Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Хотелось рыдать, кричать от тоски, упасть на траву, закрыть лицо и плакать, плакать, не думая ни о чем. Но нужно было держать себя в руках, говорить с этим человеком, который на всю жизнь вошел теперь в ее память.

– Так я еду, – повторил он.

– Скатертью дорога.

– Оля! – Он попытался обнять ее, но она сильно толкнула Горбушина в грудь. – Оля, что же ты…

– Уходи.

– Вот так сейчас просто уйти?

– Да… Прощай!

– Может быть – до свидания?

Она не ответила. Пошла к дому, натыкаясь на кусты, как слепая. Добралась до крыльца, опустилась на ступеньки, прижалась щекой к холодной стойке перил и заплакала…

Серые и пустые потянулись дни. Не хотелось работать, жить. Шила на машинке, прибирала комнаты, готовила обед, а в мозгу была только одна мысль: «Зачем это?»

Потом Ольга надумала уехать куда-нибудь далеко, где никто не знает ее, в Хабаровск, что ли. Хотелось затеряться в большом городе, остаться одной. Начала было тайком от матери собирать вещи, но махнула рукой и на это. В Одуеве хоть не тревожит никто. А на новом месте начнутся расспросы, надо объяснять, кто ты, писать биографию, выслушивать вежливые отказы.

Горбу шин а Ольга вспоминала редко, особенно после того, как узнала, что ребенка у нее не будет. Она была очень признательна матери: та ни разу не заговорила о случившемся, не упрекнула ее. Виктор же вообще держал себя так, будто ничего не произошло.

Только теперь Ольга поняла, как много значила для нее дружба с Игорем. Он любил ее по-настоящему, отдавал ей все свое нерастраченное чувство, я это чувство будто согревало девушку, наполняло радостью сегодняшний день, вселяло надежду на счастливое будущее. А теперь Ольга осталась совсем одинокой. Вокруг была пустота; пустота ожидала ее впереди. Минутная слабость, неосторожный шаг – и она испоганила, сломала все то светлое, что было в ее жизни, причинила боль близкому человеку.

Сидя за машинкой, Ольга целыми днями упорно думала об одном и том же: где ей увидеть Игоря, какие слова оказать ему, чтобы он верил ей…

Как это ни странно, она почувствовала облегчение именно в тот день, когда заболела мама. Новые тревоги, известие о том, что Виктор уходит в армию, отодвинули на задний план ее собственные переживания. Она нужна была маме и брату, нужно было заботиться о них.

Утром к дому Булгаковых подъехала легкая рессорная тележка. Серая кобылка-трехлеток из райиополкомовской конюшни остановилась неохотно, перебирая тонкими точеными ногами, мотала головой.

– Не играйся, дура, не играйся, – говорил кучер, привязывая ее к столбу. – Наиграешься еще за двадцать-то верст по такой жаре.

В задке тележки стоял громоздкий фанерный чемодан Насти Коноплевой. Сама Настя, в красном с горошинками платье, спрыгнула с повозки, вошла во двор.

– Батюшки мои, уже! – ахнула Марфа Ивановна, увидев ее и, обнимая, запричитала: – Настенька, ясочка, приглядывай там за ним, непутевый он, оглашенный!

– Это за Игорем-то присматривать? – засмеялся Григорий Дмитриевич, появившийся на крыльце с чемоданам. – Ты ведь окажешь, мать. Он сам за кем хочешь присмотрит.

Григорий Дмитриевич бодрился, говори л громко. Следом за ним выбежала из дому Антонина Николаевна, непричесанная, со слезами на глазах. Чмокнула Настю в щеку.

– Зайди, зайди, молока выпей.

– Спасибо, я ела уже.

– Ничего не забыла? Паспорт взяла?

– Взяла.

– На груди держи. И деньги тоже. В вагоне особенно.

Маленькая Людмилка тыкала в морду лошади пучком сена, спрашивала:

– Мам, а она не жувает, почему?

– Отстань! Не смей к лошади подходить, домой марш!

Кучер отправился на кухню выпить с Григорием

Дмитриевичем стопку за счастливую дорогу. Бабка принесла им из погреба малосольных огурцов.

Антонина Николаевна укладывала в повозке вещи. Ни она, ни отец не ехали провожать Игоря. Райисполкомовский кучер, приходившийся Насте дядей, обещал доставить ребят в сохранности, вытравить билеты и посадить в поезд. Со станции кучер должен был привезти троих командированных из области – места в тележке не оставалось.

– Смотри, Настя, тут курица, – говорила Антонина Николаевна, засовывая под сено узелок. – Ее ешьте сегодня же, жарко, испортится. Яички полежат подольше. Сало до места не открывайте… Тут вот сушеные грибы. Это Степану Степановичу – он любит. Ты тоже поживешь у Ермакова первое время, у него большая квартира.

Настя слушала внимательно, морща лоб и стараясь запомнить все, как еще недавно слушала Антонину Николаевну на уроках литературы. Было приятно, что ей поручают заботу об Игоре. И не кто-нибудь – его мать. Настя будто близким человеком стала в их семье.

Из калитки, с хрустом разжевывая огурец, вышел кучер. За ним Булгаков.

– Так ты того, вернешься – зайди, – говорил он. – Расскажешь обстоятельно, как и что.

– Можешь не сумлеваться, Григорь Митрич. У меня на станции дежурный – свой человек.

– Все же зайди.

– Это как водится… Ну, где же пассажир ваш?

– В самом деле, где же он? – спохватилась Антонина Николаевна. – Мама, не видела?..

Игорь в это время шел по саду вслед за хмурым и молчаливым Славкой. Братишка вел его в дальний конец, в малинник. Игорь мысленно прощался с деревьями, со старой беседкой.

В саду чувствовалось уже приближение осени: поблекла трава, меньше было цветов. Созревала рябина. Ее красные гроздья ярко пылали среди начинающей желтеть листвы. На солнцепеке было жарко, а в тени держалась прохлада. Долго не высыхала теплая августовская роса.

– Зачем ты позвал меня? – спросил Игорь.

– Узнаешь. – На лице Славки – таинственное выражение. – Сюда иди.

В зарослях малины – старая груша с сухой, без листьев, вершиной. Славка напнулся, отодвинул камень. Открылось дупло возле самых корней.

– Это мой склад… Не говорил раньше, а теперь все равно.

Славка достал из дупла газетный сверток, перевязанный крест-накрест тонким шнуркам.

– Что тут? – удивился Игорь.

– Сам посмотри, тебе это.

– Что за чертовщина!