С кортиком и стетоскопом

Несколько кандидатов у меня были и без обдумывания – действительно слабые и часто болеющие ребята. А вот про одного я расскажу подробнее.

Белая ворона

Был у нас один палубный артиллерист, тихий, неразговорчивый, небольшого росточка, но очень дисциплинированный, родом из глубинки Украины. По поводу него ко мне неоднократно обращался его командир, старшина 2 статьи.

– Товарищ старший лейтенант, странный он какой-то, очень любит гальюн чистить, сам вызывается. Все матросы над ним посмеиваются, а он и ухом не ведет. А убирается всегда классно, ни разу замечаний не было. И все же странно это.

Я к сведению принимал, но, разумеется, никаких выводов не делал. Списывал все на особенность личности. А тут, узнав о возможном досрочном увольнении, ко мне пришел сам капитан-лейтенант Транский.

– Слушай, док, у меня подчиненный один есть, по-моему, у него мозги набекрень.

И назвал фамилию этого матроса. Я решил перестраховаться и включил его в список досрочно увольняемых. Прошло несколько дней, как вдруг, на пороге медпункта появился этот матрос. Он был необычайно возбужден и буквально набросился на меня:

– Товарищ старший лейтенант, вы почему меня в список досрочно увольняемых подали, а?

– Да что ты, право, успокойся.

– Нет, не успокоюсь! Что я в деревне скажу, когда меня спросят, почему я не дослужил один год, а? Нет, не хочу увольняться, вычеркните меня! Прошу вас.

Да, это было необычно. Сам отказывается от увольнения, я этого еще ни разу не видывал.

– Ладно, ладно, подумаем, – успокоил я его. – Идите. А сам поспешил к командиру.

– Товарищ командир, матрос «К» от досрочного увольнения категорически отказывается, -доложил я. – Настроен агрессивно и требует вычеркнуть его кандидатуру и остаться дослуживать на корабле.

– Да, вот это экземпляр, – в раздумье произнес кэп. – Впервые такое вижу. Знаете, доктор, его патриотизм и тенденции убеждают меня в том, что у него с головой действительно что-то не то. Уволим его обязательно, от греха подальше.

И матрос поехал к себе в деревню.

Не знаешь точно, помалкивай!

В Севастополе я решил сделать углубленный осмотр всему личному составу корабля. Завизировав у старпома график, стал ежедневно по подразделениям по двадцать-тридцать человек изучать своих подопечных. Надо сказать, что та старая медицинская школа обязывала опрашивать и осматривать человека, как говорят, от макушки до пяток, перкутировать, выслушивать, ощупывать, то есть этот осмотр был не формальным. Я хотел знать фактическую сторону дела, фиксируя все у себя в журнале и составляя план оздоровительных мероприятий. Кому-то положена была плановая госпитализация, кого-то необходимо было освободить от определенного вида работ и так далее. И вот однажды ко мне на прием явился здоровый детина, старшина 2 статьи Бессараб.

– На что жалуетесь? – спросил я. Он криво улыбнулся.

– Разве что на редкие увольнения, да вы в этом не поможете.

Я осмотрел его и вдруг обнаружил, что у этого гиганта крайняя плоть полностью закрывает головку члена и не смещается даже при тщетных усилиях ее открыть. Это в медицине называется фимоз. И тут меня переклинило. Я по незнанию и в плену своего ошибочного собственного мнения связал наличие этого фимоза с невозможностью жить половой жизнью владельца оного, то есть Бессараба.

– У вас, старшина, фимоз. Вы не сможете полноценно жить половой жизнью, – удивил я его.

– Да что вы говорите, товарищ старший лейтенант? Ай-ай, что же мне делать?

– Я направлю вас в госпиталь на операцию в урологическое отделение, сделают операцию и все будет хорошо. Согласен?

– Конечно, я согласен. Надо же, не смогу е…ть, ай, простите, жить половой жизнью. Надо срочно меня в госпиталь.

– Все-все сделаем, – обнадежил я, внутренне удовлетворенный тем, что я вовремя помогу старшине в дальнейшей жизни.

Зарегистрировал его в журнале и поставил на очередь на госпитализацию.

На следующий день, идя по верхней палубе и встречая кочегаров, я заметил, как, увидев меня, они хихикают и отводят свой взгляд. Я ничего не понимал. Над чем они смеются? Проверил свою форму одежды, все было нормально. Наконец, когда заметил старшину 2 статьи, командира отделения одной из кочегарок, откровенно заржавшего при моем появлении, схватил его за рукав и заставил признаться о причинах его смеха.

– Товарищ старший лейтенант, – сквозь смех, выдохнул старшина. – У вас Бессараб на осмотре был?

– Был, а что?

– А то, что вы ему сказали, а? Что ему операция нужна, да?

– Да, – удивился я.

– Товарищ старший лейтенант, он половину женского населения Севастополя успел перетрахать. Он же у нас половой гангстер, мы все об этом знаем, а вы – «половой жизнью жить не сможете»! – и он опять засмеялся.

Я был раздавлен. Это был урок: не знаешь точно – не болтай, а то будет очередной Бессараб и оскорбительный смех над бедным, неискушенным доктором.

Боцман Шмидов

Шло время, и появились на корабле не только сослуживцы, но и друзья. Одним из них был старший боцман корабля – мичман Шмидов. Вы представляете себе фигуру главного боцмана военного корабля, ту самую фигуру, которую описывали Новиков-Прибой, Борис Лавренов и другие маринисты, или вы видели эти колоритные личности в фильмах о моряках? Да, мичман Леня Шмидов, единственный еврей, занимающий эту должность на Черноморской эскадре в те годы, как раз был таким. Коренастый, небольшого роста, лицо украшали пышные рыжие усы с закрученными концами, а подкручивал он их почти постоянно. Речь его была грамотно построенная, но прерывалась сложным и виртуозно вписываемым в нее матом, который был настолько органичен с его словами, что не ранил ухо и воспринимался, как необходимое образное дополнение к его постоянным претензиям ко всем в соблюдении порядка и чистоты на корабле.

Леня был эрудит и очень любил юмор. Его шутки вызывали гомерический хохот у матросов и черную зависть у молодых лейтенантов, обделенных этим чувством. Он был намного старше нас, молодых тогда офицеров, но всегда соблюдал служебную дистанцию, был вежлив и корректен в разговоре с офицерами, но всем своим видом демонстрировал, что он не просто мичман, но и главный боцман корабля.

Дел у боцмана всегда было предостаточно: порядок и чистота на верхней палубе, покраска корабля, все такелажные работы, швартовка, постановка на якорь, плетение матов, изготовление швабр и так далее и тому подобное. Его боцкоманда была самой интернациональной на корабле. В нее входили два здоровенных грузина, молдаванин, два узбека, казах, несколько западных украинцев, еврей, ну и, конечно, русские. Я уже говорил, что никакой дедовщины в то время не было, но выяснение, кто умнее, способней и красивее и т.д. происходило постоянно.

Иногда Леня заходил ко мне в медпункт и говорил:

– Доктор, как они мне все оп…ли со своими спорами. Черт бы их всех взял, не успеваю разнимать. Эти два черные долбо…ба (грузины) всех на уши поставили, мы самые умные, красивые, сильные, Сталин был наш, он всем вам навешал… А этот маленький пиз…к моей несчастной национальности все из угла квакает: «Мы гении, мы умные, мы еще не то придумаем, что уже придумали». Надоели! Дайте мне что-нибудь успокоить душу.

При этом он с вожделением смотрел на баночку «зеленки». Нет, не той «зеленки», о которой подумал читатель. Это была бутылочка спирта для отпугивания желающих ее попробовать подкрашенная чем-то в зеленый цвет. Но мы-то знали, что «зеленка» – первоклассное пойло, не приносящее пьющему никаких неприятностей. Я перехватывал этот лёнин вожделенный взгляд и, если позволяла обстановка, наливал ему мензурочку, сопровождая действо нотацией, что пить, особенно в служебное время, вредно и что я это делаю в последний тридцатый китайский раз. В те времена китайцы в бесконечный раз предупреждали США о каких-то нарушениях их границ. Леня выпивал «зеленку», не разбавляя, краснел, крякал, морщился, при этом усы его поднимались почти до бровей, затем коротко благодарил, приговаривая: «Все же, док, у нас очень понятливый человек, всегда подлечит, стресс снимет», и уходил в кубрик к своему «интернационалу».

Симулянт

Отдельных представителей его команды я и сейчас, спустя пятьдесят лет, очень хорошо помню. Колоритной фигурой был один из грузин, фамилия его была, кажется, Урушадзе. Когда я к нему обращался, он становился по стойке «смирно»: «Слушаю, товарищ старший лейтенант!». При этом его огромные, черные глаза в порыве служебного рвения, несколько выпучивались из орбит, контрастно подчеркивая белки его красивых глаз и упирались в тебя с таким вниманием и подчеркнутым почтением, что можно было все это принять за правду, но я-то знал, что для него никаких истинных авторитетов не было, кроме него самого и немного мичмана Шмидова. Памятен он мне тем, что однажды, обидевшись на кого-то, имитировал самоубийство. Но имитировал с большой долей риска. А дело было так.

Как-то к вечеру ко мне в медпункт ворвался боцман с криком:

– Урушадзе повесился!

Я схватил медсумку и помчался за ним на бак в район шкиперской каптерки. На палубе около открытого люка кладовки толпились матросы, а между ними полулежащий Урушадзе. Он тяжело дышал, держась за шею, на которой, как я сразу заметил, были небольшие ссадины от веревки. Я бросился к нему, нащупал пульс, посмотрел в глаза и с облегчением понял, что он в относительном порядке. Боцман матерился, руки у него дрожали, и вообще Исаича раньше я таким никогда не наблюдал. Оказывается, это он обнаружил Урушадзе и быстро перерезал веревку, поймав его в свои мозолистые руки. Через несколько минут висельник Урушадзе с моей помощью уже мог дойти до медпункта. Там в течение часа я добивался от него объяснения причин его поступка. Не получив никаких вразумительных ответов, понял, что он блефовал. Доложил командиру, выдвигая свою версию и, нарушая все существующие по этому вопросу инструкции, вместо срочной госпитализации, запер его в душевой офицерского состава, предварительно отобрав все, что может помочь членовредительству, и поставил у дверей часового.

– Подумай о своем поступке, Урушадзе, и не дури всем голову, – сказал я и запер дверь снаружи, предварительно сунув ему медицинскую утку. – Мочись!

Так он просидел у меня двое суток. Еду и парашу ему приносили, но он от всего отказывался. В это время вернулся из отпуска замполит капитан 3 ранга Соловьев. Выслушав мой доклад, где я его убеждал, что Урушадзе симулянт и все это подстроил, будучи уверенным, что его спасут, ибо увидел идущего в каптерку боцмана, у которого в кармане всегда был его замечательный боцманский нож. Об этом, конечно, знали все боцманята. Замполит, выслушав меня, разразился такой бранью, которой от него я никогда не ожидал.

– Ты что, – орал он, – хочешь, чтоб нас всех под суд отдали? О себе подумай! Ишь, какой принципиальный нашелся! Да черт с ним, с этим идиотом, если он даже симулирует. В психушку его срочно, чтоб через час его на корабле не было!

Пришлось выполнять приказ. Да я и сам, если честно, уже не знал, что мне с ним делать. Короче говоря, я с облегчением принялся исполнять приказание замполита.

Через два месяца пополневший и посвежевший Урушадзе, не скрывая радости, докладывал, что его увольняют по болезни и что я – бездушный человек, не поверивший ему, больному и несчастному. Узнав итоги урушадзовской эпопеи, командир строго посмотрел на меня.