На обочине

Демьян прищурил глаза и пристально посмотрел на сына:

– А что, у тебя намерения поменялись? Я ж тебя вроде на поле отправлял, а ты вернулся с разговором о женитьбе?

– Да вот за дорогу передумал многое. Надо Татьянку идти сватать. Что-то она у меня в последнее время из головы не выходит, да и любит она меня, что еще надо?

– Еще много чего надо, – выходя из хаты, строго заметила мать.

– А что еще?

– Чтобы ты ее любил и заботился о ней. Тогда мир и согласие в семье будут. Понятно?

– Понятно.

Вскоре состоялось сватовство.

А ночью Татьяна никак не могла уснуть. Только закрывала глаза, как перед ней появлялось лицо Андрея. Она вспоминала взгляды, которыми он одаривал Елену во время крестного хода. Добрый, озорной, веселый, он пришел свататься к ней. А после родительского благословения сказал:

– Теперь мы с тобой навеки вместе и душой и телом.

А ее отец Матвей напутствовал молодых после венчания:

– Живите в любви и согласии. Не ссорьтесь.

Но Татьяна никогда не была с мужем откровенна и до конца не доверяла ему. Перед ее внутренним взором всегда стоял образ сгорбленной колдуньи, бормотавшей слова заговора и перемешивавшей на столе кровь, волосы и ногти. Ей было страшно от воспоминаний той ночи. Иногда Татьяна подтрунивала над мужем, но сердцем понимала, что не сможет жить без Андрея, такого родного и близкого, которого любила с самого детства.

* * *

Хоть семья Харитона, как и других казаков, была лично свободна, но зависимость от казацких старшин и местных помещиков с годами становилась все сильнее. Своих пастбищ у казаков и крестьян не было, скот пасли в лесах помещика и за это были вынуждены отрабатывать барщину. А чтобы летом сходить в лес по ягоды или по грибы, бересты и мха надрать, веников наломать или валежник пособирать, также требовалось не один день на чужой земле горбатиться – на сенокосе либо на уборке ржи.

Видя, что семьи казаков разрастаются, казацкие старшины, а также помещики пытались усилить свое влияние на них, выделяя им в аренду пахотные земли и тем самым обрекая их работать на себя. А это для казака – кабала, та же крепость, что и для крестьян.

Немаловажную роль в хозяйстве крестьянина играла солома. Ею набивали матрацы, накрывали крыши домов, хлевов, сараев, она служила и кормом, и подстилкой для скота.

В начале XIX века здесь появилась новая культура – начали высаживать картофель, но только в помещичьих усадьбах и только по одной – по две грядки. Позднее его уже выращивали на больших площадях как зажиточные, так и беднейшие люди. В ненастные годы, когда был неурожай хлеба, выручала картошка.

В пяти километрах на северо-запад от села Лотаки Суражского уезда, которое также было владением семьи Ханенко, по распоряжению помещика перегородили речку Ларень. Там поставили мельницу, на которой размалывали зерно в муку, а рядом построили винокуренный завод. Вокруг завода среди леса образовался хутор, который вскоре разросся и стал деревней. Назвали ее по реке – Ларневск. Завод стал увеличиваться, для его работы требовалось все больше зерна и картошки. Тогда и задумался Ханенко: как обеспечить производство сырьем для круглогодичной работы? Для этого нужно было распахать новые земли, поселить на них крестьян. А для сбыта водки он стал строить в окружающих деревнях шинки[1 - Шинка (изнач. «шинок») – в царской России небольшое питейное заведение, кабачок; преимущ. в южных губерниях, на Украине. // Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка онлайн. https://slovarozhegova.ru/ozhegov.php. – Здесь и далее прим. ред.]. И, согласно действующему закону, жителей всех сел и деревень закрепили за шинками: в те годы законом была оговорена откупная система продажи вина.

То есть хозяева питейных заведений платили откуп в государеву казну. Каждый мужчина, будь он казак, служащий или крестьянин, приписывался к определенному шинку, где должен был пить пиво или горячее вино (водку), а если не выпивал свою «норму» и сумма от продажи спиртного оказывалась недостаточной, то недобранную сумму владельцы взимали с дворов местности, подвластной шинку.

Винокурня в Ларневске представляла собой деревянное строение, в котором размещались несколько чанов для производства браги и металлические котлы, вмазанные в печь, где, собственно, и шел процесс перегонки. Основные компоненты при винокурении – мука, хмель и вода. Полученную водку разливали в дубовые бочки, которые обычно готовили на месте.

Водка из Ларневска поставлялась не только в шинки, а также в монастыри и военные гарнизоны. Винные откупа были очень выгодным предприятием, и фамилия Ханенко поднялась и набрала силу именно на них.

С одной стороны, крестьянину было проще: осенью сдал на завод излишки зерна, получил деньги, и не надо думать о хранении зерна. Продавать зерно на винокуренный завод было в два раза прибыльнее, чем на хлеб. А с другой, люди пострадали: страшным бичом деревни стало пьянство. Крестьянин был вынужден пропивать в год такой процент своего заработка, что эта сумма была бы вполне достаточной для улучшения благосостояния его семьи.

4

Не обошла стороной новая беда и семью Харитона. Сын Ефим, не осуществив свою мечту, не сумев отделиться от отца, разбогатеть и зажить красиво, неожиданно нашел смысл жизни в вине, пристрастился к пьянству. Сначала пил тайком, скрываясь от отца и жены, но потом осмелел, завел себе друзей из таких же слабохарактерных односельчан и стал ходить в шинок открыто. День, а то и два дома не показывался. С Моисеем не разговаривал, исподлобья смотрел на отца. Если за какую работу брался, так все недовольно бубнил что-то себе под нос, на жену и дочек покрикивал, к любой мелочи придирался.

Отец, обеспокоенный поведением сына, пытался его образумить.

– Ты чаго это моду взял по кабакам шляться? От работы волынить стал.

Ефим отвернулся, не желая слушать отца:

– Тятя, я просил отделить меня, а ты не отделил.

– Глупости болтаешь, слушать противно, – рассердился Харитон. – Вон Моисей живет и никуда не рвется. Иван, брат твой, отделился, а теперь из кожи вон лезет, да не все у него получается. Так он крестьянин от бога.

– Что ты меня с ними равняешь? Оба мордами не вышли, чтобы жить как паны. На это у них ума не хватает.

– А твоего ума только на кабак и хватает. Дурень, с голоду сдохнешь со своей ленью, – затрясся от гнева Харитон. – Ишь отделяться захотел!

Он схватил со столба пеньковые вожжи и со всего размаху ударил непутевого сына по спине.

Из хаты выбежала Меланья, заплакала, запричитала, бросилась к свекру, пытаясь остановить его.

– Уйди, дура! – закричал Харитон, а вожжи уже опустились на ее хрупкую спину.

Меланья закричала от боли и убежала обратно в хату.

Ефим подошел к отцу, взял его за руки и сильно сжал, забирая упряжь. Отошел, повесил на столб и, не оглянувшись, направился к хате.

– Но, но! – закричал ему вдогонку Харитон. – На отца руку поднимаешь?

Но Ефим уже не слушал его. Толкнув плечом дверь, вошел внутрь и, тяжело вздохнув, сел на лавку, бросил тяжелый взгляд на жену:

– Ох и загуляю я нонче, Меланья. Напьюсь за все свое горькое и тяжкое. Ох, загуляю!

– Это тебе не поможет, только еще хуже будет! – с досадой ответила жена. – Покос стоит, сено зараз сгниет в валках, а ты волынишь. Тятя злой, помощи по хозяйству никакой от тебя, и мне под запарку вожжами досталось, – Меланья подернула плечами, спину еще жгло от удара.

Но бесполезно было отговаривать Ефима: если пьянка в голову засела, не выдрать ее оттуда ничем.

Он побрел по улице. Рядом с маслобойней, принадлежащей Ханенко, стоял шинок. Это была обычная хата, только с длинной светлицей, заставленной столами. Постоялый двор в летнюю жару пустовал, только лошадь не торопясь пила воду из бадьи.

Рядом с сараем стоял воз, груженный свежим сеном. Чуть в стороне, за столом под высокими липами, сидели два мужика и тихо разговаривали. Ефим остановился и внимательно поглядел на них. «Это не нашенские», – отметил он и стал подниматься на крыльцо.

В дареевских шинках пили казаки, крестьяне, заезжие люди. Часто останавливались здесь торговцы, возвращавшиеся с ярмарок. С утра до вечера, в жару и стужу, в праздники и будни неслись из шинка смех и песни гуляющего люда, пьяный шум драк, дикие вопли допившихся до белой горячки.

Пропивших все сбережения посетителей слуги выводили на улицу и оставляли прямо у крыльца, а кого и провожали подальше от шинка и клали на траву, где перепившие страдальцы жарились на солнце или мокли под дождем. Никому до них не было дела, ведь свою норму они уже выпили и карманы у них опустели.

Светлицу в шинке серая льняная ширма разделяла на две питейные комнаты: одна служила для проезжих, другая – для местных жителей. В небольшой каморке по соседству готовили закуску, в глубине шинка в тесных комнатках стояли топчаны, чтобы посетители могли снять на короткое время покои, а перед этим поесть и выпить. В лавке, располагавшейся рядом со светлицей, можно было купить керосин, деготь, а также другой товар и различную стряпню.

Переступив порог заведения, Ефим почувствовал резкий запах табака, мыла и керосина. Два краснощеких половых в косоворотках убирались в комнате, а сам хозяин – долговязый, в пенсне, с залысиной на бритой голове, в синей сатиновой рубахе – считал деньги, сидя за прилавком. За ним на полках стояли большие бутыли с вином и медовухой, графины с водкой, посуда. Звали хозяина шинка Давид Карлович Рубинштейн.

Увидев гостя, он, смутившись, неловко смял купюры, сунул в карман и быстро выпрямился. Сняв пенсне и слегка щурясь, радостно оскалил зубы, приветствуя старого знакомого.

– Проходи, садись, родимый. Давненько ты у нас не был.