Львы и розы ислама

Современники боялись его острого и злого языка, а его стихотворная перебранка с поэтом Джариром вошла в легенду. Были широко известны его стихи о том, как он в пустыне накормил голодного волка и как однажды ночью соблазнил сразу пять красавиц, «более чистых, чем страусиные яйца»

Третий из великих, Джарир, был бедняком-бедуином, пасшим в детстве скот. В соперничестве с аль-Ахталем и аль-Фарадзаком он всегда проигрывал из-за своего худородства («дырявой родословной», как острил аль-Фарадзак), поэтому халифы ценили его ниже и награждали меньше. Удерживаться при дворе ему помогало покровительство всемогущего аль-Хаджжажда, который питал к нему симпатию, хотя даже его удивляла неутомимая злобность поэта. Желчный и ядовитый Джарир специализировался больше по поношениям, чем по хвалам. Сравниться с ним в этом жанре не мог никто (кроме разве что аль-Фарадзака). Быть высмеянным Джариром считалось почетным – это позволяло причаститься к его славе. Далеко не каждого он удостаивал ответом и насмешкой. При этом никакой морали для него не существовало – в ход шли клевета, издевки, площадные ругательства. Так, аль-Фарадзака он называл «мерзким выкидышем», «коротконогим ублюдком», сыном шлюхи и тому подобное, а про его отца писал, что тот «грязен как лужа, где барахтается осел».

Число выдающихся поэтов этого времени, конечно, не ограничивалось священным числом «три». В омейядскую эпоху их было не меньше, если не больше, чем в славные временя джахилийи, и они блистали не менее яркими талантами. Даже не самый крупный из них, Зу-р-Румма, мог бы без стыда вступить в соревнования с Антаресом или Имруулькайсом. Описания в его касыдах так же неожиданны, точны и наглядны, как и у доисламских поэтов. Достаточно прочитать его фрагмент о вылупившихся страусятах, где расколотые яйца валяются на песке, словно высохшие черепа, и птенцы выкарабкиваются из скорлупы со крюченными лапками, а кожица на них будто покрыта струпьями.

Свой поэт имелся у хариджитов – это был ат-Тириммах, суровый аскет, отвергавший земные блага и воспевавший воинов за веру. Звездой шиитской поэзии считался аль-Кумайт, учитель из Куфы, поносивший Омейдов и сидевший за это в тюрьме.

Хиджазцы

Именно в омейядское время в Хиджазе родилась любовная лирика в форме небольших песен – газелей. Это было как бы продолжение греческой и римской лирической поэзии Катулла, Тибулла и Секста Проперция. Она возникла сразу в двух видах: легкая и чувственная лирика крупных городов – и трагическая, бедуинская поэзия пустыни.

Первая расцвела прямо в родовом гнезде Пророка – Мекке и Медине, причем всего через полстолетия после принятия ислама. После победоносных войн в священные города хлынул поток неисчислимых богатств, быстро приучивший их жителей к роскоши и развлечениям. В это время стало модно быть изнеженным, праздным, легкомысленным и сластолюбивым. Молодые повесы, проводя время в безделье, выглядывали себе красивых девушек среди молодых паломниц, стекавшихся со всего халифата в Мекку. Смелые романы завязывались прямо в мечетях или у Каабы, где женщинам приходилось откидывать покрывала, чтобы поцеловать Черный камень. «Она отказывает мне в том, что дает другому!» – возмущенно восклицал поэт, описывая этот поцелуй.

Интрижки старались заводить в основном с замужними женщинами, чтобы обострить чувства. Считалось особенно пикантным забраться в спальню дамы, где она спала вместе с супругом «и рука ее была для него подушкой». Дерзко овладеть женой чуть ли не глазах мужа – что могло быть увлекательней и слаще? Поэт аль-Ахвас скромно замечал, что не вступает в связь только с двумя видами женщин: своими соседками и женами друзей. В своей вызывающей аморальности поэты порой заходили слишком далеко. Того же аль-Ахваса за мужеложство и распутство высекли и отправили в ссылку, а поэт Ваддах, соблазнивший жену самого халифа, был казнен (по легенде его живьем закопали в землю в сундуке). Но именно эта легкая и пьянящая поэзия, лишенная какой бы то ни было нравственности, стала законодательницей мод при дворе Омейадов, а потом и Аббасидов.

Самым известным из когорты хиджазских лириков был Омар ибн Аби Рабиа из Мекки – местный богач, красавец и казанова, блистательный острослов, умевший очаровать любую женщину. Во время хаджа при прибытии новых паломниц он облачался в самую дорогую одежду, расшитую золотом, душился благовониями и отправлялся искать новую любовь. Его не интересовали ни деньги, ни политика, поэтому он не писал панегириков: когда халиф Сулейман попросил его сочинить для него хвалебную касыду, поэт ответил, что восхваляет только женщин. И действительно, почти все его стихи – любовные газели.

Зато в этом жанре он был непревзойденным мастером и знатоком, досконально разбиравшемся в тонкостях любовных отношений. Мужчины и женщины в его стихах – искушенные соперники и союзники, одинаково сведущие в «науке любви» и во всех ее хитростях и уловках. В одной газели он дает советы мужчине, как вести себя с девушкой, в которую влюблен (не показывай ей свою страсть, не посещай ее слишком часто и т. д.), а в другом выступает уже от имени женщины, поучающей свою подругу, как привлечь понравившегося юношу: надо случайно приоткрыть плащ, не смотреть долго в его сторону, но бросить только один стыдливый взгляд, который лишит его покоя, и пр. Все это больше похоже на легкомысленные нравы позднего Рима или придворные развлечения аристократов в эпоху Сен-Сенагон, чем на мусульманский шариат. Казалось, что суровые законы, побивание камнями за прелюбодеяние и вся строгость исламской морали существовали где-то в другом мире, а в этом – только свободная любовь, наслаждения и радость жизни.

И сам не чаял я, а вспомнил
О женщинах, подобных чуду.
Их стройных ног и пышных бедер
Я до скончанья не забуду.

Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди!
Клянусь восходом и закатом,
Порока в том не видят люди.

Еще одним крупных хиджазским лириком был аль-Арджи, правнук халифа Османа, мекканский аристократ, неудачно ввязавшийся в политику и кончивший свои дни в тюрьме. Он тоже щеголял редкими сравнениями и очертя голову бросался в смелые метафоры, говоря, что «влюбленные сжимают друг друга в объятиях так крепко, как кредитор держит за платье должника». Это не мешало ему в нужный момент брать высокие лирические ноты и перемежать романтические восторги с поэтическими жалобами. Описывая ночь, когда ему приходилось напрасно ждать возлюбленную, он вздыхал, что «пасет звезды до утренней зари» и «караулит рассвет как стражник, следящий за проломом в стене». Из-за своей распутности и бесчисленных любовных похождений аль-Арджи стал героем непристойных анекдотов.

Упоминавшийся уже Ваддах, потомок персов, живший в Хиджазе, был мастером фривольных и чувственных стихов, полных наслаждений и эротики, порой очень смелой. О своей возлюбленной – которую, как он сетовал, со всех сторон окружают люди, «словно жемчужину, скрытую в раковине», – поэт писал, что ее тело прекрасно, как восходящее солнце, а гладкие бедра похожи на плотно слежавшийся снег. Когда ему говорили про смерть и загробный суд, он отвечал: поэтому я и тороплюсь отдаться своей страсти, ведь сердце мое принадлежит тем, кто носит браслеты. Девушек он соблазнял, обещая написать про них «красивую поэму», а если кто-то ему отказывал, возмущался: «Или подари мне любовь, или объясни, почему убиваешь мусульманина!»

Узриты

Совсем другими были бедуинские стихи племени узритов. В поэзии этих страстных кочевников не найдешь и следа хиджазского легкомыслия. Поэт здесь всегда предан только одной возлюбленной, с которой он, однако, по разным причинам не может соединиться. Тоска, страдания доводят его до безумия, и даже после смерти он не ждет облегчения.

По мнению узритов, в любовь попадают как в капкан, внезапно и на всю жизнь. Это не блаженство, а несчастье, горькая судьба, нечто предопределенное и неизменное, как вечность. Все на свете может закончиться, только не любовь. Несчастный Маджнун сравнивал любовь с коршуном, которая терзает его сердце при одном имени возлюбленной. Джамиль называл себя жертвой, которая плачет от любви к своему убийце. Вместе с измученным поэтом страдает и пустыня, и природа, и весь мир. Даже пойманная охотниками антилопа кажется Маджнуну похожей на его Лейлу, и он просит ее отпустить.

Разрастаясь в душе влюбленного, любовь превращается в абсолют, в предел существования, в религию и веру. Джамиль ставит свою Бусайну на второе место после Аллаха – ведь от нее зависят его жизнь и смерть – и признается, что мысли о ней не оставляют его даже во время молитвы. Когда ему предлагают воевать против неверных, он отвечает, что его любовь и есть джихад. Кусайир благодарит Аззу, как Бога, за все, что она дает, неважно, добро это или зло. Маджнун молится не в сторону Каабы, а в сторону Лейлы. Все это звучит не менее кощунственно, чем хиджазская лирика с ее погоней за удовольствиями, только на другой лад.

Трудно сказать, стояли ли за поэзией узритов какие-то реальные люди, или это была просто мода, условность, особенности жанра, отражавшего другой тип любви или другую ее сторону. У хиджазской лирики были свои шаблоны, у узритской – свои. Прекрасная дама непреклонна или выходит замуж за другого, поэт теряет разум от любви, становится изгоем, скитается в пустыне, повсюду следует за возлюбленной, целует следы ее ног и, наконец, умирает от разлуки – по таким лекалам, с некоторыми вариациями, создавались все любовно-лирические циклы.

Поэт и муза. Увра и Афра, Кайс и Лубна, Джамиль и Бусайна, Кусайир и Азза: со временем эти пары поэтов и их возлюбленных стали в арабской культуре такими же нарицательными, как в Европе – Ромео и Джульетты или Тристана и Изольды. Не отставали и женщины – поэтесса Лейла любила разбойника Тауба, ставшего героем ее стихотворений. Их любовные истории продолжали жить в веках и со временем превращались в прозаические истории и целые эпосы.

Более или менее историческим лицом считается Джамиль, друг Омара ибн Абу Рабиа, который пытался устроить Джамилю свидание с Бусайной, выданной замуж за другого. Поэт виделся с ней раз в несколько лет и был готов довольствоваться одним ее взглядом. О физической любви у него не было и мысли: Бусайна относилась к этому с отвращением, а если бы это было иначе, он сам считал бы ее порочной. В его стихах множество трогательных подробностей, способных разжалобить даже камень. Джамиль вспоминает, как в детстве он и Бусайна вместе пасли овец, и в то же время с профессиональной точностью подмечает, что его возлюбленная роняет слезы, окрашенные сурьмой. Пусть мы станем парой верблюдов, пасущейся в уединенном месте, – в том же духе вздыхает другой поэт, – и пусть нас покрывает парша, чтобы нас все бросили и никому не было бы до нас дела.

Что касается Маджнуна, то в его существовании сомневались уже сами арабы. «Глупое простонародье, – писал Ибн аль-Мутазз, – приписывает все бесстыдные стихи Абу Нувасу, а все, где есть имя Лейлы, – Маджнуну». Его история как две капли воды похожа на другие: он с детства любил Лейлу, когда она бегала «с косичками до плеч, в короткой рубашонке», и они вместе пасли овец («остаться бы навек детьми, и чтобы овцы не росли»), но отец выдал ее за другого. Маджнун продолжал искать с ней встреч и, изгнанный из племени, бродил по пустыне среди диких зверей, пока не сошел с ума. По описаниям Лейла была маленькой и худой, с голубыми глазами, что у арабов считалась отвратительным, но Меджнуна это не смущало: он совсем не замечал ее недостатков, и в этом сказывалась сила его чувства.

Обезумевшему от любви Маджнуну (его имя и значит «безумный от любви», буквально – «одержимый джинном») кажется, что в нем воплотилась вся любовь, которая только есть на земле: в мире ее больше не осталось, она вся поселилась в нем, и ее похоронят вместе с ним. Бедуинам не надо разжигать костер в пустыне: их согреет жар в его груди. В описании возлюбленной идут сплошные гиперболы: кожа у нее такая нежная, что даже проползший муравей оставит на ней след, стан ее так тонок, что может преломиться пополам, и т. п.

Была в этом мужском обществе влюбленных и одна поэтесса, Лейла из знатного рода ахьял, полюбившая бедуина-разбойника Таубу. Благородный разбойник посватался к ней, но ее, как водится, выдали замуж за другого. Тауба много лет преследовал ее, приходил к ней по ночам, но между ними не было ничего недозволенного: Лейла говорила, что у нее есть муж, и она не может ему изменить. В конце концов, Тауба был убит.

Легенда рассказывает, что однажды Лейла, проезжая мимо его могилы, выглянула из паланкина и обратилась к ней с приветствием. «Вот уж не думала, что он окажется лжецом, – огорченно заметила она, не услышав ответа. – Ведь он клялся, что если я поприветствую его могилу, он ответит сам или это сделает одна из прячущихся на кладбищах сов!» (Сова у арабов – символ умершей души). Тут же из-за надгробия вылетела вспугнутая сова, испугала верблюда, и тот сбросил женщину на землю. Лейла мгновенно погибла и была похоронена рядом с возлюбленным.

Глава 7. Золотой век

Абу-ль-Аббас

Аббасиды по праву считаются самой знаменитой и самой блестящей династией мусульманского Востока. Сотни лет спустя, когда Багдадский халифат уже давно перестал существовать, правители новых княжеств и государств смотрели на них как на идеал и образец для подражания, которому должен следовать каждый халиф или султан. В правление Аббасидов, продолжавшееся ни много ни мало пятьсот лет, исламская культура обрела свое лицо, а исламское государство – окончательную форму.

Тем не менее, начало аббасидского правления было тревожным и не предвещало большого успеха. В восстании против Омейдов участвовали самые разные силы и круги, добивавшиеся противоречивых, а порой и прямо противоположных целей. К тому же сразу после победы выяснилось, что у мятежников нет единого руководителя. Имам Ибрахим, который по замыслу восставших должен был возглавить халифат, незадолго до разгрома Омейдов был схвачен и отравлен в тюрьме кислым молоком. Перед смертью он указал как на преемника на своего младшего брата Абу-ль-Аббаса, человека малоизвестного и ничем не примечательного. В Куфу, где собрались победители, Абу-ль-Абас прибыл инкогнито.

Ситуация получалась странной: мятежники взяли власть, а имя нового халифа никто не знал. Говорили только о «скрытом имаме», который в должное время будет явлен народу. Шииты считали, что это кто-то из потомков Али, а Аббасиды не решались указать на своего Абу-ль-Аббаса, который ничем не проявил себя во время восстания. Только когда во время переговоров один из военачальников случайно узнал, что в Куфе находится брат Ибрахима, он тут же отправился к нему в дом и принес ему присягу. За ним потянулись остальные. Так никому не известный Абу-ль-Аббас стал правителем исламской империи.

Новый халиф традиционно произнес речь в мечети Куфы, где объявил себя оплотом справедливости и мстителем, «проливающим и кровь, и благо». В это время он был болен лихорадкой, и у него едва хватило сил, чтобы закончить речь. Но слово «проливающий», по-арабски ас-Саффах, всем запомнилось и стало его тронным именем. Арабам понравилось, что Абу-ль-Аббас произнес проповедь стоя, как было принято до Омейядов.

Первом актом его правления стала прибавка жалования солдатам на 100 дирхемов в год. «Я увеличил вам жалованье, – объявил халиф, – так что готовьтесь сражаться». Однако сражаться, как скоро выяснилось, пришлось не с внешними врагами, а со своими собратьями по мятежу.

Чистки

Если верно, что история порой без видимых причин выбирает себе любимчиков или изгоев, то Аббасиды явно относились к числу первых. На закате омейадской династии все было против Омейядов – и все шло на пользу Аббасидам. Казалось бы, обманутые в своих ожиданиях шииты и мавли (первые – потому что не достигли власти, вторые – потому что не получили облегчения налогового гнета) должны были с гневом выступить против Аббасидов, но этого не произошло. Восстания были разрозненными и слабыми. Если против Омейадов враги выступали вместе, то Аббасиды сумели справиться с ними по одиночке.

Главную роль в расправе над бывшими соратниками сыграл Абу Муслим, пользовавшийся непререкаемым авторитетом на востоке. Его руками были уничтожены все основные противники Аббасидов. Абсолютно преданный новой династии и абсолютно ей доверявший, он бросил созданную им мощную армию на разгром ее врагов.

Первый удар был нанесен против аздитов – племени южных арабов, которых возглавляли два брата, Усман и Али. Аздиты составляли важную часть армии Абу Муслима и сражались с ним бок о бок против Омейядов. Но когда стало ясно, что Аббасиды побеждают, Абу Муслим решил, что союзники ему больше не нужны. Он вызвал к себе Али и расспросил, кто является его самыми преданными сторонниками, пообещав всех щедро наградить. Но как только список был составлен, он в один день убил и Али, и названных им людей, и его брата Усмана.

С не меньшим хладнокровием Абу Муслим расправился со своими бывшими соратниками Абу Саламом и Сулейманом ибн Касиром: к первому он подослал наемного убийцу, который ночью заколол его кинжалом, а второго убил собственноручно.

Растерянные шииты наблюдали, как новые власти расправляются с прежними друзьями, поддержавшими их во время мятежа. Очень скоро настал черед и самих Алидов. Абу-ль-Аббас арестовал почти всех внуков Фатимы и уморил их до смерти в каменных подвалах. Как рассказывают историки, это была долгая и мучительная агония, затянувшаяся на несколько месяцев. Узники умирали один за другим от опухолей, которые сначала появлялись на ногах, а потом поднимались вверх и поражали сердце. Умерших оставляли разлагаться в той же камере: в камере стояло такое страшное зловоние, что один из слуг, чтобы отбить его, тайком принес немного благовоний. Заключенные, несмотря ни на что, старались выполнять все правила ислама. Не различая времени суток и не зная, когда молиться, они разделили Коран на пять частей и читали по очереди, а когда заканчивалась одна из частей, совершали молитвы. По легенде, последних оставшихся в живых узников халиф убил, обрушив на их головы своды тюрьмы.

Правление Абу-ль-Аббаса оказалось недолгим: он царствовал всего четыре года и умер от оспы, передав власть своему брату Абу Джафару, получившему прозвище «Победоносный», или аль-Мансур.

Аль-Мансур

Аль-Мансур стал халифом в 41 год. Внешне это был довольно привлекательный человек, стройный и высокого роста, но с куцей бородкой и жидкими волосами (густая борода считалась одним из главных атрибутов мужской красоты), которые ему приходилось красить шафраном, потому что хна их не брала. В задумчивости он любил долго сидеть на корточках, рисуя по земле палочкой или кусая собственный палец.

Аль-Мансур был плохим солдатом, но прекрасным политиком и дипломатом, хорошо разбиравшимся в людях и умевшим пользоваться их слабостями. Он великолепно владел искусством красноречия и лично выступал с пятничными проповедями в мечети, что в более поздние времена Аббасидов казалось уже немыслимым. Никто из подданных не сомневался в чистоте его веры и искренности благочестия. За его столом никогда не подавали вина, а музыку он не выносил настолько, что однажды разбил о голову какого-то евнуха тунбур (мандолину), на котором тот наигрывал во дворце.

Халиф любил лично входить во все детали управления и каждый день внимательно читал отчеты своих агентов-информаторов, которые сообщали ему обо всем, что происходит в стране. Главным его недостатком считали скупость. Своей страстью к контролю халиф сводил с ума строителей Багдада, требуя отчет за каждый потраченный кирпич и горсть цемента: ему казалось, что все рабочие и подрядчики его обманывают и обкрадывают, тратя лишнее.

Аль-Мансур стал первым, кто покончил с родственными и клановыми традициями правления: он не ставил на ведущие места своих родных, а наоборот, избавлялся от них, чтобы они не могли претендовать на власть. Заодно в опалу попадали их советники и секретари, многие из которых были казнены. Вокруг халифа должны были остаться только лично преданные ему люди, даже если это были просто рабы.

Конец Абу Муслима

Даже верный Абу Муслим, правая рука Аббасидов, не пользовался доверием халифа. Хотя именно он, как никто другой, помог Аббасидам расправиться с врагами, больше всего они боялись самого Абу Муслима. Это был один из тех «львов» ислама, которые вызывали одновременно восхищение и ужас. За годы аббасидского восстания он убил столько людей, что его сравнивали с самим аль-Хаджжаджем. Его авторитет в восточных провинциях был абсолютен и доходил почти до обожествления. Существовала даже особая секта абумуслимистов, поклонявшихся ему как имаму. Если бы он обратил все эти силы против Аббасидов и попытался захватить трон, у него вполне могло бы получиться.

Вместо этого Абу Муслим неизменно демонстрировал глубокую преданность новой династии и делал все, чтобы укрепить ее власть. Он ничего не хотел для себя, и всего – для Аббасидов. В свою очередь, он был уверен, что его заслуги перед Абу-ль-Аббасом и аль-Мансуром неоспоримы, и не допускал мысли, что они могут желать ему смерти. Поэтому, когда аль-Мансур пригласил его в свой дворец – якобы для того, чтобы дать наставления перед отъездом в Хорасан, – Абу Муслим без колебаний отправился к нему без свиты и охраны, хотя его предупреждали об опасности.