Боярыня Морозова

– Умер, и Греция стала маленькой Грецией.

– Вина молодости, – изумила Федосья Бориса Ивановича.

– Это почему же?

– Страны, где был Александр, видели в нем завоевателя. Если бы Господь дал ему долгую жизнь, то все народы познали бы добрую волю полководца. Увидели бы выгоду большого царства перед малым. Малое лакомый кусок для сильного.

Борис Иванович даже руками всплеснул.

– Как жалко, что уезжать пора! На вечерню скоро.

Прощаясь, Анна шепнула Федосье:

– Он умный, а мне не ум надобен. Я хочу ребенка.

Битая к празднику

17 мая 1648 года Алексей Михайлович и царица Мария Ильинична отправились в Троице-Сергиеву лавру на богомолье по случаю Троицы, а также испросить благополучия чаду во чреве, ибо царица была тяжела.

Перед отъездом оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин показывал царю чеканные оклады на образ Алексея – человека Божьего и на образ Марии Египетской. Государь заказал эти оклады в тот же день, как узнал, что царица понесла.

Москва готовилась к Троице. Люди наряжали дома зелеными ветками.

Федосья и Дуня в комнатах сами устанавливали березки, посыпали полы травой, с чабрецом, с веточками смородины, со стеблями мяты, душицы.

Дуня прилаживала березки по бокам голанки в зеленых изразцах.

Получалось красиво.

Федосья на сестру засмотрелась.

– А ты уже не Дуня. Ты у нас Евдокия.

Дуня смотрела на Федосью, морща лоб – не поняла сестру.

– У тебя в руках березки-девочки, но сама ты уже белая березонька.

– Это ты березонька! – Дуня любила сестру. – Тебе уже шестнадцать.

Федосья засмеялась.

– Нашла чему позавидовать. Тебе до шестнадцати целых три года. Столько чудес насмотришься!

– Это ты чудес насмотришься! – не согласилась Дуня. – Тебя к царице раньше возьмут.

Федосья вздохнула.

– Я другие чудеса люблю. Помнишь, в Переславль ездили? Какие перекаты! Не земля, а море. Все волны, волны. А собаку… В Переславле я ночью во двор выходила. Звезда упала. Летела, искрами сыпала.

– А меня не позвала!

– Так это же звезда. Я желанье не успела загадать! – Подняла руку. – Кто-то приехал.

И быстрые шаги: Анна Ильинична. С порога тянула руки к Федосье, плакала взахлеб.

Сели на лавку под окном.

– Дуня, воды! – послала сестрицу Федосья.

Анна воду пила, но плакала еще горше.

– Он меня ремнем отстегал!

– Да как же так? – растерялась Федосья: отстегать ремнем боярыню, сестру царицы мог разве что муж. А муж-то Борис Иванович.

– Еще чего принести? – спросила Дуня.

– Вина хочу! – сказала вдруг Анна Ильинична.

Дуня пошла к матери приготовить угощенье. Понимала: Анне Ильиничне надо душу излить.

– Он меня ремнем отстегал! – снова сказала боярыня, и глаза у нее стали сухие.

Спросить, что стряслось, Федосья не могла, а гостье, видимо, очень хотелось услышать вопрос: за что муж учил? Федосья гладила Анну по височку.

– Складная у тебя рука! – Анна повернулась, смотрела в глаза Федосье. – У меня полюбовник. Я все изведала!

Анна глаз не отводила.

– Напугала?..

– Не знаю. – Федосья опустила веки.

– Полюбовника моего Борис Иванович в леса послал, поташные ямы устраивать. Может, кто и спихнет в огонь… Но со мной ничего уже не поделаешь. Я бабьего счастья сполна вкусила! – Рассмеялась весело, легко. – Я опять заведу. Десятерых заведу!

Федосья потянулась к иконам, Анна тоже смотрела на Богородицу, на Христа.

– Не меня надо наказывать. На мне грех вот такусенький, – показала щепоть. – А тот, кто молодую, будучи стариком, женой назвал, согрешил перед Богом непростительно. Меня Господь пожалеет, за меня Богородица заступится, а ему будет худо… Мои слезки отольются!

Пришла Анисья Никитична, слуги накрыли стол, поставили осетра. Вино нашлось фряжское.

Анна Ильинична пила за здоровье царя, царицы, Прокопия Федоровича, Анисьи Никитичны, Федосьи, Дуни и свое.

Анисья Никитична подняла было чару заздравную за Бориса Ивановича, но Анна Ильинична показала шиш.

– За кучера выпьем, за лошадей. За каждую лошадку, а у меня их восемь.

Царя и царицу возили десять лошадей, Борис Иванович равнять себя с государем не смел, брал породой. Его лошади все заморские, каждая – чудо.