Спасённая душа

Утро. Ласковое солнце льёт тепло на землю. Витя вышел на крыльцо маленькой тщательно выбеленной избушки. Сел на ступеньку. Сзади, обняв его за шею, прижалась к спине маленькая белокурая девочка лет трёх, радостно глядя на мир голубенькими глазками. Мальчик стал разбрасывать крошки хлеба бегающим по двору голубям. Мать, выйдя из избы, забурчала, проходя мимо детей:

– Опять хлеб таскаешь голубям? Печь не успеваю…

– Они есть хотят. Они есть хотят! – жалобно проговорила девочка.

– Сейчас лето, корму им везде навалом. Кыш! – пугнула женщина голубей, махая руками, и принялась мыть тряпкой потёки на стекле окон от побелки.

Голуби поднялись, захлопав крыльями. В этот момент откуда-то сверху на отставшую птицу налетел сокол. На глазах у детей резанул когтями по шее и подхватил сизаря. Но не дремал и кот, сидевший на крыше. Он тоже присмотрел того же голубя. Ещё пёрышки из порванной птицы планировали в воздухе, а кот уже прыгнул на сокола. Голубь, вырвавшись, отлетел в сторону, а на земле закрутился комок из сцепившихся кота и сокола. В конце концов кот, жалобно мяукнув, нырнул в траву, а сокол как-то боком полетел на гумно.

Ваня бросился ко всё ещё трепыхающейся и бьющейся на земле птице. Лёжа на спине, она быстро сучила лапками, потом резко дрыгнула ими и затихла. Из разодранной когтями сокола шеи торчала красно-белым кольчатым шлангом её горловина.

– Что с ней? – спросила девочка. – Умерла? Умерла, – сама себе ответила и закрыла глазки руками.

– Сейчас душа из неё должна вылететь. Мама говорила, что душа есть и у птицы, и у человека.

– Душа, – протяжно повторила девочка.

– Да, душа. Мама говорила, что у птиц она похожа на них, а у нас – на нас похожа. Давай похороним голубя. А то если не похоронить, то душа не успокоится, будет мытарствовать.

Недалеко от дома они вырыли ямку, положили в неё голубя и долго не закапывали, смотрели на него, словно хотели увидеть, как вылетит душа из птицы. Но ничего не увидели.

– Кот напугал душу! – сделал вывод мальчик. – Я его за это за хвост оттаскаю. У, котяра! – пригрозил он.

Закопал ямку и притоптал землю.

– Иди к маме, а мне по делу надо, – приказал он сестре.

А сам побежал в вишняк. Раскопал там яму, достал банку из-под леденцов. Открыл её. В ней лежало сто рублей. Эти деньги дал ему отец на лыжи – предел его мечтаний.

Лыжи у него были, но самоделки – сделанные отцом из досок: толстые и короткие, с прожжённой дыркой посередине, в которую просовывался сыромятный ремешок. А под подмётки маленькими гвоздями прибит кусок резины. Но всё равно доска есть доска, хотя и с заострёнными носами. Самоделки только резали снег. Кататься на них можно было только по лыжне. На скользящей поверхности лыж не было ложбинки, как у фабричных. Поэтому при повороте они шли на раскат, выбрасывая снежное крыло и осыпая лыжника снегом.

У его друга Кольки были такие же лыжи, но его отец догадался распарить их в кипятке, а концы согнуть. Затем зажал их в самодельный зажим и выдерживал в таком положении три дня. После этого сделал выборку в подошве лыж. В результате Коля стал коноводить на горе. Первую лыжню всегда прокладывал он.

Ванюша завидовал ему. Вернувшись домой с катанья, бросал в сердцах свои «лапти-лыжи», как он называл их, в угол и, насупленный, шёл к отцу:

– Папка, загни мне носы у лыж и выборку на подошве лыж сделай! У Коли на лыжах они есть, а у меня нет. Он с любой горы съедет, а с крутицы боится. А будь у меня лыжи, как у него, я бы и с крутицы съехал.

– Погоди, сынок, вот заработаю я немного денег, куплю и тебе хорошие фабричные лыжи, – со вздохом обещал отец.

И Ванюшка ждал, но его терпение кончилось, когда к Сёмке, его однокласснику, приехал в отпуск брат-пограничник и привёз ему в подарок финские лыжи. От одного вида этих лыж у мальчишек от зависти даже в носах засвербело. После этого им не только кататься, – даже смотреть на свои самоделки не хотелось. А Семён на своих чудо-лыжах такое стал делать, такое! Проложил лыжню, где им и в голову не могло прийти – но длинному глубокому оврагу, который как бы впадал в речку шириной метров тридцать. Здесь Сёмкина лыжня плавно поворачивала на подъём оврага. Получился трамплин, метров пять высоты. На другом берегу был уклон, и лыжня по нему уходила в луг. Разгоняясь по оврагу, Семён летел с трамплина вверх. Поднимался метров на десять, складывался, плавно спускаясь, и, приземляясь, катился по лугу.

Ребятишки зачарованно смотрели, как он, проехав по лыжне, отряхивает лыжи от снега, постукивая их носами об наст. Белые крупицы снега сыпались с них мукой, а концы упруго вибрировали. А затем вообще начиналось нечто невообразимое. Семён становился на лыжах поперёк канавы и начинал приплясывать на них. Лыжи упруго пружинили, но не ломались.

– Семён, дай покататься! – умоляли его ребятишки.

– Ещё чего, сломаете. Свои надо иметь. Я вот захотел – и брат мне привёз, – снисходительно парировал Семён.

Он вообще стал на всех смотреть свысока. Ведь приходили в восхищение не только его сверстники. Частенько наведывались и взрослые, они, разинув рот, провожали его необыкновенный полёт с трамплина изумлённым взглядом. Приговаривали одобрительно: «Ишь, пострел, мал да удал, как птица летает!»

– А вы что, сорванцы? Небось, не можете так? – подначивали они стоявших тут же ребят.

– Да мы можем ещё лучше! – обиженно надувал губы Ванюшка. – Только лыжи у нас не те. И пояснял: – Лыжи Сёмкины длинные, палки бамбуковые, с кольцами. Они в снегу не тонут, поэтому он скорость набирает. Это не то что наши палки с гвоздями на концах. Они в щель попадают, застревают. И если рука на верёвочке, то её запросто может оторвать. А у Сёмки, смотрите, какая канавка глубокая на лыжах! Они в стороны не разъедутся. Снеговая полоска от них твёрдая, будто белый шланг, пополам разрезанный.

Ребятишки с трепетом брали эту спрессованную полоску снега, мяли её в руках, восхищённо приговаривая: «Твёрдая, почти как лёд!»

Только и разговоров было, что о лыжах, которые с трамплина способны были пролететь до тридцати метров. Семён даже зазнаваться начал. При встрече с ребятами подавал один палец вместо пятерни. И все послушно здоровались с ним за палец, заискивающе заглядывая ему в глаза. Да что малышня? Старшеклассники, и те прониклись уважением к Сёмке.

И всё же их не оставляла мысль, что надо бы и самим как-то перепрыгнуть через речку.

– Коля! – обратились они как-то к Ванюшкиному другу. – У тебя лыжи только чуть-чуть похуже, чем у Сёмки. Давай постарайся для пацанов. Надо утереть нос этому задаваке…

Подобралась ватага отчаянных ребят и пошла на трамплин. Первым разогнался Колька. Птицей взлетел он с трамплина, сделал в воздухе сальто через голову и воткнулся головой в береговой мягкий снег. Ребята со смехом вытащили его, оглушённого, плохо соображающего, залепленного с головы до ног снегом. Он хватался рукой за шею, из глаз у него текли слёзы. Впрочем, его жалкий вид нисколько не смутил других, по-прежнему рвавшихся к трамплину.

Вторым поехал Ванька. На скорости он взлетел вверх и тоже, сделав сальто-мальто, врезался головой в снег так глубоко, что из него торчали только лыжи. Конечно, если б он повнимательнее наблюдал за полётом Семёна, как он складывался в воздухе почти параллельно лыжам, то ему бы тоже удалось перелететь через речку. Но он этого не сделал и потому грохнулся в снег неподалёку от трамплина.

Это рискованное занятие прекратил местный охотник, который помог вытащить Ванюшку.

– Ну вот что, глухарь! – сурово произнёс он. – Ещё раз увижу, что прыгаешь, так вместо матери и отца высеку! Не хватало ещё тебе голову расшибить. Это только птица глухарь так с дерева в снег ныряет…

Так и приклеилась к Ванюшке кличка Глухарь. Обидно это было ему до слёз. Домой приходил со школы – туча тучей, ни с кем не разговаривал.

– Ты чего, сынок? – подошёл к нему как-то отец, ласково положил на голову руку.

Но он резко отдёрнул голову и залился слезами.

– Ты чего плачешь? – удивился отец.

– Ничего, из-за тебя меня Глухарём кличут.

– Глухарём? А причём же здесь я?

– А притом, что купил бы мне новые лыжи, так я бы через речку точно бы перелетел, а на твоих самоделках лишь опозорился: ткнулся головой в снег, как глухарь.

На другой день отец стал собираться на шабашку. Положил в мешок рубанок, фуганок, угольник, долото, стамеску, отборник.

– Пойду в дальнюю деревню, старый знакомый давно приглашал окна ему сделать, строиться собирается…

– Ты уж признайся, что из-за него, – улыбнулась мать, посмотрев на сына.

– Из-за него тоже. А что мы, хуже других? Вернусь, сынок, куплю тебе лыжи, – тепло пообещал он и, взглянув на жену, добавил: – Да и в дом кой-чего надо, шабалы тебе купить. Ты же у меня красавица, а ходишь…

Мать так и вспыхнула, довольная.

С нетерпением ждал его всю зиму Ванюшка.

Вернулся отец весной, весь в синяках. Мать ахнула:

– Что с тобой?

Дети также испуганно смотрели на него.

– Расскажу после, не при детях говорить об этом!

Отец достал две сторублёвки, одну отдал жене, другую сыну.

– Вот тебе на лыжи! – и так зашёлся в кашле, что показалась сукровица на губах.

Мать, зажав свою купюру в руке, бросила ревнивый взгляд на сына:

– Дай-ка посмотрю, что у тебя там за денежка, а то ведь штаны тебе надо купить, портфель тоже… С сумкой пора перестать в школу бегать. Да и валенки сваляли, надо их выкупить.

Ванюшка понял, что отцова денежка может к нему и не вернуться. Зажав её в руке, спрятал за спину.

– Не замай, мать, это на лыжи ему! – вступился за сына отец.

– Да ведь сам ходишь, как галах.

– Тебе говорят, не замай, живём не хуже других. Вылечусь – заработаю ещё.

Воспользовавшись моментом, Ванюшка шмыгнул во двор, вынул из кармана старую помятую коробку из-под леденцов, сложил купюру вчетверо и сунул её туда. Затем в углу сада руками вырыл ямку, положил на дно коробку, засыпал её и разровнял землю. Чтоб следов не было видно, раструсил листву. Твёрдо решил: никому не отдам, умру, а лыжи всё равно куплю!

А однажды услышал такой разговор отца с соседом:

– Семён, у кого на тебя зуб имеется? – спросил тот, остановившись у забора.

– Да ни у кого. А что? – притворился непонимающим отец, но затем усмехнулся: – Да ладно, всё равно узнаешь… Шёл я с шабашки. Надо было через наш лес идти. Можно и круголя дать через район, но это крюк – километров двадцать. Вот я и решил напрямую через лес. Знал, что могут встретить. Две сотни в носок запихал, а трояк в карман брюк для отвода глаз сунул. Иду, зашёл в лес, немного дрейфлю. Себя уговариваю: пронесёт. Пол-леса когда прошёл, успокоился. Но тут впереди вышел человек. Оглянулся я, а сзади ещё один. Сердце в пятки ушло. Всё, думаю, конец! Подошли – на головах чулки и только дырки на глазах. «Ну, мужик, выбирай: жизнь или кошелёк?» – говорит один. Струхнул я, но говорю спокойно: «Нету у меня, ребята, денег, вот только три рубля осталось». Достал их из кармана. Один сразу вырвал трёшку из рук: «A остальные где?» «Работу не закончил, хозяин деньги только на гостинцы дал. Да и выпил маленько…» «Точно, от него перегаром тянет», – принюхавшись, подтвердил второй грабитель.

И тут слышу голос из леса, вроде, знакомый мне. Кто-то прячущийся в кустах кричит: «Врёт он всё! Работу он закончил. Обыщите его!..»

Раздели меня догола, даже ботинки сняли, а вот носки снять

не догадались, но деньги-то были у меня в них засунуты. Видать, побрезговали: носки рваные, через дыры в них одна нога другой кукиш показывает… «Нету бабок у него!» – кричит один. «Бейте, пока не скажет, куда деньги дел!..»

И давай они меня метелить. Били долго и больно руками и ногами. Я упал, в комочек свернулся. Думаю, камнем стану, но не отдам, коли отдам – убьют, чтобы свидетеля не оставлять. Стою на своём: работу, мол, не закончил, хозяин дал денег только на гостинец. Наконец, перестали бить, поняли, что бесполезно. «А может, и правда, что денег нету, – говорит один грабитель. – Загубим душу ни за что, ни про что, – и признался: – Это твой сосед нам донёс на тебя…» Думаю: врёте – мои соседи не такие, чтоб с вами связываться. Со злости, верно, сказали, чтоб я на соседа всю жизнь обиду держал.

А они совсем подобрели, предложили: «Пить будешь?» Подумал: откажусь – убьют, и говорю: «Что ж, выпить можно. Оно во хмелю смелее Богу руку пожимать». Засмеялись. Полную стаканяку мне налили. Тяпнул я, не поперхнулся. Подождали, пока захмелею. И снова: «Куда деньги дел? В лесу бросил?» Я стою на своём: хозяин, дескать, деньги дал на гостинец. «Налейте, ребята, ещё, выпить охота, а денег нету». «Ишь, какой до чужого жадный! – даже удивились грабители. – Денег у него нету… А если были бы деньги, отдал бы?»

Чую, меня хмель разбирает. Так и тянет сказать: нет. Да благоразумие заговорило, ответил: «С деньгами по лесу не ходят». Переглянулись: «Ладно, мужик, забирай шмотки и чеши подобру-поздорову, пока не передумали». Мне бы не спеша, с достоинством одеться, но тут вдруг страх напал: а что, если кинутся носки проверять? От этой мысли качнуло, даже руки затряслись. Схватил я шабалы с тапочками – и бегом! Они вдогон улюлюкают: «Быстрей, а то догоним, с живого не слезем!» С меня хмель как рукой сняло, про боль в теле забыл. И понёсся я, как дикий лось. Выскочил на луг, что отделял лес от села, а там – мать честная! – светло как днём. Луна на небе тоже нагая: ни тени, ни тучки на ней. А из леса эхом: «Быстрей, догоним – с живого не слезем!»

Я – ходу! Аллюром пошёл. Вижу, доярка поутру на дойку идёт на ферму, что стоит на отшибе от села. Я к ней, на душе полегчало, страх сразу стал улетучиваться, но от испугу забыл, что я голышом. Наконец, сообразил, шабалами стыд прикрыл. Она увидела меня, как заорёт: «Караул, насилуют!»

Потом узнала меня, оскалилась белозубой улыбкой: «Семён, да ты, никак, с ума сошёл? Телешом бегаешь, женщин ловишь, иль тебе жены мало? Иль я тебе понравилась?» «Каких женщин, меня самого ловят!» – подумал я. В голове мысли роем. Ведь эта заполошная женщина своим криком может опять привлечь внимание бандитов. И потихоньку дёру от неё. А она кричит вдогонку: «Стой, Семён, погоди!» – и за мной. «Ну, думаю, одна беда не ходит. Прилипла ко мне. Я быстрей, она за мной. «Погоди, Семён, Христом Богом прошу!»

Тут уж я понёсся, как дикий джейран. Добежал до села. Не переведя дух, быстро шабалы на себя нацепил. Сердце ёкнуло. Думаю, вдруг деньги по дороге потерял? Пощупал – в носке. На сердце отлегло. А доярка подбежала ко мне, ртом воздух хватает: «Ты что, оглох? Тебе женщины не жалко? Одну меня бандитам оставил!» «А ты откуда знаешь, что там лихие люди?» – «А, по-твоему, от нормальных людей голышом из леса убегают? Я не глупая, догадалась…»

Она кричит на меня, а у меня страх возле села уже прошёл. Смех от её слов начал разбирать. Она подозрительно глядит на меня и так недоуменно спрашивает: «Да ты, никак, Сёма, со страха того?» «Да что ты, милая ты моя?!» – шагнул я к ней. Она как рванёт в сторону своего дома. Калитку проскочила и пулей в дверь! Только засов клацнул.

Вот что со мной случилось, – заключил Семён, улыбаясь. И добавил озабоченно: – Кто-то из нашего села шалит. И готов, видать, даже на душегубство…

– Знамо дело, звери! Ну грабить – пусть грабили бы, но зачем же на меня поклёп возводить? – зло отозвался сосед. – Дрянь народ. Как разузнаю, кто – отволтузю так, что мать родная не узнает.

У Вани была своя думка, у матери его – своя. Она говорила сынишке:

– Сынок, дал бы ты мне свою денежку, я бы тебе купила вельветовую куртку, штаны, ботинки… Вот бы на Пасху нарядился, как жених. Или пару овечек купила бы, я бы тебе носки, шарф, перчатки связала.

Ванюшка, насупившись, уходил из дома. Другу своему Кольке жаловался:

– Дома как-то неуютно стало. Мама с отцом шушукается. Чует моё сердце, уговорит она папку у меня деньги взять – останемся мы без лыж. Так и будут нас звать глухарями.

– Знамо дело, деньги большие, – разделял его подозрения Коля. – Твоя мать говорила моей: мол, у Ваньки души нет, прошу его по-всякому, уговариваю, горы золотые обещаю, а он, паршивец, не отдаёт деньги. А ты, смотри, не отдавай! К осени в город с тобой смотаемся. Я узнавал у учителя физкультуры: в городе в спортивном магазине лыжи есть. Купим

их, тогда всем покажем, кто из нас глухарь…

И уже оба мысленно видели, как летят они на лыжах через речку. И не за 30 метров, а больше – за целых сто!

– А что, если папка скажет: давай?! Это не мамка, с ним много не поспоришь…

– Это верно, – согласился с ним Коля.

Оба тяжело вздохнули.

– Ну а ты отцу соври. Скажи… скажи… Потерял, дескать.

– Отпорет.

– Ну тогда скажи, что зарыл в землю, а где – забыл. Мол, найду, тогда отдам.

– Так они ещё, может, заставят искать.

– Ну и что? Поищи для отвода глаз…

Как и предполагал Ванюшка, мать всё-таки уговорила отца. Утром, когда позавтракали, он виновато произнёс.

– Сынок, мать настаивает, чтоб ты деньги отдал ей…

– А ты что, не настаиваешь? – возвысила голос мать.

– Гм, и я, конечно, требую, чтобы, это самое… деньги матери отдал.

– А лыжи? – плаксиво скривил губы Ваня.

– На лыжи я тебе ещё заработаю, не беспокойся, купим мы их тебе, – как-то неуверенно произнёс отец.

У мальчика похолодело в груди. «Ну всё, – пронеслось у него в голове. – Если отдам деньги, не видать мне лыж…»

– Нет у меня денег, – угрюмо сообщил он.

– Как это нет? Нет или не хочешь отдать? – закипая гневом, уставился на него отец.

Мальчик поднял на него глаза. Очевидно, на многие годы не забыть отцу этого сыновнего взгляда. В нём смешалось всё: слёзы, страх, ненависть…

– Хоть убей, а нет у меня денег…

Отец ошеломлённо крякнул. Помолчал.

– Ну, не хочешь отдавать, вольному воля…

– Это как же так?! – запричитала мать. – Ты что, не можешь с сыном сладить?

– Поздно, мать. Надо было раньше думать. И оставь меня, пожалуйста, в покое…

– У, неслух какой! – накинулась мать на сына. – Растила тебя, ночи не спала, лучшие куски отдавала… А ты так-то мать благодаришь?

– Не замай его, оставь, – уже открыто встал на его защиту отец.

– Это как, не замай? Это как?.. – от возмущения у неё даже перехватило горло.

– А вот так! – вставая, сказал отец.

И вышел, хлопнув дверью. Мать в сердцах дала сыну затрещину по затылку. Но это мало его расстроило. Главное, отец теперь на его стороне. Ваня понял: лыжи – его! А мать, что мать? Шлёпнет, потом приласкает, напоит и накормит. Он это знал.

– И что это за ребёнок?! – кричала между тем мать. – Другой для матери не то что деньги, всю душу отдаёт. А этот молчит, как каменный истукан…

Ванюшке было жалко мать, но лыжи были нужнее. Ночью, уже засыпая, он слышал, как мать снова вела атаку на отца.

– Ты что, не можешь взять у него деньги? Чтоб у ребёнка такие были деньжищи, где это в деревне видано…

– Может быть, и взял бы, но ведь сказал мальчонка: убей – не отдам!

– Ну и что, что сказал…

– Да ты пойми, выходит, что я его обманул? Сначала дал, теперь отбираю!

– Ну и что! Подумаешь, невидаль какая!

Отец вздохнул:

– Тебе этого не понять…

И вот сейчас, сидя в вишняке, Ваня держал за кончик свою многострадальную сторублёвку, и лёгкий ветерок, шелестя, трепал её. Он смотрел на неё, а видел лыжи. Как летит на них, летит, и вся деревня, глядя на него, ахает:

И этот перелетел через речку! У нас теперь не деревенские мальчишки, а летающие лыжники!..

– Подайте, Христа ради! – донёсся до него слабый старческий голос.

Ванюшка вздрогнул, испуганно оглянулся и сквозь коричневые, облитые камедью стволы вишен увидел пожилого человека, подходившего к дому. Мальчик торопливо спрятал сотню в коробочку, сунул в ямку и засыпал её, забросал листвой. По пути к дому услышал снова:

– Подайте, Христа ради…

Старик нёс через плечо на палке котомку. Мать, наконец, оторвалась от работы:

– Что тебе подать, дедуля?!

– А что дашь, то и приму, красавица.

Старик снял с плеча котомку, сел на завалинку. Мать пошла в избу, вынесла краюху чёрного хлеба и кружку простокваши.

– На, поешь, небось, голодный? А я в погреб за картошкой слазаю.

– Дай Бог тебе здоровья! – перекрестился странник.

Взял кружку, хлеб и жадно принялся за еду.

Дети, разинув рот, смотрели на него. Из-за угла появилась женщина – соседка, держа в руках по два яйца.

– Подай, голубушка, погорельцу что-нибудь.

– Я бы дала тебе, дедушка, да у нас, кроме картошки, ничего нет. Вот разве яйца, но они сырые. Может, так съешь?

– И то правда, голубушка.

Отставив уже пустую кружку, старик дрожащей рукой взял яйца, тюкнул об угол кирпича, корявым грязным пальцем отколупнул скорлупу и выпил залпом одно за другим.

Мать принесла картошки – почти полведра в подоле, сыпанула в котомку.

– Давно ходишь, дедушка?

– А с самого Нового года, как сгорел… Ничего не осталось, почти голышом все из избы выскочили. Всё огонь слопал.

– Да, вор придёт, хоть что-то оставит, а огонь, он всё сожрёт, – со вздохом молвила соседка, жалостливо глядя на него.

– Всё, девоньки, съел, ничего не оставил. Храни тебя Бог, дочка, за угощение, – возвратил он матери кружку.

– Как случилось-то, дедушка? Наверно, по пьяному делу?..

– Нет, красавица. Говорил я сыну: когда соломой печку топишь, задвижку задвинь, а он не послушался. Пламя большое вырвалось из трубы, полетели искры, и соломенная крыша, как порох, вспыхнула. Так вот в одночасье и стал гол, как сокол.

– А где жили зимой?

– Кум пожалковал, в сени пустил. Так и жили, хоть и мёрзли. Всё ничего, да вот внучка простыла, заболела. Кашель замучил, похудела, в чём только душа держится. Чего только ни делали: и компрессы из керосина на грудь клали, – задыхается она, не может выдержать; и бабка на грудке шептала – ничего не помогает! Моченьки нету, глядя на неё, сердце разрывается.

– А и больницу? – спросила мать, смахивая слезу.

– А где деньги взять? Фельдшер говорил, что мою голубку надо лечить каким-то новым лекарством, что есть какое-то лекарство, попьёт она его – и всё как рукой снимет, а так хоронить придётся…

Видя, что женщины прикладывают к глазам кончики косынок, старик продолжал:

– Как прихожу в семью, принесу, что насобираю, возьму её, тростиночку мою, прижму к груди, а она шепчет: «Ты принёс, дедулька, мне лекарство? Ты же обещал…» А я смотрю ни неё, голубку, она вся насквозь от болезни светится, как глаза её. И так мне больно становится, шепчу ей: «Внучка моя, голубушка ненаглядная, если б мог, взял бы я твою болезнь на себя, я старый, а тебе жить надо». А она прижмётся ко мне и повторяет: «Живи, дедушка, живи. Ты у меня хороший». Сердце перехватывает при мысли, что я, старый, буду жить, а она умрёт. Да, видно, судьба такая: раньше меня внученька в могилу сойдёт.

– О Господи! – прошептала соседка, тыльной стороной ладони вытирая глаза. – Несчастье-то какое!..

– Бабоньки, девоньки, не ради дитя, ради Христа Бога нашего, вот если б немного деньжат на лекарство насобирали, я бы лекарство купил, спас бы внучку.

– Да откуда у нас денежки, дедуля? Отродясь не видали. Мы вон картошкой и молоком живём, пахтань у нас есть, а маслице да яичко государству сдаём.

– Бабоньки, да ради Христа, для внучки, для её жизни, хоть по рублику!..

– Да нету у нас, дедуля! – повторила мать.

– У меня есть! – вдруг раздался тонкий голос Ванюшки.

Все повернулись к нему. Он стоял весь в слезах.

– У меня есть, дедуля, я сейчас!

И он помчался во двор, к тайнику в вишняке. Раскидал землю и дрожащими руками достал баночку из-под леденцов. Открыл её, смял в руке сотню и по дорожке, с обеих сторон поросшей муравой, побежал к дому. Там его уже поджидала мать

– Постой, сынок, что скажу, погоди.

Она раскинула руки, стараясь его задержать. Он нырнул ей под руку и подлетел к завалинке.

– Вот, дедушка, берите! – сунул он сотню ему в руку. – Купи лекарство внучке, спаси её!

– Спаси тебя Христос, сынок, дай я тебя расцелую, – растроганно проговорил старик, коснувшись губами щеки мальчика.

– Вылечи, дедушка, обязательно её вылечи…

Старик забросил палку с котомкой на плечо и не по-стариковски шустро стал удаляться к выходу из села. Ванюшка долго смотрел ему вслед.

– Вот ведь какая ангельская душа у твоего сына! Все свои денежки отдал. Душевный растёт мальчишка. Из одной души состоит. Она в нём так и светится. Такую деньжищу отдал. Сколько в ней было? – поинтересовалась соседка у матери.

– Сотня!

– Сотня? Не может быть! – испуганно выдохнула та. – А не обманул старик? Может, и внучки-то у него никакой нет…