Ступени на песке

И вот тут ты опять не угадал. Ибо жизнь часто преподносит сюрпризы, которых часто не только не ждешь, но и которых ты стремишься избежать.

Ты спишь, и видишь сны. И ноги не болят от ожогов, и жрать не так охота, как днем. И делать ничего не надо.

И вот тут приходят они, эти бравые ребята-курсанты, и начинают тебя развлекать. Ты можешь и не хочешь развлечений. Но они, эти неугомонные полуночники твоих мнений и желаний не разделяют и точно знают, что хотят они.

И тебе, мой спящий читатель, бумага вставляется ночью между пальцами рук, а потом поджигается. Когда ты просыпаешься от боли, ты начинаешь почему-то махать первое время руками в воздухе. Почему ты так делаешь, мой неугомонный читатель, ты верно и сам не знаешь, не правда ли? Но с точки зрения бравых курсантов ты совершаешь эти сложные манипуляции и движения руками, объятыми пламенем с единственной целью – развлечь своих сокурсников. Ибо делать тебе больше ночью нечего больше. Кроме как развлекать.

Представил? Себя ощутил в роли клоуна?

Да… Тебе могут заранее подложить что-то, по чему ты можешь бить руками для большего развлечения. Почему нет? Чаще всего подкладывали металлический таз. И ты становишься человеком-кроликом, что «бьет» в барабан.

Жестокие забавы для мальчишек, желающих получить самоутверждение.

Днем мы обычно работали, вечерами были предоставлены сами себе, и каждый делал то, что хотел: кто-то писал письма, кто-то играл в карты, некоторые играли в футбол или волейбол. Так неспешно и неторопливо текло время, оставляя за собой шлейф прошлого, состоящий из воспоминаний, хранящихся в памяти. Вечерами после отбоя нас всех дружно загоняли в постель. И по идее начальства мы должны были спать. Но кто когда видел романтиков, спящих мирно после отбоя?

По крайней мере, мы должны были находиться в кроватях. Вот тогда и наступало время для разговоров. Говорили о разном. Так один наш сокурсник, крепыш из Краснодарского края, больше похожий внешне и походками на большую и злую гориллу рассказывал, что дома у него был самый настоящий гарем из двенадцати девушек, которые его сильно любили.

В то время, в восемьдесят первом году, у меня такое в голове не укладывалось. Воспитание было другое. Страна была другая – СССР, в которой моногамность еще не была сортом дерева, растущем где-то в Африке.

Но наш сокурсник про свои амурные дела любил рассказывать долго и с подробностями. Фамилия его была Ткаченко, а звали его Сергеем. Было ему, как и нам пятнадцать лет, но выглядел он в наших глазах значительно старше. То ли потому, что был крупнее нас, то ли потому, что выглядел гориллоподобно, бог весть.

Сейчас я понимаю, что все то, что тогда говорилось, могло быть правдой, а могло быть и выдумкой, но все мы полны были романтики и наивности, которая еще была в неокрепших мальчишеских душах.

Среди нас были ребята и по шестнадцать и даже по восемнадцать лет, и те чувствовали себя среди нас как люди, пожившие и много видевшие на своем веку. Но чем больше времени проходило, и настоящее неумолимо уходило вдаль по течению реки времени, тем явственнее все мы ощущали приближение какой-то роковой неизбежности, с таящимися впереди суровыми испытаниями, которые нас ждут впереди.

Это было странное общее предчувствие надвигающейся беды, которую вчерашние мальчишки, дружно не сговариваясь, пытались игнорировать. Нервы у всех были на пределе. Драки стали более частными, ребята более задиристыми, смех звучал все реже и реже пока совсем не прекратился. Всем было уже не до смеха.

Почему? Кто знает? Мы, видимо, подсознательно чувствовали, что детство заканчивается, и впереди нас ждет беда.

Кожей спины, макушкой, всем своим телом, душой мы ощущали надвигающийся на нас ужас. Все молчали. НИКТО НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ.

Но опасение чего-то страшного, что ждет нас впереди, было у всех. Даже собаки, бегающие повсюду, приуныли и часто выли по ночам. А в один из дней все они пропали. Сбежали от нас в чистое поле, которое нас окружало со всех сторон. ВСЕ ЧУВСТВОВАЛИ ПРИБЛИЖЕНИЕ БЕДЫ…

Однажды после работы ко мне подошел высокий парень из нашей группы, к которому приклеилась кличка «жемчуг», которая образовалась из его фамилии Жемчугов в результате простого сокращения, и сказал мне:

– Знаешь, Вовка, я бы на твоем месте подал рапорт об отчислении.

– Это почему? – спросил я его.

– Я тебе объясню, если хочешь, только вряд ли тебе это понравится. – Сказал мне этот белокурый уверенный в себе парень.

– Все очень просто: все вы, маменькины сынки, поступив в мореходку, решили, что дело сделано и поехали домой. Я же остался жить в училище. А знаешь почему?

– Почему? – спросил я в свою очередь. – Денег не было?

– Нет, деньги были. – Сказал Жемчуг, затягиваясь сигаретой. – Все намного проще и сложнее одновременно. Я остался, чтобы посмотреть и прикинуть, что за жизнь меня ожидает в этой мореходке.

– Ну и как? Посмотрел? – задал еще один глупый вопрос, не понимая к чему, он все это клонит.

– Посмотрел. – Он опять глубоко затянулся и после глубокого раздумья сказал:

– Если ад и существует, то он у нас впереди. И не всем по силам это выдержать. Выдержат только самые терпеливые, а может самые наглые и злые, понимай, как знаешь.

Он опять глубоко затянулся сигаретой и выпустил мне дым в лицо, внимательно смотря мне в лицо с издевкой.

– А ты сам-то выдержишь? – спросил я Жемчуга, до конца, не понимая, что он имеет в виду.

– Если честно, то до конца не знаю, но думаю, что я выдержу. – Ответил честно Андрей, который насколько я помню, приехал из города Камышина.

– Но вот ты-то точно не выдержишь, это точно.

– Это почему же? – возмутился я, – я, между прочим, до мореходки занимался дзюдо.

– Я видел, как ты дерешься, только, знаешь, это не поможет.

– Это почему же?

– Да ни почему. В прошлом году на первый курс поступило в М-12 тридцать три человека, а до конца первого курса дожило только двенадцать. В другой группе механиков было тридцать пять человек, а окончили первый курс только одиннадцать. Тебе это ни о чем не говорит?

– Лично мне – нет, – сказал я ошарашенный такой статистикой, – но если интеллектуальный уровень человека ниже уровня плинтуса, то это на всю жизнь.

– Да причем тут интеллектуальный уровень? – поморщился Андрей. – Ты что, думаешь, прошлогодние курсанты были глупее нас?

– Нет, я ничего такого не думаю, – ответил я. – Просто я не понимаю, к чему ты клонишь.

– Жалко мне тебя. Ты – типичный маменькин сыночек, начитавшийся книг про море и у которого романтика из задницы играет гимны. – С усмешкой сказал Жемчугов.

– Но-но, полегче, я же разговариваю с тобой как с нормальным человеком. – Меня стал бесить этот беспредметный разговор.

– Хочешь подраться, – давай подеремся, хоть я ничем не занимался, но морду я тебе набью. – Без всякого перехода с вызовом сказал Андрей мне.

– Ну-ка давай, попробуй, – сказал я, вставая в стойку.

– Слушай, хватит, а? Не хочу я с тобой драться. Видишь – сижу, никого не трогаю. С тобой, между прочим, разговариваю о жизни, – сказал он примирительно, – а ты не хочешь понять очевидных вещей.

– Каких это очевидных? – сказал я, успокаиваясь, находясь, все еще в борцовской стойке.

– А таких, – Андрей повысил голос, – да садись же, наконец, и так на нас все обращают внимание.

Я нехотя сел, хотя от природы никогда не отличался повышенной вспыльчивостью и драчливостью.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал мне Андрюха примирительно. – Кстати, если ты думаешь, что такая катавасия с выживаемостью в училище первый год, то тут ты ошибаешься. В этом году училище выпустило пятьдесят два человека – судомехаников и штурманов. Только пятьдесят два. Хотя на первом курсе было сто тридцать, после него оставалось человек шестьдесят, потом набрали «червонцев» еще человек семьдесят. Всего получается двести, правильно? А осталось к концу четвертого курса только пятьдесят два.

– Слушай, а кто такие «червонцы»? – задал я очередной глупый вопрос.

– «Червонец» – это человек, окончивший десять классов и поступивший в наше родное, богом проклятое КМУ. Ты лучше спроси, – зачем их набирают.

– Зачем? – спросил я.