Приговоренные ко тьме

Выборы состоялись чрезвычайно быстро. Давние враги, Теофилакт и Адальберт, сработали на удивление слаженно, каждый по своему профилю, и уже 1 февраля состоялась интронизация ближайшего соратника Иоанна, священника Бенедикта, сына Маммоло. Рим с восторгом принял нового папу по причине его по-настоящему дружеских отношений с Иоанном Девятым, о котором Рим горько скорбел, а также по причине того, что сам папа был родом из Рима. Как-то очень быстро забылось, что предыдущий папа-римлянин, а именно Стефан Шестой, навлек на себя и весь город Божий гнев, инициировав и возглавив отвратительный Трупный синод.

Папе Бенедикту Четвертому было уже за пятьдесят лет. Карьеру священника он вершил не торопясь и не проявляя обычно собственной инициативы. Его скромность и позитивное восприятие жизни привлекали к нему людей, благодаря чему он долгое время смог воздерживаться от открытых проявлений своих симпатий во время многолетней вражды сторонников и противников папы Формоза, поддерживая хорошие отношения с обоими лагерями. В конце концов этот выбор ему все-таки пришлось сделать, в чем была немалая заслуга Иоанна Девятого, к которому Бенедикт всегда чувствовал глубокое уважение без лишней примеси политических расчетов и независимо от сложившегося мировоззрения. После того как умерли один за другим Романо Марин и Теодор, Бенедикт стал лучшим другом и правой рукой Иоанна Девятого. Рим это знал, и Рим не пришлось долго уговаривать.

Прежде всего новый папа объявил миру о продолжении всех начинаний Иоанна Девятого. Послание Беренгария Фриульского, окрыленного внезапной надеждой на то, что новый папа признает его королем и будет рассматривать его кандидатуру при выборе императора, получило отрицательный отклик. Папа Бенедикт заверил Беренгария в своем теплом к нему отношении как к доброму христианину и славному правителю земель Северной Италии, а заодно прямым текстом известил его о том, что им призван бургундский король Людовик, которого он считает своей главной надеждой на сохранение мира в Западной Империи. При этом Бенедикт выразил уверенность, что Беренгарий с достоинством и смирением одобрит выбор нового понтифика. Более писем от Беренгария в папский Город Льва не поступало.

Зато более удачлив оказался Сергий. Бенедикт снял с него отлучение, равно как и с кардинала Христофора. Не сказать, что Риму сильно понравилось это решение папы, но в поисках оправдания его поступка горожане пришли к устроившему всех выводу, что новый папа в своих действиях руководствовался поистине христианскими намерениями, прощая врагов своих.

В отношении Сполето Рим при Бенедикте занял нейтральную позицию и не вмешивался в дела герцогства. А там в итоге произошло то, чего, в принципе, все ожидали. Король Беренгарий ради укрепления своего союза с Альберихом и благодаря за крепкое и верное плечо его, не покинувшее короля даже после катастрофы под Бренте, утвердил Альбериха в качестве герцога Сполето. Последнее препятствие к этому в лице Радельхиза было устранено силами Атенульфа Капуанского, который все-таки отобрал у брата Агельтруды Беневент и заключил Радельхиза в монастырь. Папе Бенедикту ничего не оставалось, как заставить свою канцелярию поднапрячь фантазию и отыскать в узурпаторах их не слишком видимые миру качества и доблести, каковые необходимо было отразить и приукрасить в приветственных письмах обоим.

Ну и, конечно, Бенедикт не мог не направить письмо в Арль, к королю Людовику, который, узнав о смерти папы Иоанна, безутешно горевал о том, что его звезда, видимо, закатилась, так и не взойдя толком над горизонтом. Бенедикт в своем письме подтвердил Людовику, что все обещания своего предшественника относительно него он исполнит. Воодушевленный Людовик возобновил прерванную было подготовку к своей поездке в Рим. Понятно, что теперь не могло быть и речи о том, чтобы прибыть в Рим на Пасху, и было решено перенести сроки поездки к другому главному празднику христиан – Рождеству. Еще одно существенное изменение, которое Людовик внес в свои первоначальные планы, состояло в том, что он все же решил добираться до Рима посуху, через Альпы, Павию, Тоскану, благо теперь ему не нужно было опасаться ни сторонников Арнульфа, занятых дележом обширного наследства умершего, ни Беренгария, по-прежнему в буквальном смысле запертого венгерской проблемой и недавно потерявшего контроль над Павией. На словах же свита Людовика горделиво поясняла, что избранному папой государю не пристало появляться в Риме тайком, минуя своих мало о чем осведомленных подданных. Те же, по их мнению, должны воочию лицезреть путь своего монарха к императорскому трону и приветствовать его.

В конце лета Бургундию покинуло двухтысячное войско, которое должно было сопровождать своего короля в Рим. С успешной предосторожностью обойдя Фраксинет, бургундское войско спустилось в густые леса Иврейской марки в середине сентября. Маркграф Адальберт Иврейский, наследник недавно скончавшегося Анскария, присоединил к войску Беренгария еще пару сотен своих вассалов. Первого октября король Людовик вошел в столицу итальянских правителей Павию, где на устроенной ассамблее местной знати, возглавляемой в очередной раз переметнувшимся на сильную сторону графом дворца Сигифредом, и согласно договоренности с Бенедиктом, Лиутард, епископ Комо, через четыре дня совершил над Людовиком обряд коронации итальянским королем. Первый шаг был сделан, Италия могла плакать или смеяться, но у нее теперь снова было два короля!

После долгих до утомления празднеств, где бургундцы удивили местных жителей, показав им захватывающие состязания на копьях среди рыцарей, войско Людовика продолжило свой путь на юг. Беренгарий в своем веронском замке мог только до крови кусать себе локти, наблюдая, как его невесть откуда взявшийся, но такой удачливый конкурент неспешно дефилирует в непосредственной близости от его владений. Но у Беренгария не было теперь ни войска, ни средств на его создание, ни авторитета – все растащили безжалостные венгры.

На въезде в пределы Тосканского маркграфства войско Людовика встретили правители Тосканы, Адальберт и Берта. Людовик тепло облобызался со своей очаровательной родственницей, а сводные братья Гуго и Гвидо, сыновья Берты от разных мужей, впервые встретили друг друга. Хозяева настойчиво приглашали Людовика задержаться в Лукке, но Людовик, оказавшись в непосредственной близости от Рима, любезно отказался, заявив, что непременно посетит тосканскую столицу во время своей обратной дороги из Рима в Павию, где Людовик рассчитывал, согласно традициям, обосноваться, как повелитель сих земель.

Король Нижней Бургундии и Прованса Людовик увидел стены Вечного города холодным туманным утром 15 января 901 года. Италия вступила в Десятый век.

Эпизод 6. 1654-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого

(февраль-апрель 901 года от Рождества Христова)

Согласно многовековой традиции, сложившейся еще во времена цезарей, любой претендент в правители подлунного мира вступал в Вечный город по мосту Мульвия, оставляя свое войско на поле Нерона, что на правом берегу Тибра. В редких случаях, когда римляне исключительно доверяли приходящим гостям или же в предвоенных условиях, когда Рим видел в пришедших своих спасителей от очередного ворога, войску вошедшего монарха дозволялось перейти мост и разместиться в пределах города, в садах Лукулла или Саллюстия, а также на месте бывшего лагеря преторианцев. Вот и на этот раз Рим был настроен исключительно дружелюбно к своим новым союзникам, и бургундские воины с благоговейным трепетом вступали на каменный мост, овеянный славой судьбоносной битвы Святого Константина с узурпатором Максенцием[21 - Марк Аврелий Валерий Максенций (ок.278-312) – римский император (306-312), соперник Константина.].

Оставив свое войско в садах Лукулла, король Людовик с небольшой дружиной, к которой присоединилась римская милиция, проследовал в тот же день сквозь улицы северного Рима, где его восторженно встречали местные жители, не без основания рассчитывавшие на щедрость иноземного гостя. Затем пышный кортеж повернул к мосту Элия и, перейдя вновь Тибр, вошел в Город Льва и устремился к Ватиканскому холму.

Самое время пришло рассказать о том, что из себя в тот век представлял папский квартал и Собор Святого Петра, ныне главная обитель главы христианского мира и независимое государство Ватикан. В отличие от Латерана, имеющего достаточно достоверную версию о времени и обстоятельствах своего создания, легенда о возникновении второй в иерархии базилики мира основываются на более зыбких легендах. Время создания базилики, также как и Латерана, относят к периоду правления императора Константина. Сам император будто бы первым вонзил лопату в ватиканскую землю и собственноручно вынес первые двенадцать корзин с землей в честь двенадцати апостолов Христа. Представляется, что у него могли быть проблемы с поиском рыхлого грунта, ибо место, на котором возник величайший ныне собор мира, не пустовало и ранее. На этом месте в языческий период истории существовал жертвенник Кибелы[22 - Кибела – «мать-природа», богиня древнегреческой и древнеримской мифологии.], а затем императоры Калигула и Нерон[23 - Калигула (12-41) – римский император (37-41), Нерон (37-68) – римский император (54-68), оба из династии Юлиев-Клавдиев.] устраивали здесь кровавые зрелища.

Уже первые строители собора задались целью сделать творимую им базилику самой большой и вместительной церковью мира, заочно соревнуясь со строителями храма Святой Софии в Константинополе. С самого начала собор Святого Петра, чья структура была выдержана в традициях раннехристианских церквей, уже имел пять кораблей[24 - Нефов.], с трансептом и широким атриумом, к которому вела массивная мраморная лестница. Источником значительных для своего времени строительных ресурсов послужил все тот же языческий цирк, да и прочие богатые здания Рима, утратившие свои прежние функции, внесли своим мрамором и гранитом посильную лепту в воздвижение святой обители. Собор отличали также высоченные своды, а небольшие окна даже в самый солнечный день не позволяли рассеивать царящий в базилике вечный полумрак. С середины седьмого века, благодаря папе Виталиану[25 - Виталиан (?-672), римский папа (657-672)], в соборе Святого Петра появился орган, чья торжественная музыка не единожды доводила до обмороков впечатлительных пилигримов. Примечательно, что долгое время эти музыкальные инструменты считались атрибутом отнюдь не католических, а византийских торжественных церемоний. В десятом веке именно в Константинополе проживали самые известные мастера его изготовления и игры на нем.

Стоит отметить имена пап, благодаря которым собор Святого Петра с течением времени возвысился над прочими церквями мира богатством и красотой своего внутреннего убранства. Епископ Дамасий[26 - Дамасий Первый (300-384) римский папа (366-384), причислен к лику святых католической церкви], первым начавший именовать себя римским папой, украсил базилику мозаичными стенами, пристроил баптистерий и установил в абсиде храма трон Апостола. Папа Симмах[27 - Симмах Первый (?-514) римский папа (498-514),причислен к лику святых католической церкви] выстлал пол базилики мраморными плитами, а по соседству с базиликой построил церковь Андрея Первозванного. Папа Гонорий[28 - Гонорий Первый (?-638) римский папа (625-638)] обставил храм серебряной утварью, установил серебряные двери, а возле Гроба Апостола разместил серебряные скульптуры Спасителя и его первых учеников. С языческого храма Венеры он перенес в базилику медную, с позолотой, кровлю, ту самую, которая потом так жадно слепила глаз византийскому базилевсу Константу, так что тот едва поборол в себе искушение. Папа Адриан Первый[29 - Адриан Первый (700-795), римский папа (772-795)] пошел еще дальше папы Гонория и заменил серебряные статуи возле Гроба Апостола на золотые, а также вознес к сводам храма колоссальный светильник в 1370 огней, который впоследствии зажигали только в главные христианские праздники. Наш перечень строителей и покровителей храма далеко не полон, практически каждый понтифик в меру своих сил, отведенного ему времени и возможностей казны пытался украсить и возвеличить римские церкви, отдавая предпочтение Латеранской базилике и Собору Святого Петра, однако практически ничего из того, что представлялось глазу римлянина десятого века, увы, не дожило до наших дней, ибо сам собор и ватиканский квартал были впоследствии не единожды перестроены. И по этому поводу больших сожалений, наверное, быть не должно, если, конечно, вы не профессиональный историк или завзятый любитель древности, ибо то, что мы с вами имеем счастье в настоящий момент лицезреть, является величайшей гордостью Человечества, неповторимым и совершенным творением его самых выдающихся гениев.

С течением веков собор Святого Петра, опять же, как и Латеран, обрастал вокруг себя пристройками и сооружениями, подчеркивающими все возрастающую роль собора. Построенные часовни, монастыри, капеллы, баптистерии, жилые дома клира и странноприимные дома создали самый настоящий церковный квартал, который, несмотря на весь водоворот страстей, кипящий вокруг Рима, долгое время обходился без охраны. Варвары Аларих, Гензерих и Тотила, будучи арианами, сокрушив и разграбив Рим, с удивительным благоговейным трепетом отнеслись к могиле Апостола и церкви, воздвигнутой вокруг нее. Возможно, и по сей день ватиканский квартал обходился бы без защиты, рассчитывая на помощь святых, чьи мощи находятся в их стенах, и на религиозную щепетильность последующих недругов Рима, но в середине девятого века Рим и Ватикан претерпели атаку сарацин, которые видели в богатых ватиканских церквях исключительно источник наживы. Собор Святого Петра подвергся полному разграблению, африканцы сорвали и увезли все серебро и золото храма, были похищены золотые статуи у Гроба Апостола, был кощунственно разбит сам саркофаг. Это ужасное событие в истории Рима заставило папу Льва Четвертого незамедлительно приступить к строительству крепостных стен вокруг папского квартала. Построенный за пять лет микрогород получил название Города Льва, отныне епископы Рима находились под защитой крепких, двенадцатиметровых стен, примыкающих к Замку Святого Ангела. Однако восстановить былую роскошь собора Святого Петра оказалось делом долгим и затратным, а посему к началу десятого века убранство великой базилики было сравнительно скромным.

Папа Бенедикт Четвертый ждал своего будущего покровителя, опять же в соответствии с обычаями того времени, сидя на клиофедре – простом складном стульчике – на верхних ступенях лестницы, ведущей в атриум базилики Святого Петра. У папы бешено стучало сердце, он истово молился о ниспослании благополучия произведенному им выбору. О, как он страстно желал, чтобы новый властитель был в задатках своих сродни, если и не Карлу Великому (об этом и желать было страшно), то хотя бы Ламберту Сполетскому, так безвременно покинувшему этот свет! Мир и спокойствие тогда придут на землю Италии, и все народы Европы, включая надменных греков, будут трепетать от столь могущественного союза духовного и светского властелинов! И что за ужас воцарится на Апеннинах, какое опустошение и безвластие постигнет итальянскую землю, если императорской короны удостоится человек слабый, безвольный и без прав на то горделивый.

Вот площадь Святого Петра огласили приветственные крики римлян, вот по-слоновьи затрубили чудовищного размера бюзины и олифанты[30 - Средневековые трубы ( обычно изогнутые), достигавшие длиной нескольких метров, бюзины были составной частью олифанта], в ответ задребезжали бургундские хоры[31 - Хора или хорум – разновидность волынки], и стены Города Льва подверглись жестокому испытанию, которое они, в отличие от Иерихона[32 - Древний город, стены которого, согласно библейской легенде, рухнули после того, как войско евреев трижды обошло город трубя в трубы], с честью выдержали. Вот медленно и степенно на площадь вошла торжественная колонна всадников в парадных доспехах. Грудь каждого рыцаря украшал герб его рода, шлемы слепили глаз пестротой свои султанов, кони рыцарей были украшены ниспадающими до земли пышными попонами, на которых опять-таки красовались разной величины и разного качества вышивки геральдические знаки отличия, пока еще не слишком затейливые, ибо история геральдики только-только начинала набирать ход. Вот, наконец, вся процессия остановилась, нестерпимые бюзины, наконец, замолчали, отчего тишина, воцарившаяся на площади, теперь даже как-то неприятно звенела в ушах собравшихся. Всадники спешились с помощью своих слуг, и от процессии отделился человек, величавым шагом направившийся к лестнице базилики Святого Петра.

Подойдя к по-прежнему продолжающему сидеть папе, король Людовик распростерся ниц на плитах лестницы и замер. Папа, поднявшись с клиофедра, произвел над ним краткую молитву, слов которой не слышно было никому, кроме короля. Затем папа осенил короля, а после и всех собравшихся крестным знамением и громко благословил пришедшего к нему. Людовик поднялся на колени, поцеловал руку понтифика, затем, окончательно поднявшись, взял папу за руку и они вдвоем направились внутрь базилики. К ним тут же присоединились словно из ниоткуда появившиеся бенедиктинские монахи, которые дружными голосами запели литании в честь папы и короля. Все присутствующие на площади потянулись в базилику на торжественную мессу, вследствие чего охрана проявила титанические усилия, дабы сохранить порядок.

Папа и король шли, держась за руки, и оживленно переговаривались. Каждый в душе своей испытал некоторое разочарование при первом взгляде друг на друга. Бенедикт быстро почувствовал, что осчастливленный им монарх оказался человеком глубоко закомплексованным и мелочным, и о сравнении с Ламбертом не может быть и речи. В тоже время и Людовик, в воображении своем, представлял папу фигурой куда более величественной, чем этот благожелательный и простоватый старичок, живо интересующийся качеством бургундских вин и величиной прошлогоднего урожая собранного его холопами в Провансе.

После мессы, в триклинии папского дворца, для знати был устроен грандиозный пир, после которого мало кто из присутствовавших на нем нашел в себе силы к ночи покинуть папский город Льва. В течение же следующих дней папа и король практически неразлучно были друг подле друга, совершая торжественные объезды титульных базилик Рима, на пути к которым их приветствовала жаждущая подачек толпа.

За время совместных поездок папа и король еще ближе присмотрелись друг к другу. Характер и нравы оппонента с каждым днем становились для обоих все понятнее. Присмотрелся к новому владыке и сам Рим, и в воплях черни, по ходу движения королевского кортежа, было слышно все меньше надежд и восторга. Прежде всего, претендент в императоры, по мнению римлян, оказался до неприличия скупым. С видимой неохотой Людовик отцеживал от своей мошны горсточки медяков на милостыни нищим. Хлеб и мясо, по традиции получаемые римлянами от коронованных особ, и вовсе не были розданы, поскольку бургундцы практично предпочли данные продукты употребить для собственных нужд. В результате папе пришлось даже распечатать собственные запасы, чтобы сохранить в Риме положительный настрой к иноземцам. Подданные Людовика во всем копировали своего монарха, и Теофилакту приходилось ежедневно выслушивать донесения о скандалах, связанных с бургундцами, которые периодически и в буйной манере отказывались платить либо за выпивку, либо за любовь. Теофилакт, как мог, старался глушить эти настроения среди римлян, но у него не слишком удачно получалось.

Сам же префект, судья и глава городской милиции, был одним из немногих, кого Людовик встретил с искренней радостью, словно давно пропавшего друга. Теофилакт был удостоен жарких объятий короля, мощного потока восхвалений его имени пред папой Бенедиктом и места по левую руку от себя на всех последующих пирушках. Теофилакт был также немного разочарован, ибо ждал от короля нечто более материального и ликвидного. Впрочем, Рим в целом и Теофилакт в частности, пытался найти оправдание скупости Людовика в стремлении последнего сэкономить свои средства до дня коронации, где щедрость императора, по их мнению, должна будет уйти далеко за горизонт.

Коронация состоялась 22 февраля 901 года в базилике Святого Петра, пятинефном соборе нетронутом еще гениями человечества, но тогда, как и сейчас, поражавшего всех своими масштабами. Папа Бенедикт Четвертый положил на лоб и запястье Людовика Святой Мир, препоясал Людовика мечом и усадил его на величественный трон. После этого к трону приблизились Андреа Кантиано, новоиспеченный архиепископ Милана, а также Теофилакт, граф Тусколо. Славные представители двух ветвей земной власти совместно несли бронзовый поднос, приковавший к себе взоры всех собравшихся, ибо на нем красовалась восьмигранная корона Карла Великого, усыпанная драгоценными камнями и увенчанная массивным до несоразмерности золотым Святым Распятием. Бенедикт, стараясь каждому своему жесту придавать величавую торжественность, поднял эту корону, несколько мгновений подержал в вытянутых руках, после чего аккуратно опустил ее на светлые кудри Людовика. Римский плебс и духовенство нестройным, но зато гулким хором произнесло клятву верности новому императору и дважды провозгласило:

– Людовику, благочестивейшему Августу, венчанному Богом, великому, миролюбивому императору римлян, жизнь и победа! Жизнь и победа!

Слезы счастья блестели в глазах новоиспеченного императора, который до последнего дня отказывался верить, что эта коронация вообще когда-нибудь состоится. Папа Бенедикт испытывал чувство облегчения, свойственного человеку, который после долгих раздумий и терзаний все-таки решился на сложный выбор. Обнаруженные недостатки нового монарха, Бенедикт мысленно пытался возвести в достоинство, успокаивая себя уже давно затверженной мантрой, что, возможно, таким человеком, как Людовик, будет нетрудно управлять. В тоже время, перед глазами Бенедикта неотвязно маячил образ Беренгария, который по своим достоинствам правителя, быть может, ничуть не превосходил Людовика, но зато был куда более благочестивым и ревностным христианином, чем император-бургундец, все последние дни довольно равнодушно взиравший на завораживающие своей святостью христианские реликвии Рима.

В конце церемонии Людовик зачитал устами глашатаев привилегии, дарованные им Римской Церкви, в которых та не услышала для себя ничего нового и привлекательного, Людовик просто подтвердил все то, что было ранее даровано Церкви его более расточительными предшественниками. Затем было зачитано о дарах главным церквям Рима, после чего Бенедикт окончательно погрузился в уныние. Все эти кубки, золоченые столики, конечно, в хозяйстве церквей будут вещами нелишними, но все же, уровень подарков, вручаемых Людовиком, соответствовал подаркам какого-нибудь мелкотравчатого барона, прибывшего с паломническими целями. И совсем уж недовольно хмыкнул Бенедикт, когда Людовик забыл о давней церемониальной традиции вручить короновавшему его понтифику несколько золотых монет. Нет, ворчание папы было вовсе не продиктовано ущемлением именно его, личных интересов, это стало уже не сдерживаемой реакцией на вопиющую жадность императора. В этот момент Бенедикт поверил слухам, рассказанным очевидцами римского похода Людовика, как накануне приезда в один из попутных замков, слуга, обустраивавший ночлег и стол своего господина, предлагал хозяевам замка подарить ему коня в обмен на то, что Людовик удовольствуется лишь третью частью предложенного к столу. По слухам, эта позорная сделка действительно состоялась.

Людовик пожмотничал и в отношении римлян, хлебных и мясных раздач от него Рим так и не дождался. Пришлось Теофилакту и его окружению, по приказу папы, вновь открывать городские винные погреба и мясные лавки, иначе бургундский император мог бы услышать от города в день своей коронации много нового, но мало почтительного для себя. Сам же Теофилакт удостоился небольшого имения в Лациуме и его чувства были бы близки к общегражданским, если бы не существенное дополнение, озвученное Людовиком:

– Титул императора, пожалованный мне Богом и людьми, без подчиненных мне институтов власти, есть фикция и пустота, – Людовик с удовольствием прислушивался к собственным губам, выговаривающим это величественное «император».

– Мой долг, долг императора Западных земель, стремиться к возрождению органов власти, в свое время способствовавших могуществу «той» Римской империи, которую мы потеряли, и восстановить которую стремились все мои предшественники. Посему считаю необходимым вернуть Риму управление владениями его в руки славного сената, который повелеваю вновь учредить, равно как и вновь учредить звание консула его. И будет справедливым остановить свой выбор на самом достойном гражданине Рима последних лет, и назначить первым сенатором и консулом Рима мессера Теофилакта, графа Тусколо!

Теофилакт с почтением поклонился. Конечно, звания эти не стоили скупому Людовику ни одного папского солида, ни одного флорентийского денария и могли польстить только человеку, страдавшему неудовлетворенным тщеславием. Прошли века с тех пор, когда решения и действия сената или консула Рима становились судьбоносными вехами в истории Вечного города и отзывались грозным топотом римских когорт во всех закоулках Европы. С падением Великой Империи и воцарением сначала готов, а затем лангобардов, должности сенатора и консула Рима, постепенно теряя свое значение, в конце концов, были упразднены. Мысли о реставрации сената периодически возникали у франкских завоевателей Рима, однако, вновь появляясь на Божий свет, эти звания никак не могли надолго прижиться в городе. Император Людовик попытался в этом деле оказаться успешнее прочих.

На ассамблее высшей знати и духовенства Рима, где обсуждались вопросы благополучия Вечного города и нужды Святой Церкви, Людовик, предварительно получив согласование от папы, сформировал сенат в лице Теофилакта, графа Тусколо, и шестерых старейшин из наиболее уважаемых в Риме родов: Григория, Грациана, Адриана, Феодора, Льва, и Анастасия. Все они и раньше входили в состав римского муниципалитета, называемого консилиумом, так что, по сути, городское управление меняло только свою вывеску на более пышную и в веках прославленную. Теофилакт же с титулом консула получал в сенате звание первого среди равных, ибо на него были возложены обязанности по защите Рима, а в отсутствие императора – еще и престола Святого Петра от внешних врагов. В завершение темы вновь образованного Сената стоит отметить как примечательный факт то, что подавляющее большинство его первых членов имело греческие корни.

Ну а наибольшие плоды от коронации Людовика, как и следовало ожидать, пожала тосканская партия. Берта Тосканская буквально проходу не давала Людовику, осыпая того изощреннейшей лестью и делая небогатому властелину завидные по щедрости подарки. Людовик поначалу, как добрый родственник, отвечал взаимностью. Однако затем ухаживания Берты начали тяготить его, а сделав Тоскане подарок в виде обширных земель в Лангобардии Людовик заставил нехорошо встрепенуться всех явных и тайных недоброжелателей Берты и Адальберта. Сам папа встревожился, увидев в планах Берты попытки создать у него под боком могущественное королевство со столицей в Лукке. Схожих опасений придерживался и маркграф Иврейский, и герцог Беневента, и семейство Теофилактов. Все они начали тайные интриги против тосканцев, вливая в уши Людовика нужную им информацию и сплетни, и, в свою очередь, пытаясь задобрить нового императора. Людовик охотно прислушивался к сплетням всех противоборствующих лагерей, считая себя выше всех этих пигмейских схваток и полагая, что тем самым имеет все нити управления в своих руках и держит ситуацию под абсолютным контролем.

После празднования Светлого Христова Воскресенья[33 - 12 апреля 901 года.] император Людовик выразил желание покинуть Рим и направиться в Павию, где он намеревался основать свою резиденцию, тогда как Рим, по его словам, был, есть и будет вотчиной Святого Петра и наместника его. Папа и римская знать приняли это известие с плохо скрываемой радостью – они не видели для себя выгод от дальнейшего пребывания Людовика в Риме, тем более что отношения между бургундцами и римлянами портились день ото дня. Минуло почти пять лет с тех пор, как Рим избавился от германского гарнизона Фароальда, и за это время город отвык от присутствия чужаков с чуждыми им манерами и темпераментом. К тому же германцы, хотя и отличались порой необузданностью нрава и излишним пристрастием к горячительным напиткам, по отношению к гражданам Рима всегда стремились вести себя подчеркнуто уважительно, особенно к служителям Церкви. Что же касается бургундцев, то, короновав своего Людовика, они, по всей видимости, в полной мере ощутили свою собственную сопричастность к этому событию, которое поставили в немалую заслугу себе и своей земле. В итоге бургундцы вели себя с римлянами на удивление надменно, к духовенству относились с видимым пренебрежением, что и вызвало в Риме со временем сначала глухой ропот, а потом и вовсе кровавые городские стычки. Так что весть об отъезде Людовика из Рима никого из местных жителей не расстроила.

А вот тосканцы, напротив, решили воспользоваться случаем и заманить Людовика с его палатинами к себе. Берта, пустив в ход все свое обаяние и рисуя перед императором сытные картины тосканского благоденствия и характер потенциальных подарков, которые ожидают Людовика на берегах Серкио и Арно, добилась-таки согласия Людовика по дороге в Павию заглянуть в Лукку. Там, в своей резиденции, хлебосольные тосканские хозяева намеревались во что бы то ни стало окончательно приручить своего бургундского родственника и заручиться от него территориальными, политическими и даже матримониальными выгодами, а также сподвигнуть императора Людовика на опаснейшую авантюру – попробовать разобраться с затаившимся на севере Италии Беренгарием Фриульским, и тем самым снять с Адальберта злополучную клятву вассальной верности, которую последний принес Беренгарию в павийской тюрьме.

Эпизод 7. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(май 901 года от Рождества Христова)

В конце апреля 901 года Людовик со своим войском покинул Рим, тепло и, как потом выяснилось, навсегда попрощавшись с папой Бенедиктом. Приняв приглашение от графа Тосканы, он, тем не менее, решил взять с собой в сопровождение Теофилакта, которому доверял безгранично и который, по мнению Людовика, мог бы послужить ему противовесом тосканской партии и уберечь его, Людовика, от неправильных ходов в замысловатых политических играх. Теофилакт, в свою очередь, взял с собой не только Теодору, но и маленькую Мароцию, а сам город оставил на попечение недавно образованного сената. Приглашение Людовиком Теофилактов, разумеется, не могло понравиться Берте Тосканской, однако спорить на сей счет с императором она не стала, посчитав присутствие Теодоры тем легким облачком, что иногда появляется на абсолютно пустынном небе, но погоду кардинально не меняет.

Дорога заняла чуть более недели. По пути войско императора миновало Флоренцию, где Людовик был встречен Кайлоном, архиепископом Равеннским, также направлявшимся в Лукку. Больше ничего путников во Флоренции не заинтересовало, город в то время только начинал свой путь к будущей оглушительной славе.

А вот Лукка переживала в те годы пик своего расцвета. Основанная еще лигурийскими племенами, Лукка затем век от века набирала мощь, пользуясь своим исключительно выгодным географическим положением, ибо находилась на перепутье дорог, ведущих в Пизу, Равенну, Милан и Рим. Город рос и богател, открывшиеся здесь шелковые школы приносили их владельцам дополнительный немалый доход, а с недавнего времени Лукка даже получила право чеканить собственную монету. В последние годы Тоскана умело лавировала между соперничавшими в Италии государствами и смогла благодаря этому избежать значительных войн и потрясений. Известную дипломатию тосканские графы проявляли и в отношении иноверцев с Востока, благодаря чему их не пугало соседство с Фраксинетом и даже Гарильяно, с которым графы вели не очень афишируемую, но достаточно оживленную торговлю. Все это вместе взятое позволило Адальберту еще при жизни обоснованно получить прозвище Богатый, а его подданным чувствовать себя едва ли не самыми сытыми плебеями во всей Италии.

Чтобы показать свою резиденцию во всей красе, Адальберт предложил Людовику объехать город с востока и зайти в северные ворота. Гости восторженно крестились при виде великолепной базилики Белой Богоматери За Крепостными Стенами, с интересом и проснувшимся азартом смотрели на прекрасно сохранившийся гладиаторский амфитеатр и преисполнились глубоким уважением в тот момент, когда их кортеж торжественно вступал в город сквозь северные ворота, увенчанные грандиозными цилиндрическими сторожевыми башнями. Восхищение Людовика и его спутников многажды возросло, когда они въехали в резиденцию тосканских маркграфов, которая в описываемое время располагалась на том самом месте, где сейчас находится дворец Синьории. Чтобы окончательно добить гостей великолепием своей столицы, граф Адальберт сразу же после размещения гостей отправился вместе с Людовиком на торжественную мессу в неподражаемый собор Святого Мартина, где от лицезрения священной красоты и торжественности у бургундского императора попросту захватило дух.

Вечером того же дня Адальберт устроил в честь императора роскошный пир, а на следующий день, невзирая на окончание весны, гости отправились на охоту. Главным анекдотом во время погони за дичью, передававшимся из уст в уста, стал рассказ о недавнем исчезновении во время охоты известного всем туринского епископа Амолона. По слухам, почтенный отец погнался за лисицей, после чего его никто более не видел. Злые языки, а их по отношению к Амолону в его родном городе было великое множество, уверяли, что нечестивого падре забрал сам Сатана, на время прикинувшийся лисой. Знатные вельможи, услыхав эту байку, дружно смеялись в свои густые усы и бороды, в этот день они перебили множество всякой дичи, но преследовать периодически возникавших перед их глазами лисиц не решился никто.

В веселье и празднестве прошли несколько дней. Адальберт старался изо всех сил ублажить гостя. Постепенно вечерние торжественные пиры становились все более разгульными и непристойными – к циркачам и музыкантам присоединились пунийские танцовщицы во все более откровенных нарядах, и архиепископу Равеннскому в конце дня порой бывало нелегко заснуть от увиденного.

Теофилакты всюду сопровождали своего нового императора. Совершалось это большей частью не по их рвению, а по просьбам Людовика, который старался сохранять бдительность и уравновешенность во всем. Также состояние императора, но на свой лад, пыталась уравновесить его супруга Аделаида. Впрочем, императрица еще менее, чем ее супруг, соответствовала роли, выпавшей ей волей Провидения. Обладая весьма посредственными внешними и интеллектуальными данными, она скорее походила на добропорядочную супругу какого-нибудь мелкопоместного бургундского графа. При виде столь блестящих женщин, окруживших ее мужа, она со страхом и тревогой вглядывалась в будущее их семьи, женская интуиция подсказывала ей, что под смазливыми масками красавиц, щебечущих возле Людовика, скрываются самые настоящие волчицы.

Пиры, устраиваемые Адальбертом, проходили, как правило, в его резиденции, в огромной зале, где потолок вечерами исчезал в бездне темноты, с которой не справлялся целый сонм повсюду расставленных факелов. Вдоль стен размещались длинные столы и скамьи для многочисленных гостей. Где-то наверху, на хорах, прятался оркестр, периодически оглушающий пирующих хором арф, флейт и труб. Центр залы был предоставлен для лицедейства, здесь выступали иноземные музыканты – диковинные кельты с гнусавыми волынками, мавры с ребабами, этими прародительницами скрипки, а также уже упомянутые циркачи, мимы и танцовщицы. Гостям подавались в огромном количестве разнообразная дичь и мясо, знаменитое уже в ту пору тосканское вино поличиано[34 - Красное сухое вино монтепульчано.] лилось рекой. Рыбным блюдам, как и овощам, гости уделяли гораздо меньше внимания, с невежественным чванством считая их пищей черни.

В соседней зале, по размерам своим сильно уступающей главной приемной, но зато заметно выигрывающей в уютности, располагались дети и подростки благородных родов. Для них также были накрыты столы с обильной снедью и изумительными арабскими и византийскими сладостями. Слуги строго следили за тем, чтобы вино детям подавалось в меру, дабы никому из них не случилось плохо. Утолив голод, дети играли в догонялки, жмурки и прятки, смешно танцевали, подражая взрослым, а утомившись, слушали рыцарские баллады или жития благочестивых предков, которые им читали местные бенедиктинские монахи. Подростки старались вести себя обособленно от малышей. Расположившись в нишах зала они с важным видом потягивали вино, при этом делая вид, что это уже их десятый кубок, и заводили ранние глуповатые флирты с противоположным полом, в чем им помогали тогдашние игры на желание в «святого» и «исповедника».

Мароции в ту пору было уже девять лет, и внешностью она все более напоминала свою очаровательную матушку. Те же, немалой уже длины, густые черные волосы, тонкие и правильные черты лица, уже начинающая оформляться талия, не по-детски стройные ноги. От матери ее отличали, но в самую выгодную сторону, только до странности черные глубокие, действительно бездонные глаза. Бойкая, непосредственная, до смешного любопытная, любящая подслушивать разговоры старших и делать уже собственные выводы, она, обладая поистине неуемной энергией, была заводилой в детском кругу, изобретая все новые игры или подбивая ровесников на опасные приключения. Так, в самые первые дни своего пребывания в Лукке она, возглавив ватагу таких же сопливых сорванцов, поднялась на самый верх сторожевой башни, возвышавшейся над графским дворцом, и оттуда начала забрасывать орехами ожидавших королевской аудиенции приезжих монахов, за что впоследствии получила от родителей суровое внушение. Когда же ей игры наскучивали или детвору начинало постепенно клонить ко сну, она в компании с какой-нибудь подружкой тайком проникала во взрослую залу и, посмеиваясь, наблюдала за происходящим, которое подчас бывало явно не для детских глаз. Будь она постарше, она бы также непременно заметила бы на себе странные взгляды уже взрослых мужчин, которые изучающе разглядывали ее с видом опытных садоводов, с нетерпением ожидающих, когда же наконец раскроется этот восхитительный розовый бутон.

В один из таких вечеров, когда во взрослой зале голоса разгоряченных мужчин уже начали преобладать над усилиями музыкантов, а дети, отужинав, перешли к играм, Мароция, танцуя в паре с каким-то сверстником, вдруг почувствовала, что ее, пардон, ущипнули за задницу. Резко обернувшись, она увидела перед собой двух мальчишек. Одного из них, впрочем, мальчишкой уже было не назвать – это был подросток лет пятнадцати, длинный, худой, с длинными темными волосами и с несколько вытянутым лицом, на котором замерла презрительная маска рано созревшего нахала, бросающего вызов. Рядом с ним стоял мальчик лет десяти, лицо его было кругло, румяно и обрамлялось мягкими белыми волосами. Он с каким-то восторженно застывшим взглядом смотрел на Мароцию.