Фактор Мурзика

– Хе-хе, – пробормотал Лопешкин и развел руками.

– Ну хорошо, – сказал Удодов, – ставлю вопрос иначе. Вы мне можете сказать, что сделал этот подлец?

– Известно что, – выступила вперед осмелевшая консьержка Акиншина, – кота задавил.

– Вот, – удовлетворился ответом губернатор. – Задавил кота. Убил невинное беззащитное существо. Убил и с места преступления скрылся. Это называется – преступление, совершенное с особым цинизмом. Какую кару заслужил преступник? Не меньше, чем смертную казнь. И что мы с ним сделаем, расстреляем или повесим? У вас есть веревка? У вас? У вас? Да неужели ни у кого нет веревки? Тогда расстрел. – Он оглянулся и увидел: два телохранителя стояли уже тут, за его спиной. – Слушай, ты, – обратился к одному из них губернатор, – у тебя пистолет с собой?

– А что? – спросил тот.

– Можешь преступника расстрелять?

Охранник посмотрел на хозяина, покраснел от напряжения, ничего не сказал, но ничего и не сделал.

– Ну хорошо, – сказал Удодов, – не можешь сам, дай пистолет кому-нибудь, кто сможет. Кто может?

– Я могу, – отозвалась сиреневая старушка и прикрыла ладошкой рот, застеснявшись того, что там мало зубов.

– Правда, бабуля? – радостно удивился Удодов. – Ты что, можешь застрелить человека?

– Неужто нет? – сказала бабуля. – Я шашнадцать лет в ВОХРе служила.

Это сообщение повергло собравшихся в странное состояние, все замерли, разглядывая старушку как неизвестное чудо природы.

– Господа-товарищи! – выскочил вдруг из задних рядов человек с седой короткой бородкой, похожей на шерстяную варежку, приклеенную к нижней губе. – Вы что здесь, все одурели? Ну задавили кота. Но не человека же. При чем здесь смертная казнь?

– Тем более что у нас на нее мораторий, – поддержал его мужчина в темно-зеленой бейсболке с надписью Army of Israel. – По рекомендации Совета Европы.

– А нам Гейропа не указ, – возразила кровожадная старушка, все еще на что-то надеясь.

Тут народ от главной темы отвлекся и перешел к горячему спору о преимуществах и пороках Европы. И хотя отдельные голоса допустили, что в Европе что-то положительное при внимательном взгляде заметить все-таки можно, но восемьдесят шесть процентов собравшихся с этим не согласились и ничего, кроме разврата, однополых браков и чего-то еще, вспомнить не смогли. И спор этот дошел до такого накала, что стороны уже чуть не лезли стенка на стенку, забыв при этом, ради чего собрались, а когда опомнились, на месте действия уже не было ни кота, ни его хозяйки и губернатор со своим отпрыском испарились. Кто-то, опомнившись, предложил толпе вспомнить, за чем пришли, и продолжить свою акцию протеста, но этот призыв оказался вялым, ни на кого не подействовал. Народ постепенно растекся в разные стороны, дорожное движение восстановилось, но покой в городе не наступил. Разрозненные группы молодых людей, собираясь в разных частях города, всю ночь колобродили и где-то дрались между собой, били стекла в витринах, поджигали машины и писали на асфальте матерные слова и призывы к чему-то. У многих тогда возникло ощущение, что в городе наступило что-то такое, после чего чего-то такого, что раньше было, уже не будет.

Закопать, как собаку

Не дожидаясь дальнейшего развития, Маргарита Максимовна покинула место действия и, прижимая кота к груди, вернулась домой. Положила его на диван, накрыла пледом, оставив открытой морду. Долго смотрела, надеясь на чудо. Чуда не было. Думала, как и всякий человек в таком случае, какая малая грань пролегает между жизнью и смертью. Как трудно бывает поверить и примириться с мыслью, что существо, которое вот еще сегодня утром было совершенно живое, стало совсем не живым. Еще сегодня он завтракал, потом ловил муху, потом сидел у нее на коленях, и она его гладила, а он сладко мурлыкал. Затем переместился к двери и, сидя перед ней, смотрел на ручку. Вот был совершенно живой, был кот, а теперь тушка. Глаза закрыты, выражение морды, то есть лица, спокойное, умиротворенное, на нем написано, что покойный прожил достойную жизнь и ушел в мир стабильности и покоя, где нет никаких потребностей, забот и тревог. Нет людей, мышей, собак и автомобилей.

Надежда Петровна спросила:

– Что вы собираетесь делать?

– Пока не знаю. Надо похоронить.

– Давайте отвезем в Пушково и там в овраге зароем.

– Что? – переспросила Маргарита. – Зароем в овраге? Вы хотите, чтобы я Мурзика закопала, как собаку, в канаве?

– Маргарита Максимовна, что вы говорите?

Маргарита опомнилась.

– Ну да, ну конечно. Собака тоже кому-то дорога. Но как можно сравнивать!

– Маргарита Максимовна, а я слышала, у нас теперь есть где-то кладбища для животных.

– Да, есть. Я подумаю.

На этом обсуждение завершилось.

Похоронить близкое существо

Домниковское кладбище было одним из самых старых в городе и самым престижным. В нашем иерархическом обществе равенства нет ни для живых, ни для мертвых, поэтому на этом кладбище хоронили только самых высших руководителей области и наиболее уважаемых ученых, спортсменов, людей искусства, бандитов и богачей, желающих вечным сном спать в хорошей компании.

Когда-то давно, похоронив своего второго мужа, Маргарита Максимовна справилась, может ли она рассчитывать, что это будет и ее могила. Ее заверили, что конечно, конечно. Если брак с покойным оформлен должным образом, то она, разумеется, имеет полное право.

Это был хороший сухой участок, по сравнению с другими и в расчете на перспективу довольно просторный, по краю его она когда-то посадила две березки. Посещая кладбище в день рождения и в день смерти мужа, она убеждалась, что оплачиваемая ею смотрительница могил Ангелина выполняет свои обязанности добросовестно, участок содержится в должном порядке, а березки довольно бойко растут.

У входа на кладбище, сразу за тяжелыми чугунными воротами, стояла небольшая, недавно построенная местным вором в законе Серегой Однобоковым церквушка, а на выделенном перед ней участке и могила самого Сереги, застреленного вскоре после построения церкви. Тогда на похороны съехался весь криминальный мир Закедонья, на «Мерседесах», «Бентли», «Феррари» и прочих крутых тачках, возлагали, не скрываясь, пышные венки и букеты. Тут бы их всех и прихватить, тем более что и вся полиция была здесь же, но она вела себя смирно и на воров в законе взирала почтительно. Более того, поскольку Однобоков якобы воевал когда-то в Чечне, на его похороны был прислан взвод солдат, отдавший ему военные почести троекратным салютом из автоматов. Мемориальный комплекс, воздвигнутый вскоре, представлял собой площадку примерно в 20 квадратных метров, застеленную плитами черного мрамора. По периметру, соединенные тяжелой чугунной цепью, торчали квадратные тоже мраморные столбики с неснимаемыми коническими крышками, посредине поставленная на ребро мраморная доска, где золотом выведены имя, фамилия и даты жизни усопшего, а над плитой, вцепившись в нее когтями, рвущийся в небо бронзовый орел с размахом крыльев метра в полтора. Рвался он, правда, недолго. Не прошло и недели после торжественного открытия мемориала, как орла спилили по самые когти и сперли. Вор в законе по кличке Батон, говорили, был очень разгневан и похитителей обещал найти и закопать, но не здесь, а в овраге за кладбищем. Слева от церкви стоял длинный одноэтажный дом вроде барака. В одном крыле его находились мастерская по изготовлению надгробий и цветочный магазин, а в другом – контора кладбища. Контора состояла из двух комнат, из которых первая, проходная, была пуста, а во второй, с табличкой на дверях «Директор», сидел директор. Над его головой, как и должно быть в государственном учреждении, висел портрет президента. Директора, а не президента, звали Алексей Алексеевич Стытов. Это был полный мужчина предпенсионного возраста, с лицом, красным от избыточного давления, следствия избыточных возлияний. В советское время Стытов был одно время начальником местной тюрьмы, затем заведовал областным отделом культуры и потому хорошо знал Маргариту Максимовну.

– О, какие люди! – сказал он, выходя из-за стола. – Рад видеть вас в добром здравии. – Наклонясь, приложился к ручке. – Присаживайтесь, Маргарита Максимовна. Чай, кофе?

– А я не знала, что вы теперь здесь, – сказала Маргарита Максимовна. – И как вам новая должность? Не слишком ли хлопотная?

– Справляюсь, – скромно ответил директор.

– Не трудно?

– Да нет, ничего, контингент у меня тихий, покладистый, никто ни на кого не жалуется, никто никого не подсиживает, не пишет жалобы. Денег не требуют. Мир, покой и полное равенство. Впрочем, равенства нет и здесь. Ведь к нам сюда попадают люди очень даже неравные, вроде вас.

– Философствуете?

– Должность располагает к философии. Столько разных судеб проходит перед глазами. Ведь я половину из похороненных за последние лет тридцать знал лично. С одними дружил, с другими враждовал, выпивал с теми и с теми. Вот люди живут, воруют, подличают, стараются друг друга объегорить. А потом вот его, такого остроносого и напудренного, сюда привезут, и, оказывается, ничего ему больше не надо. Ничего! И зачем же он вел себя как подлец, зачем портил другим людям жизнь? Впрочем, что это я разболтался. Вы же ко мне, наверное, по какому-то делу?

– Да уж по делу, могилу моего мужа знаете?

– А как же, почти каждое утро прохожу мимо, контролирую. Место одно из лучших, потому время от времени появляются желающие его захватить. Но, слава богу, в нашей отрасли законы есть четко прописанные, и порядочные люди тоже имеются.

– Но там же и мое место?

– Само собой, Маргарита Максимовна, ваше. Потому и бережем. И, надеюсь, еще долго будем беречь. Долго-долго. Торопить не будем ни в коем случае. Потому что перед нами вечность, как сказал поэт.

– Спасибо. Но я хочу мое место использовать немедленно.

Стытов изобразил лицом непонимание.

– Ну что вы, Маргарита Максимовна, у вас такой цветущий вид.

– Речь не обо мне. Скажите, могу ли я похоронить туда близкое мне существо?

– Пока не можете.