Хранитель лабиринта и пленница белой комнаты

ГЛАВА 3. ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ

В этот же вечер за мной пришли. Я видел мир сквозь пленку кошмаров. Черные и белые кадры. Они мелькали перед глазами, пока сцены сменяли друг друга. Звуков не было слышно, только бесконечный шум в ушах. Кончики пальцев ничего не ощущали. Они меня не слушались: я не мог их согнуть или вытянуть. От этого должно было становиться страшно, но я не боялся. Это был скверный фильм, который я смотрел со стороны.

Мое тело взлетело вверх. Я потерял притяжение с Землей. Космический корабль летел навстречу огненному Фаэтону. Я парил в невесомости около огромного иллюминатора. Его размеры были больше моего роста, а стекло – настолько тонким, что зрение не ощущало преграды между глазами и умирающей планетой, как будто ее вовсе не было. Зачарованный, я смотрел на красное пламя, выжигающее воздух чужой земли. А вокруг простиралась одинокая пустота холодного космоса. Я жаждал огня и протягивал к пламени руку, пытаясь ухватить хоть частицу света. Но фотоны проскальзывали сквозь кожу.

Корабль не стал сближаться с планетой. Я почувствовал удар о каменистый спутник. Поднялась пыль. А затем сияние планеты погасло в бетонных лабиринтах заброшенного бункера, по которому меня вез луноход. Колеса аппарата дребезжали и подскакивали от каждой кочки на пути. Мы спускались все глубже и глубже. Я так и не испил огня, без которого мое тело стало замерзать.

Луноход остановился в сырой пещере. Крыша аппарата поднялась, и я услышал, как с потолка каменного зала закапала вода. Кап-кап. Я повернул голову и увидел эти капли. Сначала они были слабыми и редкими. Кап-кап. Затем ускорились, набухли и увеличились в размере. Кап-кап-кап. Они стали сливаться в тонкую струйку, струясь через широкие трещины свода. Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап. А затем потолок полностью залило водой. От него стали отслаиваться камни и откалываться куски плит. Потолок раскололо трещинами, через которые хлестала вода. Плиты стали рушиться по кускам! Я видел, как вода подступала к моему горлу, но ничего не мог сделать. Я пытался схватить ртом как можно больше воздуха, до того как меня накроет приливом. Я вдыхал и вдыхал, наполняя легкие ледяным воздухом, будто цистерны, но кислорода было слишком мало.

А затем вода накрыла с головой, и в глаза ударил яркий свет. Прямо на меня ехал поезд! Свет прожекторов становился сильнее. Гул мотора нарастал. Дым наполнял туннель. Я ждал, когда колеса переедут мое тело, но паровоз своим скотоотбойником проглотил меня, и я оказался внутри вагона, покрытого льдом.

Одинокий вагон без попутчиков. Я ждал, что Дочь ледяных объятий купила билет на проклятый поезд. Но двери вагона были открыты. Она сошла на обочину еще в пути, оставив меня одного в бесконечной поездке. Рельсы уходили в туннель, в конце которого не было света. Только неоновые нити метрополитена освещали окна электропоезда. Я ждал станцию, на которой должен был выйти, но она не появлялась. Я ехал куда-то далеко по дороге без остановочных платформ. Когда мы проехали через гигантскую железную дверь, в вагоне вспыхнул яркий свет, который окрасил все белой краской. Настолько белой, что стены казались бездонными.

Я протянул свои руки внутрь стены и увидел, как они исчезают в глубине белой бесконечности. Сделай я лишний шаг, и меня бы растворило известкой. Она, как зыбучий песок, засасывала внутрь. Я пытался вырваться из нее, но она не хотела пускать. Сладкие голоса за белой стеной манили к себе. Но это был ложный призыв. Как только я протягивал свои руки, в них вонзались наполненные ядом иглы. Тогда тьма приходила на помощь, обхватывала меня своими объятиями и вырывала из белого плена.

А затем была ночь без сновидений. Как она была прекрасна! Темнота очистила мой разум, и я впервые за долгое время увидел солнечных зайчиков, застывших на белом потолке больничной палаты.

Белая комната. Я узнал ее сразу: стены, двери, мебель – все было выкрашено белой краской. Помещение не было чистым: белые стены быстро мараются. Поэтому вся комната была наполнена отпечатками чьих-то пальцев. На полу, стенах, мебели и даже на потолке остались разводы грязной тряпки. В углах свита паутина. Я был привязан к кровати, поэтому смог зацепить линолеум лишь краем взгляда, но и его хватило, чтобы увидеть, насколько посерел пол от въевшейся в него пыли. У противоположной стены стояла пустующая кровать.

Белая комната. Это в ней раньше держали Селену. Когда ее перевели в Лабораторию, память девушки об этом месте превратилась в сон, в который попадали все гости, которые приходили к ней. Теперь, по иронии судьбы или чьей-то злой шутке, я увидел это место вживую. И это калечило психику сильнее лекарств.

Лучше бы я оставался в плену своих кошмаров! Я хотя бы не мог осознавать свою участь: лежать овощем в одинокой палате, прикованным к постели, – так ли много вещей в мире хуже этого? Ходить в железный горшок под собой, ловить на себе презрительные взгляды врачей – для них ты хуже мебели, на которой лежишь. И терзающая надежда, что, возможно, тебя выпустят! Может быть, завтра, может быть, через десять или двадцать лет, а, может быть, никогда. И никто не скажет, когда это случится! Надежда хуже отчаянья.

Я не собирался гнить в этом месте! Мои пальцы устремились к связавшим меня ремням. Я буквально выворачивал кости наизнанку, но так и не смог дотянуться до пут. Я стал дергаться всем телом, чтобы порвать ремни. Кровать дребезжала, наверное, на весь коридор, но оковы не поддались на мои усилия. Все, чего я добился, так это того, что в палату вбежал санитар, пригрозил мне уколами, а затем так же стремительно выскользнул из палаты прочь.

Я подумал, что медбрат вернется ко мне с препаратами, чтобы отправить обратно в мир кошмаров. Но вместо него в дверях появился маленький лысый мужичек пятидесяти с лишним лет. На нем были надеты круглые очки. В руках он держал картонную папку с бумагами, в которых он начал рыться, как только пересек порог комнаты. Документов было немного, но доктор копошился в них достаточно долго. Настолько долго, что это начало раздражать.

Наконец психиатр нашел то, что искал, прочел документ про себя, а затем закрыл папку и сказал:

– Мы вам вчера поменяли лекарства. Как вы себя чувствуете после них?

Фраза прозвучала именно так: безо всяких приветствий. Пренебрежение или особенность характера? Я постарался не обращать внимания на форму общения, а вместо этого воспользоваться ситуацией, чтобы узнать о своем положении.

– Лучше, чем после предыдущих. Я хочу вас спросить…

Я говорил медленно, и врач успел вставить:

– Спрашивайте.

После этого я почти скороговоркой выдал:

– Я хочу знать, почему меня сюда положили… и когда меня выпустят?

Доктор сильно сжал брови и внимательно посмотрел на меня, ожидая, что у вопроса будет продолжение. Когда психиатр понял, что продолжения не будет, он оживился и ответил:

– У вас шизофрения. Как только вы выздоровеете, вы сможете выйти.

– Меня не осматривали врачи. С чего кто-то взял, что у меня шизофрения?

– Вас осмотрели при поступлении. Тут написано… – психиатр снова зарылся в бумаги. Сначала прочитал один документ, потом второй. Затем суетливо вытащил из папки один документ и протянул мне: – Вот, кстати, у вас бред. Это же вы писали?

В руках у врача была копия протокола допроса, который составил следователь, когда я лежал в реанимации.

– Я его только подписал. А что с ним не так? – настороженно спросил я.

– Тут написано, что вы работаете в Лаборатории. В Лаборатории есть многоуровневый подвал, где изучают природу сна. В этом подвале держат девушку. Все верно написано? – сказал доктор.

Я замялся. Написано все верно. Со стороны это, может, и выглядит как бред, но если полиция проверила мои слова, то она должна была убедиться в их истинности.

– Ну же, смелее, – произнес психиатр, желая услышать ответ.

– Да, все верно. Если бы полиция съездила в Лабораторию, то они бы нашли подтверждение тому, что здесь написано.

– Она съездила туда и нашла подтверждение того, что все это неправда. Сейчас.

Психиатр убрал обратно в папку протокол допроса. Я уже ждал, что он снова зароется в бумагах, но в этот раз нужным документом оказался следующий по порядку. Врач вытащил его из папки и стал зачитывать вслух:

– Протокол осмотра места происшествия… Дата, время… Следователь произвел осмотр и фотофиксацию подвала Лаборатории. Одноуровневый подвал, оборудованный под склад…

И в этот момент я все понял! Каким же глупцом я был! Я не замечал очевидного: полицейский не мог попасть на Бесконечную Лестницу. Он никогда не попадет на нее. Мы приезжали в Лабораторию с Димой и не смогли открыть дверь в нужную комнату, потому что Дима не верил в ее существование. Ни следователь, ни психиатр, ни любой другой человек, который не верит в Бесконечную Лестницу, никогда не сможет увидеть ее. А я никогда не смогу доказать своему врачу, что все, что я наговорил следователю, не было бредом сумасшедшего.

– Это все, что вы хотели узнать? – спросил психиатр, утомленный моим молчанием.

– Когда меня отпустят? – спросил я. Мой голос был отстраненным, а мысли находились в оцепенении от попытки принять новую реальность.

– Я уже ответил: как только вы выздоровеете. Леночка! Вы идете? – последнюю фразу доктор прокричал в коридор.

Почти сразу в палату зашла медсестра. Она держала в руках шприц. Я задрожал.

– Нет. Не надо… Я не буду… – лепетал я.

– Это для вашего же блага, – произнес доктор, и девушка вколола мне препарат.

Психиатр и медсестра вышли из палаты. Я с ужасом ждал, когда мой разум накроет волна кошмаров. Но вместо них я почувствовал пьяное головокружение и некоторую эйфорию.

А затем я услышал ее голос. Она сидела напротив меня: девушка в белом платье с белыми волосами. Она прижимала белого кролика к груди, легонько наклоняла голову набок и с еле видимой улыбкой говорила странные вещи. Она звала меня Мечтателем и просила мне показать другие миры.

– Как ты оказалась здесь? – спросил я и услышал ответ:

– Моя душа прикована к этому месту.

Я радовался тому, что Пленница белой комнаты была рядом. Я рассказывал ей о далеком Фаэтоне, где люди живут на осколках планеты. Каждый осколок – это отдельный мир со своими городами, мечтами и надеждами. И каждый житель осколка безумно одинок, потому что его половина осталось на одном из тысячи других осколков некогда единой планеты.

Я говорил, а она слушала. После того, как меня отвязали от кровати, мы с ней часто садились на подоконник и смотрели в окно, где стояло бесконечное лето. Я называл ее по имени – Селена. А она отвечала мне улыбкой.

– Нет никакой Селены. Ты придумал ее. Твою медсестру зовут Елена, и ты украл ее имя, – убеждал меня врач, но я не верил ему.

Он был обманщиком. Он врал, что я сумасшедший. Это была неправда: меня сводили с ума его лекарства, а не мой разум. Из-за бесконечных препаратов я перестал чувствовать время, а лики памяти потускнели. Мне казалось, что я всю жизнь провел в больничной палате. Каждое утро я просыпался с чувством, будто все мои воспоминания – это давно полузабытый сон. Они были подобны разлитой краске, в которой с трудом угадывались мимолетные образы. Я стал человеком без имени, у которого не существовало прошлого.

Так я встретил весну. Я слушал капель тающего солнца, сидя на подоконнике, когда скрипнула дверь. Я привык к тому, что ко мне постоянно кто-то приходил: поставить уколы, помыть пол… Я узнавал своих посетителей по звукам шагов, и мне не нужно было поворачивать голову, чтобы вспомнить их имена. Если я слышал удар двери о стену, тяжелую поступь и алюминиевый звон, то знал, что пришла техничка. Высокий скрип петель и легкая пробежка выдавали медсестру. Тянущийся стон наличников, через который пробивался сбивчивый шаг, сигнализировал о приходе психиатра.

Но в этот раз звуки были совершенно другими: ручка двери щелкнула в полном упоре; петли взвизгнули и застыли всего в нескольких нотах от стены; пауза три четвертых; несколько выверенных ударов мужских каблуков о пол, будто оркестр отбивал ритм на барабане. Я узнал эти шаги, хотя они никогда не раздавались здесь. Это были звуки прошлой жизни. Звуки, которые я не хотел слышать, и гость, которого я не хотел видеть. Я не испытывал к этому человеку ненависти. Он делал то, что должен был делать. Но иногда именно это является преступлением, которому нет прощения. Я мог бы понять, почему он упрятал меня в это место. Но то, как он поступил с дочерью возлюбленной, – этого я принять не мог никак.

Алексей Георгиевич ждал, когда я поверну голову, но я продолжал смотреть в окно. Мне не о чем было с ним говорить. Но мой гость считал иначе.

– Здравствуй! Я пришел узнать, как твое самочувствие, – сказал он.

Меня злила необходимость говорить с ним. Я мог продолжить молчать, но он все равно бы вытащил своими клещами из меня слова. Поэтому я ответил:

– Тогда тебе лучше поговорить с врачами. Они разбираются в моем самочувствии лучше меня.

– Я должен услышать, что думаешь ты, – не согласился Алексей Георгиевич.

– Я думаю, что нам нужно поменяться местами. Это будет справедливым. Но если ты хочешь знать о моем самочувствии, то оно хуже, чем когда меня сюда привезли.

Я смотрел на Алексея Георгиевича в отражении окна. Его образ был расплывчат, и я дорисовывал его в своем воображении. Я представил себе, как у него дернулись скулы от моей дерзости.

– Ты должен признаться сам себе в том, что ты бредишь. Тогда ты сможешь обрести покой, – сказал начальник службы безопасности Лаборатории.

– Кто сказал, что я брежу? – спросил я.

– Доктор рассказал мне, что ты целыми днями беседуешь с несуществующей девушкой…

– Не девушкой, а Селеной! Или ты не смеешь называть ее по имени?! – прокричал я.

Гость смог заставить меня повернуть голову в его сторону. Алексей Георгиевич стоял с натянутой осанкой и смотрел на меня сверху вниз, как учителя смотрят на непослушных детей. Он злился и смирялся одновременно.

– Подумай логически: ты не можешь лежать в одной палате с девушкой, – сказал Алексей Георгиевич, будто не слыша мой вопрос.

– Это почему же?

– Потому что мужчин и женщин никогда не кладут вместе в больнице.

Для Алексея Георгиевича это было настолько очевидно, что на его лице читалось удивление от того, что я этого не понимаю.

– Я не был во всех больницах, чтобы знать наверняка, – ответил я и повернулся в сторону окна. Я не хотел видеть этого человека.

– Веру в призраков можно понять. Но верить в то, что врачи нарушат инструкции и положат в одну палату мужчину и женщину, – безумие. Ты всегда был умным молодым человеком. Ты должен согласиться со мной.

– Она и приходит ко мне как призрак, – произнес я сквозь зубы.

– Даже ее призрак не смог бы прийти сюда, – вырвалось с уст гостя.

Он не хотел этого говорить. Но уступить мне в споре он хотел еще меньше. Я вспыхнул от этой фразы. Зачем Алексей Георгиевич пришел сюда? Чтобы мучить? Мучает и мучает своими вопросами, своими разговорами, своими ненужными мнениями. Моя голова цепляла одну фразу за другой, другую за третью и так далее. Мысли закручивало в какой-то адский поток, который раскачивал даже мое тело. Этот водоворот вгонял в тоску и отчаянье, и чтобы не утонуть в нем, я прокричал:

– Я никогда не забуду правду! Даже если прошлое покроет туманом: Лабиринт, Лестница и Селена не сотрутся из моей памяти. Вам проще убить меня, чем заставить поверить в ложь!

Я говорил с закрытыми глазами и поднятой головой. Слова сами вырывались из меня – каждое из них я заучил, представляя зимними вечерами встречу с Алексеем Георгиевичем. Я не верил, что посмею произнести свою речь вслух. Раньше мои легкие сжимались в страхе перед силой и властью. Впервые я говорил полным голосом с человеком, который мнил себя богом.

– Если ты думаешь, что ты один такой, то тебе нужно выйти во двор, – заявил Алексей Георгиевич. – Там ты увидишь, к чему приводит слепое упорство. Я договорюсь с врачами, чтобы тебе разрешили общаться с другими больными. Это все, что я могу для тебя сделать. А теперь я пойду.

В палате снова раздались шаги «метронома». Дверь хлопнула. Приглушенный топот донесся вновь, пока полностью не растворился в глубинах коридора, оставляя мне неутихающее раздражение. Я искал глазами Селену, но ее нигде не было. Никого, кто бы мог заглушить мою боль, не было в целом мире. Мире, размером пять на три метра…

С этого дня мне больше не ставили уколов, полностью заменив их таблетками. Я ждал Селену, чтобы поделиться с ней радостными новостями, но она так и не пришла. Я боялся, что начальник службы безопасности Лаборатории с ней что-то сделал и я был причиной этого. «Зря я был с ним так резок», – думал я.

В этих мыслях я провел примерно неделю, пока в один из дней в палату не вошел мой лечащий доктор. Это произошло сразу после обеда. Психиатр принес в комнату наполненный пакет, который поставил на подоконник. Я поинтересовался, что в нем, и врач ответил, что там лежат мои вещи, которые поступили вместе со мной в больницу. Там не было только личных документов и телефона. Я воодушевился этой новостью и принялся разбирать свои манатки, но тут доктор сообщил мне вторую новость: начиная сегодняшнего дня, если это позволяет погода, я могу в течение часа гулять во внутреннем дворе больницы. И время для прогулки как раз начинается после обеда.

Эта новость привела меня в замешательство: я был убежден, что меня никогда не выпустят из этой темницы. Психиатр заметил мою растерянность и сказал, чтобы я не мешкал и шел на улицу. Я спросил, нужно ли мне как-то по-особому одеться, но получил ответ, что сегодня тепло и можно гулять в обычной больничной одежде.

Я открыл дверь и оказался перед длинным коридором, который в форме буквы «г» расходился в разные стороны. Это было из-за того, что моя палата находилась в самом углу здания. Пожалуй, коридор не был таким длинным, каким я его видел в тот момент. После моей крошечной комнатки мне все казалось огромным. А поскольку в палате никогда не находились одновременно больше четырех человек, включая меня, то коридор казался еще и наполненным людьми и шумом. По коридорам шагали больные, санитары, медсестра с документами, техничка с ведром. Человек десять, может, двенадцать, – в тот момент казалось, что это безумно много.

За время отчуждения я отвык от такого количества людей, поэтому чувствовал себя некомфортно. Только после того, как за мной щелкнула дверь – это психиатр вышел из помещения, – я нашел в себе смелость пойти вперед. Сжавшись в клубок, я покатился по коридору, лестницам и выскочил через центральный вход во внутренний двор больницы.

Глаза ослепило солнце, поэтому первое, что я почувствовал, – это дурманящий запах травы и неба. Свежий воздух был подобен наркотику, который хотелось заглатывать носом, наслаждаясь его ароматом. Глубокие вдохи вычищали запахи лекарств и чистящих средств. Пространство наполнило множество звуков, которые я привык не замечать раньше: пение птиц, шелест листьев, гул моторов из-за заборов и человеческая речь посторонних людей, говорящих о чем-то между собой. Как это отличалось от монотонного стука шагов, которые сопровождали мою жизнь последние месяцы!

Я открыл глаза, чтобы увидеть яркие краски и почувствовать прикосновение зелени. Я упал на газон, разглаживая траву, словно шерсть уснувшего зверя. Маленькая свобода была в моих руках. Пожалуй, в этот момент я выглядел очень глупо.

Отойдя от первого шока, я поднялся на ноги и осмотрелся. Мое появление вызвало у пациентов определенное оживление. Возможно, это были мои выдумки, но мне казалось, что их взгляды направились на меня. Наверняка это было не так, но я хотел так думать. Мне нужно было человеческое внимание, и я пошел его искать.

Но нашло оно меня само. Ко мне подбежал какой-то старичок, который поинтересовался, как я оказался в психиатрической больнице. Я размыто ответил, что меня сюда несправедливо упрятали. Старичок подхватил эту фразу и после этого говорил только он.

Как оказалось, его тоже засадили в больницу спецслужбы. Сначала это заявление вызвало во мне живой отклик. Но чем дольше старичок говорил, тем меньше от этого отклика чего-то оставалось. Следили за ним давно. Агенты ходили по его пятам, сменяя друг друга, чтобы не вызывать подозрения. Он даже в магазине не мог спокойно купить продукты, чтобы за ним не шпионили. Потом на соседнем балконе поставили большую спутниковую антенну, чтобы прослушивать его квартиру. Тогда старичок обклеил стены фольгой, чтобы сигнал не смог пробиться сквозь перегородки. К нему стали залетать в квартиру мухи-киборги с прослушивающей аппаратурой. Ответным шагом стала установка москитной сетки на всех окнах и вентиляции. Тогда спецслужбы завербовали соседа, который хотел поставить у старика дома жучки, разыгрывая сцену под названием «Займи денег на похмелье». Но старик сразу разгадал этот хитрый план! Избил соседа. Сломал ему пару ребер. Спецслужбы этого ему, конечно, не простили и, используя драку как предлог, посадили сюда. На вопрос, за что правоохранительные органы уделили ему такое внимание, старик ответил, что все дело в его активной политической позиции.

Подобных историй в тот день я услышал много. Одного похитили инопланетяне, второй общался с духом Ванги, в третьего вселялся демон. И каждый убеждал меня в истинности своих историй. Лишь немногие утверждали, что их мучают галлюцинации или навязчивые мысли.

Каждый такой рассказ вызывал во мне все большую обеспокоенность. Если каждый психически больной уверен в своей разумности, то чем отличалась моя уверенность? Ни один человек не мог подтвердить истинность моих слов. Но мог ли я верить самому себе? Пока я оставался один в палате, я не сомневался в своей памяти, которую, несмотря на все старания медицинского персонала, так и не смогли полностью стереть. Но теперь, когда я увидел себя со стороны в образе сумасшедших, моя уверенность пошатнулась.

Вопросы, которые я задавал себе, грызли мое сердце, подобно змею, разрывающему яблоко. Я нашел смелость признаться себе, что все, что я видел с момента попадания в палату, было моими галлюцинациями. Даже Селена! Ее душа была заперта в белом саркофаге, и она не могла вырваться из него, чтобы прийти ко мне. Как это ни горько было осознавать, но я выдумал ее образ, чтобы защититься от навязчивого лечения психиатров. Она спасала мою вымываемую память от окончательного исчезновения.

Теперь этот образ исчез, и вместе с ним я потерял свою память. Я больше не мог доверять себе. Когда я встретился первый раз Селеной: в Лаборатории или в больнице? Я увидел ее первый раз в палате, в которой находился сейчас на лечении. Во время нашей первой встречи я решил, что это был сон. Но, может быть, именно больничная палата была явью, а Лабиринт, Кристина, загадочный иностранец были моими снами и галлюцинациями, которые смешались с памятью и стали казаться прошлым?

Всего час длилась прогулка. А я находился на краю паники. Я лишился памяти, и вместе с ней я потерял себя. Раньше я знал, кто я есть. Я помнил свое имя. Я мог рассказать, где учился, кем работал, с кем дружил. Я мог назвать цвет глаз девушки, в которую впервые влюбился. Теперь у меня всего этого не было. Ничему из этого я не мог верить. Я сомневался во всем – не только в воспоминаниях. Я сомневался в своих глазах, в своих ушах, в своих кончиках пальцев.

Лишь в своих сомнениях я был уверен. Эти сомнения убеждали меня в том, что я еще не полностью лишился разума. А пока он у меня был, я еще мог зацепиться за осколки памяти. И эти осколки стояли сейчас у меня на подоконнике.