Часовая башня

Поезда не то, чтоб не ходили вовсе. Скорее их невозможно было предугадать, разве, что если не поселившись на вокзале, чего не мог себе позволить, всё ещё веря в силу ассигнаций, распиравших его кошелёк. Сделка прошла успешно. Прочитал в газетах – немногие из ещё функционировавших банков выдавали наличные, переставая принимать вклады, готовясь к выводу из страны капиталов. Но, удалось положить в один из последних, ещё работающих банков большую часть суммы. Был уверен в том, что она не пропадёт бесследно будучи вывезена в Европейский филиал, так, как этот банк имея их в других странах, и, тем более в Швейцарии, шёл на риск, в надежде успеть вывести свои денежные хранилища из России.

Никто не мог поверить, что, сгорев в пожаре революции падёт северная столица, и, вскоре, оставшись без «головы» страна погрузится в безумие гражданской войны.

Всего одну ночь до Москвы. Там, переночевать у друзей и дальше в Петербург, Петроград, Питер. Как бы он ни назывался, теперь было уже совершенно всё равно.

Рябиновка встретила его полным развалом. Казалось бы, с той осени не бывали в своей деревне. Но, ставни мало где оставались на местах. Распахнутые створки окон, частично лишённые стёкол бились на ветру.

– Яков Карлович! Вы!? Ах Боже! – смешно, часто переставляя свои старческие ноги, шёл ему на встречу управляющий.

Откуда он взялся? Дом не подавая признаков жизни вовсе не обещал обнаружить в своих недрах хоть какой-то смысл. Но, он ещё оставался в нём. Не сожгли – осквернили своим присутствием.

Эти земли достались дальнему предку в далёком 1714 году, будучи пожалованы Петром I, после присвоения звания Барон. Любил приезжать сюда летом из Петербурга всей семьёй. Вот и сейчас ощущал некую грусть от того, что понимал; никогда больше не сможет сюда приехать. Словно расставался с доставшимся по наследству от отца имением. Но, слишком уж грустно прощание началось для него, словно Господь приучал ещё издалека к ужасу развала и запустения, что вскоре накроет страну одной большой волной.

– Демьян Елиазарович? – не скрывая своего удивления произнёс в ответ.

– Он! Он самый! – расплакался, встав перед бароном на колени.

Был уже очень старым. Прикрывал подбородок и щёки рукой, стесняясь за свою седую недельную щетину. Полностью белые волосы на его голове развевались на ветру. После того, как это всё произошло, махнул рукой на свой внешний вид. Если прежний мир рушился у него на глазах на старости лет, разве можно было теперь уделять внимание таким мелочам, как внешнее благополучие? Работал управляющим ещё при его отце, будучи назначен дедом. С самого первого дня знал Елизарыча, как называл его в детстве, но, уже начиная с десяти лет, получив замечание от отца, перешёл на официальное обращение по имени отчеству.

Сколько же ему было лет? Никогда прежде не задумывался над этим. Просто не обращал внимание на то, как старел этот вечный управляющий и в мыслях не имея отправить его на заслуженную пенсию Отец, было перед самой смертью, в 1912-ом попытался заговорить со своим преданным слугой о начислении пожизненного годового пенсиона. Но, спросив:

– Демьян Елиазарович, не пора ли тебе дорогой мой на покой? – получил ответ:

– Пора господин барон. Но, позволь мне… – изменился в лице Елизарыч, будто встал перед своей последней дверью, не в силах открыть её.

– Барин я твой, а не барон.

– Батюшка, не гони меня. Сыну твоему буду служить верой и правдой. Аль не доказал всеми годами прошедшими? Есть во мне силы. Авось на пяток лет хватит.

Понимал; кончается отпущенное ему время пожилой барон. Хорошо прожил жизнь. Служил царю, воспитывал детей; Якова и младшую, дочь, Ангелину. Жил хоть и скромно, без лишних трат, балов в Санкт-Петербурге не устраивал, но званые обеды уважал. Не болел, но силы оставляли его. Ходил с палочкой, неспешно переставляя свои худые ноги.

– Чувствую я кончину. Думал ещё при жизни своей поставить тебе замену, чтоб проще сыну было. Но, Господь с тобой. Живи ещё. Отца моего пережил. Теперь вот меня. Гляди сына не переживи, – протянул для поцелуя руку.

Начиная с самого первого человека, их род никогда не смешивался с Русскими, хоть и попал в Россию ещё в далёком 1698-ом году. Первоначально нечто вроде целой немецкой колонии выросло вдали от новой, стремительно растущей столицы страны. Подаренные царём, до того не слишком-то и заселённые земли укреплялись за счёт хорошо умеющих самоорганизовываться иноземцев, после смерти Петра, решивших пустить корни на новом месте.

Не многие вернулись в Санкт-Петербург при иных правителях. Но, ещё дед барона, перебрался в северную столицу, устроившись по чиновничьей линии. И, несмотря на утерянные за столетие связи, в какой-то степени благодаря своему титулу, всё же сумел достичь там неких весьма неплохих результатов, купив, пусть и небольшой, но каменный дом на Васильевском острове.

Уже будучи в годах задумался о том, чтоб перебраться ближе к Киеву, продав, подаренные царём земли. Поводом этому послужило невольное желание затесаться среди многочисленных рядов русских помещиков, тем самым имея с ними явный контраст, получив возможность казаться значимей того, что представлял на самом деле. К этому выводу пришёл, сделав карьеру в столице, и, теперь следовал этому примеру во всём, прежде всего думая о своих детях. Но так и не решился на это.

Отец же Якова Карловича, хоть и пользовался неплохой, приготовленной ему платформой, не сидел сложа руки, не щадя сил, работал на благо отечества. Коим всё же считал Россию, хоть и, как все его предки не видел для себя продолжения рода посредством объединения с местной знатью. Разве, что только с целью достижения более значимого положения в обществе. О котором и не мог мечтать его дед, всю жизнь отдав подготовке некоего плацдарма, для будущих возможностей сына, так, как дочери не особо смогли помочь в оном. Как ни старался, был, прежде всего человек дела. Не умея хорошо строить интриги, просто выискивал пути сохранить титул за счёт равносильных для своих детей браков, кои были доступны ему в основном среди, как и он обрусевших иноземцев.

И, только Яков смотрел на этот немаловажный для него вопрос гораздо шире. По, одному Богу известной причине, как и все его многочисленные предки считал себя немцем, хоть и в глубине души не мог представить свою жизнь вне Родины, которой невольно, но, только про себя, в уме, называл ту землю, где родился и провёл детство и юность. Немецкий, что наряду с модным одно время, но теперь уже становившимся на ровне с английским французским, знали все члены семьи, представителем которой являлся. Но, думал на русском, не имея и малейшего представления об особенностях быта его малой Родины.

– Встань, встань. Не надо слёз, – потрепал по плечу вставшего перед ним на колени управляющего Яков Карлович.

– Всё Федька, Сафронов сын, – с трудом, встав на ноги, отряхнул колени. Затем, достав платок вытер глаза; – Помните, в том году из города вернулся, я вам докладывал, что большевик он. Так вот, чуяло моё сердце, нахватался там всякой глупости. Кто ж подумать-то мог, что теперь они у власти окажутся со своим Ленином.

Сначала по избам всё керосин жгли. А тут, поди ж ты, к церкви все вышли на митинг. Кричат, ругаются. Будто не устраивает всё.

Подошёл к ним, спросил;

– Чем недовольны христиане?

Видит Бог, лучше б не спрашивал. Вся злость на меня обернулась. Будто я у них деньги своровал. Пуще прежнего кричат. Говорю:

– Не я ли вас перед барином всегда защищал, коли надобилось? Неужто забыли мою заботу?

Замялись, подумал; может за ум взялись. Но, нет, ещё пуще разошлись. Бабы мужиков подначивают. Разбушевались, только гнев теперь на вас обернулся. Нет, не самого, а на дом, что будто бы мешает своим внешним видом, солнце им с небом загораживает.

– Солнце?

– Да, так и сказал Федька. А все будто с цепи сорвались, повторяют за ним.

– А староста что ж?

– Нет не видал его. Сам хотел отыскать. Думал поддержки найти.

– Так уж всё село взбунтовалось?

– Нет, не всё. В основном те, кто выпить горазд, и дворами своими невелик.

– И, что ж дальше?

– А дальше Федька и говорит: Айда экспроприировать имущество!

– Так и сказал – экспроприировать?

– Да. Где он только слов-то таких набрался. Неужель в городе так говорят?

– В городе теперь ещё и не такое услышишь. Полицию вызывал?

– На следующий день ездил. Только вот боятся. Так и не приехал никто. В участке сказали; – Знаешь Демьян Елиазарович, ты сам там решай. А мы уж видать не в помощь тебе боле. Не 905 год на дворе. Тогда хоть страх Божий был. А, теперь всё иное. Священников не слушают, а уж нас-то и подавно.

Вошли в дом.

Та мебель, что потяжелее, ещё стояла на своих местах. На стенах тёмные прямоугольники от снятых картин, не было китайских ваз, что украшали собой гостиную и прихожую. Пропали стулья в столовой.

– А на кухне всё под чистую. Посуды, надо вам признаться Яков Карлович больше никакой нет. Что не побили, всё по хатам растащили. А за серебро чуть не убили меня. Схватил Федька за шиворот и, дыхнув перегаром, молвит; – Сам клочь от буфета отдашь, или ножичком тебя почикать? А глазки-то хитрющи у него, будто видит меня насквозь. И, тут страшно стало от того, будто засомневался я в своей правоте и законности. Ведь так уверенно душил, будто вора, что невольно и поверил; правда на его стороне. Нет, всё понимаю, знаю, помню, а возразить-то и не могу. Вот ведь какая силища у него в глазах. Не в руках. Их-то я не боюсь, по старости лет. Не совладать мне с ними и подавно, даже и в мыслях не было. Да и внучок ещё, на меня руки поднимать. Но, показалось тогда: не он один таков теперь стал, а будто вся злость, что испокон веков в человеке сидела, выйдет теперь и по земле нашей разольётся.

Не могу я это всё вам словами простыми земными разъяснить. А, только вот поверьте мне, что правду говорю. Не струсил я. Понял – конец времён настал и не будет уже никогда так, как прежде.

– Не будет, – присел в кресло у камина Яков Карлович. Любил это кресло, особенно зимой, когда приезжал на Рождественские с семьёй. Или осенью, задерживаясь на недель перед тем, как возвращаться в Петербург. Но, сейчас показалось неуютным, словно холодом обдало. Догадывался; дом прощается с ним таким образом, словно отторгая от себя, как инородное тело. Не нужен был ему. Словно видел свою судьбу, желал скорее остаться один, для того, чтоб по быстрее забыть заботу о себе своего хозяина.

– Я прибрался тут, как мог. Кухарка ваша говорит; – На коль мне это нужно? И в город подалась. Испужалась больно. Авдотья, Дьякова жена, полы помыла. Только вот с окнами беда. Побили стёкла. А теперь не достать их нигде. Словно под землю канули стекольщики. Шпингалеты по срывали кое-где. Так я слегами подпёр.

– Чайку бы с дороги, – достал из позолоченного с вензелями из букв «Я» и «К» портсигара сигаретку, закурил.

– Можно-с. Самовар, как есть цел остался. Не тронули. Наверно потому, что у каждого в доме свой есть, а про запас ума не хватило. Убогие умишки. Кто за собой поведёт с тем и идут. Не ведают, что творят. Глядишь ещё и покаются.