттуда без суда не выковыряешь». Поэтому сорняк рос беззаботно и доставлял большие неудобства жителям бараков, мечтающих засадить это большое заросшее поле своими огородами.
Войну сорнякам объявили я, Витька и Вовка. Сделав из железных прутьев сабли, мы стали рубить его, призвав на помощь пацанов из соседних домов. Однако помощнички вскоре разбежались и оставили нас один на один против зелёных полчищ. К этому времени отчим сделал для меня меч из нержавеющей стали, который можно было вложить даже в ножны, изготовленные им же из оцинкованного железа. Как следует вооружившись, я предложил своим друзьям изобразить из себя трёх богатырей и сражаться с сорняками до победного конца. И моя идея им понравилась.
Разумеется, имея «настоящий меч», мне захотелось стать Ильей Муромцем, но Витька заупрямился: он не любил кому-либо подчиняться. На его протест я продемонстрировал меч и сказал, что у него такого нет, а со своей сабелькой из железного прута тот больше похож на татарина. Этот довод возымел действие, и мой друг уступил. Роль самого младшего богатыря, Алеши Поповича, тогда должна была отойти к Вовке. Но он серьёзно, чуть ли ни до слёз, заупрямился.
– А почему я? – заныл Вовка. – Как что плохое – сразу мне. Прошлый раз заставили быть Иванушкой Дурачком.
– Алеша Попович – богатырь, а не Иванушка Дурачок, – как можно любезнее стал объяснять ему я.
– А может ты, Ильей Муромцем хочешь стать? – делано возмутился Витька. – Ты на себя посмотри. Ну-ка сожми руку, покажи свои мышцы, – приказал он.
Володька, тужась из всех сил, согнул правую руку в локте, но на месте бицепса у него образовался маленький бугорок под тонкой и бледной кожей.
Я пощупал его согнутую руку ниже плеча и сомнительно покачал головой.
– Разве это мышцы!? – опять притворно возмутился Витька и сильно ткнул указательным пальцем в бугорок.
Володька поморщился от боли и опустил руку.
– Вот видишь? – назидательно поддержал я Витьку. – Из тебя и Добрыни Никитича не получится.
– Ладно, пацаны, я согласен, – сморщив лицо от боли и потирая ладонью вскочившую на руке шишечку, сказал он.
В тот день мы долго рубили сорняки. Сильно устали. От тяжёлого меча у меня разболелась правая рука; Витька, убедившись, что его сабелькой много сорняков не уничтожишь, ругался матом; а Володька, устав первым, повалился на густую траву. Некоторое время спустя, рядом с ним улеглись и мы.
– Ничего, – утешал я их и самого себя, – завтра ещё порубим. – И погладил свой мокрый, но не достаточно острый меч.
На другой день мы снова, правда, уже без первоначального энтузиазма, продолжили сечу. Витька попросил меч, чтобы опробовать его в бою с репейником, который плохо поддавался рубке, я же с удовольствием стал махать его лёгкой сабелькой, пока мы снова не присели на землю.
– Нет, тут без плуга и трактора не обойдёшься, – сказал практичный Витька.
– Рубили, рубили, а их вон, сколько ещё осталось, – поддержал его вконец уставший Володька.
Я молчал: не подобало Илье Муромцу сдаваться и срамить великую Русь! Затем поднялся, театрально выхватил из ножен меч и крикнул, обращаясь к развалившимся на траве богатырям:
– Кто к нам с мечом придёт, от него же и погибнет!
Моя рука стала с яростью махать направо и налево, и дружина, нехотя, снова вступила в неравный бой.
Неожиданно стал накрапывать дождь. Он зашуршал посреди полчищ сорняков, и нам показалось, что враги оживились, радуясь влаге и нашей малочисленности.
– Не посрамим земли русской! – снова попытался я воодушевить товарищей. Но дождь усилился и заставил нас с позором покинуть поле боя.
Он лил два дня, почти не переставая. Когда мы снова выбрались поиграть в богатырей, то увидели, что порубленные сорняки и, особенно, репейник, снова подняли головы, нагло поглядывая на нас набухающими бутонами, оставшимися на сломленных стеблях.
* * *Дни каникул пролетали быстро. Вот уже подкрался август, и хотя трава оставалась зелёной, в кронах деревьев то там, то здесь появились пожелтевшие листочки, которые незаметно оказывались на земле после сильного ветра или дождя. Они напоминали о том, что не за горами осень и скоро начнутся занятия в школе.
