Растерянный. Записки. Письма. Повесть
Если бы ты знала то, как я уезжал от тебя тогда, в конце августа. Я ехал в поезде, лёг на верхнюю голую, без постельного белья, полку и вокруг себя, ничего не слышал, точно меня оглушили. А мир для меня потерял былое значение, живые звуки и краски исчезли, всё будто покрылось пеплом наших сгоревших отношений. Я не чувствовал ничего, все мои ощущения утратили прежнюю силу, я не слышал ни звуков, не различал ни красок. На меня нашло какое-то тупое безразличие, и казалось, будто я лечу в бездну и я действительно погрузился в неё с тяжёлыми чувствами. А хотя даже этих чувств уже не испытывал, на меня нашло полное отключение, я был загнан в тупик. Знаешь, даже не было страшно! Но тебе этого ни за что не понять, так как ничего подобного не испытала.
Ты уже после что-то, видно, почувствовала, чем тебе это угрожает, когда узнала, куда я уезжал. Но вот я приехал, разговора между нами умного, толкового не получилось, и всё от глухого непонимания. Ты нисколько не выразила того страха, что я испытывал в дороге. Ты внешне и внутренне была по своему обыкновению весьма спокойна.
Неужели я не обратил внимания на твоё примирительное выражение на лице, и будто ты была готова быть мне покорной и со всем со мной согласной? Ведь, ещё как обратил! Но не пошёл тебе навстречу со словами покаяния. И это всё из-за твоих своенравных и деспотичных родителей. Они потому и не отпускали тебя на сторону, считая тебя за тепличное чадо. Вот и получилось, что мы разошлись и теперь, кажется, навсегда.
Как это бывает в жизни с людьми, свою ошибку понимаешь намного позже после дня её совершения. И её уже скрывать невозможно. По-моему, у нас было всё, чтобы жить в согласии и понимании. Но мы, что имели в своих сердцах, не сумели соединить в одно целое. Я очень глубоко переживал. А ты не знаю.
Потом я снова уехал не совсем в чужой город, так как его знал по службе в армии. На вокзале меня встречала девушка, при имени которой ты вся дрожишь, как и тогда, когда я приехал, мы молчали. Я потом ушёл, а тебе гордость не позволила спросить, ну как она меня приняла. Я только тебе сказал одно, как затверженную наизусть фразу: «От хорошего не уезжают».
Я уже тогда окончательно решил о разводе, и написал тебе письмо, чтобы нас развели заочно. Но ты, будто не услышала моей просьбы, и ответила таким неожиданным для меня письмом, в котором ни слова не написала то, о чём я тебя просил. Ты стала рассказывать о сыне, чтобы его десятимесячного использовать в примирении со мной. А где же ты была раньше? Моё предложение о разводе ты повернула так, чтобы я тебя простил. Вот когда ты поняла, что значит остаться с ребёнком на руках.
И слова твоей мамы в одном из скандалов о том, что ты не пропадёшь, и смело разводись, теперь для тебя не были вариантом выхода из положения. В этом я не сомневался, что ты согласишься на развод. А теперь я не знаю, как мне быть. И снова ты тронула мою нерешительность и ею воспользовалась. Я серьёзно заколебался, хотя мало верю в то, что мы будем жить в согласии. Что тогда делать? Как мне быть? Казалось, всё, жизнь наша кончилась. И надо мне начинать всё сначала с другой. И я не уверен, что и она не станет мне мешать в достижении заветного.
И вот ты своими письмами меня заставила задуматься. Может быть, из-за этого, что ты стала мне писать свои уверенные письма, будто между нами ничего не было, будто я уехал в командировку, что скоро всё равно мы будем жить вместе после всех ссор, причём, не уважая друг друга. Ты питаешь надежду, что мы встретимся, я сжалился над тобой и стал тебе отвечать письмами полными гнева и злобы на тебя, которую узнал за год супружества. И я по-прежнему не знаю, люблю ли я тебя? А ведь было время, кажется, что любил…
НА ИСХОДЕ ТОГО ЖЕ ЛЕТА…
Ах, как жаль, что уходят последние минуты, и мы с тобой расстанемся. Четыре дня в твоём доме, как волшебная сказка, а ты для меня как добрая фея. Я прощаюсь с тобой, с твоим домом, с твоей мамой. Ты даже не подозреваешь, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, живя с тобой каких-то неполных трое суток.
Сколько мы узнали друг о друге, это только было известно нам двоим. Сколько мы с тобой перемучились. Ты думами обо мне, я – о тебе. Сколько мы слёз пролили то я от любви к тебе, то ты ко мне. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, ты узнала, как я мучился, ты узнала всё то, что меня связывало с тобой в те два годы нашей переписки, как я часто думал о тебе. А в последний месяц жизни с женой метался, мучился и запоздало думал, почему я не сумел в переписке с тобой заговорить о любви и о том, как мне теперь поступить, когда с женой отношения разладились? И я, как ты знаешь, отважился тебе написать о своей жизни. И ты весьма мило ответила. Своим письмом ты мне дала понять, что всё поняла правильно: он женат, потому не стал писать. И мне позволила приехать к тебе, таким образом, развеяла мои сомнения и колебания.
И в один из дней позднего жаркого августа, я бросил всё: семью, работу, друзей, был сожжён мой первый роман на радость тёщи. Хотя она тогда ворчала: «Вот писал, писал и нате вам – сожгу! Ну, разве так поступают нормальные люди?!» А сами же меня погоняли презрительно: «Навязался на нашу голову, писака! Ещё что-нибудь о нас напишет и выставит на весь свет! Выгнать его надо! И где ты его встретила на свою и на нашу голову?»
И вот я уехал, никому о поездке не сообщил, получилось для всех, как в воду канул. Я жаждал с тобой встретиться. Я приехал, зная, что ты будешь ждать письма или телеграммы. Мы знали оба, что эта встреча должна нам многое прояснить. И особенно для меня был важен вопрос, смогу ли я исправить ошибку, односторонне прервав с тобой переписку.
Я ещё много буду тебе рассказывать о себе, а ты мне о себе. Мы с тобой станем главными героями моих записок.
И через твои, и через мои переживания и раздумья будет проходить один человек, который когда-то был в моей жизни. А иначе нельзя, ведь невозможно отрицать того, что было, а это значит, истину чувств, всех переживаний, ход мыслей…
Я приехал вечером, во вторник. На перроне меня встречала Вера, как звезда всех моих исканий, заблуждений и порывов. Солнце ещё не село и светило косыми порывистыми и тёплыми лучами, прорываясь яркими бликами сквозь ветви деревьев, наталкиваясь на стены и крыши домов, и вырываясь в небо, где с отчаянным свистом носились стрижи.
С железнодорожного вокзала, дождавшись троллейбуса, мы поехали через весь большой город домой к ней… мы обменивались улыбками, она объясняла какой у неё несдержанный на выражения отец и какая робкая мать.
Нас встретила в передней Софья Андреевна. Затем к нам вышла старшая сестра Веры Зоя. Обменялись с ней вежливыми фразами, и Вера повела меня в свою уютную, старомодно обставленную комнату. До ужина слушали музыку. После были на улице. Я рассказывал о себе, она – о себе. Нам было несказанно хорошо. Уже наплывали вечерние сумерки, потягивало прохладным ветерком. Перед домом росли высокие толстые тополя.
На второй день до полудня просидели у неё дома. Вера читала стихи своих любимых поэтов. Кстати, она несколько раз отдыхала на юге, купалась в море, затем, как это бывает на курортах, познакомилась с мужчиной, который писал стихи. О нём она так интеллигентно писала ещё в письме два года назад. Но у них не дошло до любовного романа. Они просто вдвоём отдыхали, он читал стихи. Она попросила переписать ей. Он принёс свиток бумаги. Я тогда даже не ревновал, что она ездила на море, знакомилась там с мужчинами, и у неё удивительно, ни с одним не завязался роман, во что было трудно поверить. Но тогда я об этом не задумывался. И мысли не приходило, что я должен претендовать на её сердце и руку, мы просто переписывались и только. Я считал её для себя недосягаемой, если у неё такие знакомые, с некоторыми из них она даже, как и со мной, поддерживала переписку.
Но тогда я так не думал, поскольку был донельзя наивный, верил всем людям. А интеллигентных женщин считал самыми порядочными. Такой мне казалась и Лара, хотя своим происхождением она не из интеллигенции. Причёской, нарядами Лариса подражала модной певице. Далеко не такой была Вера. Она вела себя естественно и выглядела намного женственней и проще Лары.
И вот она читала «курортного поэта», а я чувствовал, как в сознании крепла к нему ревность. Я спросил, почему у неё с ним не сложились близкие отношения? Оказалось, он был женат. И у меня пропало всякое желание о нём говорить. Я продолжал перед ней исповедоваться о своей незавидной участи. У меня на глазах выступали слёзы, но я себя сдерживал.
После обеда она предложила погулять по городу. За время службы в армии я был в увольнении всего один раз с группой сослуживцев. Это случилось за полтора месяца до отправки нас в запас. Но это не значит, что я, как и мои товарищи, был необразцовым воином. Просто наше начальство не баловало подчинённых не только увольнениями, но и не отпускало на побывку домой, поскольку боевых расчётов не хватало, и мы несли дежурства в две смены.
Правда, однажды нас вывозили в театр драмы, на Партизанскую поляну. И вот я ходил по улицам с Верой и почти ничего не узнавал, хотя одно место возле кинотеатра «Октябрь» мне припоминалось тем, что здесь было фотоателье, в котором мы сфотографировались на цветные снимки. Правда, мне ни одного не досталось, поскольку мои сослуживцы выманили у меня все шесть.
В душный от дневной жары вечер, мы с Верой заходили в парк, в скверы. А на Кургане Бессмертия обошли всю прилегающую к нему территорию, которая тогда ещё только складывалась, как образцовая зона отдыха..
Здесь росли совсем молодые клёны, каштаны. Напротив парка была как раз наша воинская часть. Четыре года назад в Мюнхене проходила летняя Олимпиада. Мы сидели в автобусе после игры в футбол и слушали по радио трансляцию баскетбольного матча между США и СССР. И мы тогда издавали ликование, когда наши за три секунды до окончания тайма забросили победный гол в сетку американцев.
С Верой мы долго бродили по улицам и площадям, пока не село тёплое солнце. Нам было так хорошо вдвоём! На третий день Вера вышла на работу. Она была телеграфисткой в агентстве Аэрофлота. Я обещал к ней приехать на троллейбусе. И в час дня вышел из троллейбуса. После её смены мы ходили на двухсерийный кинофильм «Табор уходит в небо», снятый по мотивам ранних рассказов Алексея Максимовича Горького. Домой я улетал самолётом ЯК-40. Меня провожала Вера, со мной была книга Виктора Гюго «Собор парижской Богоматери». Почему именно эта книга, я не задумывался. Никакого символа она для меня не имела. И читал её почти без особого интереса во время полёта из Блинска в Ревск…
1976.
ПИСЬМА К ДЕВУШКЕ
Письмо первое.
4 сентября 1976 года.
Здравствуй, Вера, я бы мог обращаться к тебе, как к самой дорогой! Ты такой для меня и являешься. Но на это я пока не имею права разбрасываться такими словами. Уверен ли я в себе или нет, но что-то мне подсказывает, на пути к тебе встанет много препятствий. И если бы ты сказала, что ты во мне не уверена, я бы не обиделся. Так что ты меня не обессудь за такое вступление.
А теперь к сути… итак, когда приехал от тебя, это письмо я принялся писать не сразу. Сначала надо было переговорить с матерью. Ведь в тот теплый августовский вечер я уехал к тебе так неожиданно, что даже не предупредил ни родителей, ни сестру. Но когда сел писать, меня подстёгивало нетерпение: скорее, как можно скорее, надо сообщить тебе, как долетел на самолёте ЯК-40 из Блинска в Ревск, а также сообщить обо всём, что узнал. В общем, ниже опишу всё по порядку.
Пробыв у тебя четыре дня, я не чаял попасть домой, так как могла переживать мать, когда узнает, что меня нет ни на работе, ни в семье. Сидя в салоне, мне казалось, что воздушный лайнер за облаками, как назло, летел медленно, будто стоял на месте. В полёте мне даже не читалось, я просто смотрел в иллюминатор – за этим занятием так и провёл время…
И вот бортпроводница сообщила, что подлетаем к Ревску, всем предложила пристегнуть ремни. Хотя самолёт был готов идти на посадку, какое-то время мы ещё летели на большой высоте, так как под нами тянулись белоснежные облака, они лежали неподвижно, этакими равномерными бугорками, как пушистое сбитое в складки покрывало, а кое-где вздымались валунами, горками. А вдали громоздились серо-чёрные тяжёлые тучи, как скалистые горы.
Кто-то из пассажиров в иллюминатор увидел, как за бортом сверкала стрелами молния. Оказывается, под нами была гроза, на земле шёл сильный дождь. Самолёт снижался с металлическим свистом и гулом. И тотчас этот звук изменился, и небесный лайнер с пронзительным воем начал ещё быстрей снижаться, точно преследовал какую-то цель, стремительно летя к земле, что можно было подумать, неужели с самолётом не всё благополучно? И приходилось только надеется на чудо. Хотя, то, что мы терпим бедствие, что мы, не дай бог, в аварийной ситуации, таких ощущений я не испытывал, надеясь на мастерство лётчиков. Вот он погрузился в густые серые облака, и ничего не было видно: стоял сплошной серый туман.
Это вхождение продолжалось недолго, самолёт как бы разорвал облачную плотную завесу и в иллюминаторы мы увидели разные квадраты полей, перелесков, речки и пруды, дома, но ещё обрывками, лохмотьями. Но это навстречу самолёту стремительно летели бело-серые облака.
И вот самолёт пошёл всё ниже и ниже – под нами уже был виден хорошо город: высокие дома. Но с высоты они казались игрушечными. И по мере того, как самолёт снижался, по крыльям и стёклам иллюминаторов бесшумно забрызгали капли дождя, усеяв стёкла, точно горошины серебра.
Наконец-то колёса стукнули о бетонку, самолёт, подпрыгивая, стремительно плавно покатился по посадочной полосе, теряя скорость. Затем он легко развернулся и встал, как вкопанный. Бортпроводница сказала: чтобы пока все оставались на своих местах, и тут же пошла к двери, которая вела в кабину экипажа.
Она вышла оттуда почти тут же вместе с пилотами. Все пассажиры рукоплесканием поблагодарили их за полёт. И только тогда бортпроводница разрешила выходить. За нами должен был подъехать автобус, и пока его ждали неподалёку от самолёта, некоторые шутили: «Вот из солнца прямо в дождь»! Это замечание встретили дружескими, вежливыми улыбками. Все были счастливы благополучным перелётом из одного города в другой. А дождь между тем шёл мелкий, прохладный и не очень сильный. Но зато задувал ветер, что вызывало некоторое неудобство.
Вот подошёл автобус, все пассажиры вошли в просторный салон и поехали до здания аэропорта.
«Вот я и дома. точно, побывал на другой планете.! – мысленно думал я.
– А что же делает сейчас Вера там, в Блинске? Хотя я знал, что ты собиралась поехать в агентство Аэрофлота, в котором ты работала телеграфисткой. Но как бы там ни было, мне хотелось представить то, о чём ты могла в ту минуту думать? Но я, глядя в иллюминатор, не мог думать о тебе весь полёт. Но ещё до вылета, находясь с тобой рядом, мне было грустно думать о скорой нашей разлуке. Но в полёте, чтобы отвлечься, я пытался читать книгу. Но мне не читалось, тогда я достал записную книжку и сделал запись. Вот что получилось под шум двигателей воздушного лайнера: «Когда я прибыл в твой город, мы встретились на вокзале, чуть позже я рассказал о том, как взял билет на поезд и поехал к тебе. Я даже отказался от постельного белья, и лежал на голой верхней полке в полной прострации. Я не совсем отдавал отчёт своему отчаянному поступку. И можно сказать, сутки пути я пролежал в одном положении, думая о том, правильно ли я поступил? Передо мной проходила вся моя короткая семейная жизнь. Я жалел только об одном: зачем я так рано женился, ведь у меня была цель, учёба в университете на журналиста, литературное творчество. И пока этого не добьюсь, не буду жениться. Но я ходил на танцы, встречался с девушками, и плохо готовился к поступлению. На танцах (на своё горе) встретил будущую жену, которая оказалась, серьёзней всех своих предшественниц. Я наивно думал, вот женюсь и тогда засяду за учебники.
Но в жизни оказалось, мои планы не нашли понимания в лице её родителей. Тёща в гневе бросила» «Ты женился, вот и живи, а учиться надо было до свадьбы»! Но я продолжал заниматься и вызывал на себя шквал упрёков, что я строю нежизненные планы, и потому необходимо учиться на инженера. А журналисты и писатели, в их понимании, несерьёзные люди. И тёща, и тесть книг не читали, домашней библиотеки у них отродясь не было. Да и жена читала только то, что ей посоветует подруга или на работе. Сама же к книгам не проявляла должного интереса. Так что я попал в беспощадный мирок узких запросов. Этакое мещанское сословие со своими понятиями о жизни, и мне, оказалось, опасно было связываться и близко с ищущими выгоду, и жадными до денег, людьми. Но давай я вернусь к тому моменту, как я уезжал от тебя. Последние минуты уходят, как я расстаюсь с твоим домом, с твоей гостеприимной мамой, с тобой, Вера. Ты даже не подозреваешь, быть может, как мне сейчас нелегко уходить от всего того, к чему привык, находясь с тобой всего трое суток. И мы долго будем их помнить. Ведь это неизгладимый след в наших завязавшихся отношениях, которые могут стать общей судьбой. Сколько мы узнали друг о друге, это известно только нам двоим. Сколько мы с тобой передумали: ты обо мне, я о тебе, и о жене, с которой буду разводиться. Сколько мы слышали друг от друга: тёплых дружеских слов любви, которые таилась от нас же самих в наших душах. Может, я ошибаюсь, может это только красивые слова? Но это же проговаривалось так правдиво, так откровенно, и получалось так прекрасно, когда люди испытывают друг к другу неудержимый порыв чувств. Ты узнала во всех подробностях мою жизнь, как я мучился, и всё то, что связывало меня с тобой, как я думал часто о тебе, и как принял решение навсегда расстаться с женой. Но это далось не так-то легко: я метался, мучился, о том, как мне поступить окончательно? Ведь уже появился ребёнок. И тогда я написал тебе, ты меня не осудила, когда получила письмо полное откровений и ответила мне. Из твоего письма, я узнал, что ты свободна и поняла меня правильно. Ты помогла разъяснить мои колебания и сомнения, что ты по-прежнему мне верна. И в один день, бросив все дела, только бы увидеть тебя, только бы слышать тебя, касаться твоих ласковых рук, твоих волос, ощущать всю тебя: твоё дыхание, твои женственные шаги. Ах, как я жаждал всё это испытать заново, когда мы, помнишь, сидели на военном телеграфе в ночной смене и говорили о поэзии, литературе.
А потом я уволился в запас, и началась наша переписка, инициатором которой стала ты. Я знал, что ты очень ждёшь или письма, или меня собственной персоной. Мы оба понимали, что ждали друг от друга, но стеснялись в этом себе признаться.
Я ещё долго буду тебе рассказывать о нас, и больше ни о ком. И станем главными героями нашей переписки. В твоих и моих переживаниях, раздумьях, пока невозможно не упоминаться одного человека, который вошёл в мою судьбу, и всё ещё существует, поскольку нельзя отрицать факта моей необдуманной поспешной женитьбы. И не обойти всех тех чувств, которые в те дни свиданий связывали меня с ней. Поэтому невозможно обойтись без тех истинных чувств, переживаний, раздумий. Я верил в неё, что встретил девушку, как часть моей души, а её душа часть моей. И потому нельзя обойти правду человеческой природы во всех её проявлениях. То, что я в ней ошибся, я понял уже через месяц после свадьбы, понял, что мы с ней не подходим друг другу, что мы очень разные по культуре, воспитанию, привычкам, вкусам».
Вера, вот такую сумбурную запись, я вписал в блокнот в салоне самолёта ЯК-40. Конечно, ты извини за излишние подробности. В дальнейшем я постараюсь быть кратким, хотя делать это будет непросто, так как меня переполняют мысли и чувства, к чему подталкивает моя аналитическая натура. И я хотел бы следовать известному изречению, когда словам тесно, а мыслям просторно. Но меня, как я сказал, переполняют все те впечатления, которые вобрала душа и на аэровокзале, и в полёте. И потому буду писать о том, что так настойчиво просится из души.
Когда я вышел из аэропорта, на остановке сел в троллейбус. И поехал на автовокзал, где стоял в очереди за билетом в свой город. Это было в шесть часов вечера, через двадцать минут я сел в автобус. Через пять минут он тронулся в путь из Ревска, а дождь между тем продолжал идти. За окном сгущались серые сумерки. В тот момент мной владела мысль: «Скорее бы добраться домой». И чтобы этот час в дороге прошёл быстрей, я пытался читать, но в тряской езде я впал в рассеянность и бесцельно смотрел в окно. А там, в косую линию, напористо шёл дождь. Капли беспорядочно падали в лужи, образовывая мутные пузыри. Я вспомнил, как вместо того, чтобы с работы ехать домой (нет, не к родителям, а в дом жены), где меня ничего хорошего не ждало, я вдруг решил уехать к тебе.
Мне удалось быстро взять билет, скоро подошёл поезд. Я вошёл в вагон с чувством, что совершаю безумный поступок, что меня непременно бросятся искать. Но как я мог ехать в чуждую мне семью, где меня пытались направить не по моему истинному пути? Моё терпение лопнуло, мне больше не хотелось, чтобы тёща на меня смотрела косо из-за того, что не привязываюсь к их домашнему хозяйству и не прислушиваюсь к их советам о том, как надо жить. Всё это мне донельзя опостылело, я загорелся нетерпением увидеть тебя. Но теперь наши четырёхдневные отношения остались позади. И вот я ехал и грустно думал о том, что после объяснения с матерью, я поеду к жене и объявлю ей о нашем разрыве…
В автобусе со мной сидела молодая девушка и читала книгу Ильфа и Петрова «Золотой телёнок». Она время от времени похихикивала, её вид был такой беспечно невинный, такой счастливый, что я невольно ей позавидовал, так как она была ещё, слава богу, далека от тех страданий и душевных мук, которые пришлось пережить мне. Её миловидное юное лицо лучезарно светилось добротой, без отпечатка печали или грусти; она была вся под влиянием читаемой книги.
Ей было просто эстетически хорошо и душевно покойно от создания авторов-сатириков. А я, сравнивая её безмятежное положение со своим ошеломительно-тревожным, даже чуть-чуть ей позавидовал. Но не желал, чтобы ей так же, как и мне, пришлось когда-нибудь пройти через те же жуткие испытания, что выпали на мою долю. Пусть ей всегда сопутствует хорошее настроение и всегда улыбается счастье.
А то, что я сам тоже читал «Золотого телёнка, но не в школьные годы, а в первую послеармейскую зиму, но в тот момент я даже об этом не думал. А ведь именно в тот благополучный год наладилась наша с тобой переписка. Это только сейчас, когда пишу я эти строки, что так оно и было, и пришло на память.
О той попутной девушке я больше уже не думал или лишь мимолётно, когда слышалось её тихое хихиканье. В основном же я смотрел в окно и видел, как монотонно и нудно продолжал лить дождь, стекая по окну ручейками. Я думал исключительно о доме, и о том, как и что, буду объяснять матери о своей поездке к тебе. А время между тем тянулось черепашьим шагом.
В город N автобус прибыл минут двадцать восьмого. Я вышел из салона в рассеянности, не зная, куда мне идти: на остановку или пешком отправиться домой через дачи. Этот путь мне знаком с юности, когда много раз ходил по нему поздними вечерами, возвращаясь из города то ли от неё, то ли с репетиций в народном театре…
Итак, мой путь лежал не к жене, а только домой. Всё также продолжался дождь, дорога была мокрая, стояли лужи, и они тускло блестели в свете уличных фонарей. Я боялся наступить в лужу, потому, даже находясь в рассеянности, смотрел, куда лучше ступать, чтобы не попасть в грязь. Но зато не избежал бытовой трясины, в которую угодил полтора года назад, когда женился на честолюбивой и надменной особе. Иногда мысли возвращали к тебе, как мы гуляли по улице солнечным августовским днём и ходили в кино.
А дождь то утихал, то усиливался, точно нарочно заигрывал со мной, и отвлекал от того сознания, как над нами в твоём городе сияло солнце. И вот теперь меня ждали те последствия событий, которые произошли в моё отсутствие и дома и на работе. И я шёл пешком под дождём по дачам во мраке вечера. А казалось, то была непроглядная ночь. Ты не можешь себе представить то, о чём в те минуты я думал. Сколько времени я с тобой находился, почти все дни светило солнце и оно неслучайно нам даровало своё благодатное тепло. Хотя оно уже светило не по-летнему. А когда мы сидели в сквере, оно даже горячо пригревало, как бы говоря: «Любите друг друга, вы будете счастливы, если останетесь вместе, вы созданы друг для друга». И помнишь, как мы, гуляя по улицам, всегда чувствовали его яркий свет и тепло, и оно благодатно высвечивало нам с тобой пока ещё неторный путь. Нам было хорошо, и тогда светило солнце, мы печалились, и тогда голубое небо окутывала серая пелена. Вот и получалось мы, будто были зависимы от настроения в природе. А может, это она печалилась вместе с нами, завися от наших чувств. И когда нам было грустно от предстоящей разлуки, поднимался ветер, и раскачивал деревья, роняя на усталую землю первые жёлтые листья.
