Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)

– Был я в бою, – упрямо твердил мужик лет тридцати пяти.

– Детей сколько?

– Трое.

– О семье и детях ты думал, а не о родине.

– Может, и так, – уныло согласился тот.

Следующий в строю человек стоял со связанными за спиной руками.

– Это что за явление? Коммунар перед расстрелом, а я в роли палача?

– Ненадежная личность, – объяснили Стрижаку. – Рана зажила, сегодня пытался бежать.

– Воевать не хочешь?

Парень со связанными руками сказал, что хочет. Говорить иное означало бы верную смерть. Иван Андреевич внимательно разглядывал его лицо, задал несколько вопросов. Техник, работал в механической мастерской, что-то ремонтировал.

– Почему в пехоту направили?

Парень ответил уклончиво. Стрижак, имевший большой опыт расследований, спросил в лоб:

– Что в прежней части случилось?

Оказалось, самострел служил раньше в танковой бригаде, затем был переведен в пехоту.

– Какая причина? Ну, быстрее!

– Не знаю. Перевели, и все.

– Не ври. Из танкистов так просто в пехоту не направляют. Струсил?

Парень ничего не ответил, а Стрижак с растущей неприязнью продолжал разглядывать самострела. Он проявил трусость в пехотном полку, значит, и в танкистах вел себя не лучше. Особист видел вчера подбитые в бою танки. Массивные «тридцатьчетверки» и легкие «Т-60» с тонкими, почти игрушечными стволами. Машины отважно контратаковали и сгорели в степи, пораженные издалека немецкими кумулятивными снарядами. Танкисты, доставленные в санбат, были обожжены и умирали один за другим. Кого смогли, отправили в госпиталь, а обреченным кололи морфий или давали по желанию спирт.

– В приказе Верховного ясно сказано, что трусы и паникеры подлежат расстрелу. Что непонятно?

Эти слова были обращены к дивизионным особистам, на которых Стрижак злился больше всего. Организовали спектакль: один связанный стоит, другой обнимает раненую ногу и причитает. Трусливого техника давно надо было расстрелять, согласно приказа.

– Чего ждете?

Связанного отвели в сторону. Старший лейтенант из особого отдела дивизии выстрелил ему в голову из пистолета, в ответ зашелестел в воздухе вражеский снаряд. Кое-кто присел в ожидании взрыва, а к Стрижаку подбежал помощник начальника штаба.

– Надо ехать, товарищ майор, автомашина ждет.

Но Иван Андреевич беседовал с самострелом, пустившим себе пулю в ногу.

– Тоже в бою ранение получил?

– Сдури. А теперь каюсь.

– Почему в ногу стрелял?

– Винтовка длинная, раннего образца, вот и шарахнул через сапог. Ох, и ноет, сил нет.

– Воевать будешь после излечения?

– Буду, буду. Ты вон энтого стрельнул, теперь мы все согласные.

Убитый самострел со связанными руками лежал вниз лицом, вокруг головы расплывалось пятно крови. Помначштаба нетерпеливо топтался и глядел на часы.

– На ужин опоздать боишься?

Стрижак бросил брезгливый взгляд на полуторку. Девушки-писаря прекратили болтовню и, вытянув шеи, смотрели на майора, как кролики на удава. Он всегда мешал им хорошо жить и появлялся в самый неподходящий момент. От его взгляда хотелось убежать или сказать в ответ что-то дерзкое. Но девушки, как и их покровители из штаба дивизии, побаивались Стрижака. Сейчас это еще больше усиливало атмосферу нервозности.

– Ты вот что, капитан, – обратился особист к помощнику начальника штаба. – Погрузи в придачу к своим блядям этого раненого.

– А вы?

– Организуй повозку, я еще к штрафникам заеду. Забыли про них?

– Малость подзабыл, – признался капитан.

Шестерых самострелов повели под конвоем в тыл, седьмого втащили в кузов. От плохо обработанной ноги неприятно пахло, девушки морщили носы и отворачивались. Их неприязнь к неожиданному спутнику усилилась, когда шофер глянул на рессоры и приказал:

– Барышни, вы слишком много барахла захватили. Выбрасывайте.

– Все нужное.

– Столы, корыта ни к чему. Рессоры не выдержат.

Он энергично швырял на землю тазы, столы, такие удобные полумягкие стулья, потянулся даже к матрасам, туго увязанным в тяжеленный куль.

– А вот это не трожь! – дружно крикнули ему.

– Ну, как же, рабочий инструмент, – сплюнул водитель и занял свое место в кабине.

– Вот хам, – переговаривались девушки. – Ничего, мы ему припомним.

Помощник особиста Гена Захаров придирчиво осматривал повозку, которую им подогнали. Немцы наступали, предстояло ехать неизвестно куда. Старшему сержанту не нравилась авантюрность шефа, это было его слабое место. Вместе с тем присутствие на острие событий позволяло Стрижаку быть хорошо осведомленным. Особист пожалел, что не захватил предложенный ранее «ППШ». И для этого имелись причины.

Майор очень не любил, когда штабные офицеры носят за плечами без нужды автоматы, давая понять, что они находятся на передовой. Вышли из одного боя и готовы вступить в следующий. Между тем штаб дивизии находился в десятке километров от передовых окопов, и штабные в бой не рвались.

Автомат бы сейчас пригодился. Но все уже уехали. Осталась лишь батарея трехдюймовых пушек, которая спешно оборудовала позиции. Командир батареи, молодой лейтенант с готовностью передал Геннадию Захарову четыре «лимонки».

Боеприпасов для прикрытия имелось в избытке, но торопливо окапывающиеся бойцы выглядели подавленными. Они не понимали, для какой цели оставлены здесь. О прикрытии отступающей дивизии не могло быть и речи. В степи много дорог; враг, встретив сопротивление, просто обойдет батарею. А выбраться из окружения с пушками весом три тонны и лошадьми будет очень сложно. Батарее была уготовлена участь принять бой, нашуметь, показать лишний раз, что дивизия отважно сражается, и бесследно сгинуть. Лейтенант воспринимал приказ со всей ответственностью, но, не удержавшись, спросил особиста:

– Через сутки мне можно сниматься?