В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)

На этот вопрос мальчик не ответил, а спросил: – Далеко ли до речки Шара-Гол?

Лобсын рассмеялся: – Шара-Гол речек в Монголии сотни две будет, если не больше. Которую из них ты ищешь? Нет ли возле неё какой-нибудь горы с именем?

– Горы Баин-Нуру близко стоят. На них большое обо есть, а на речке пять деревьев.

– Ну, гор Баин-Нуру и обо больших в Монголии также много, а деревья тоже на разных речках встречаются, – говорит Лобсын.

Мальчик, видимо, смутился и всхлипнул.

Мало-помалу мы из него вытянули, что отец привёз его прошлой осенью в монастырь и отдал в обучение ламам, чтобы он сам, подросши, ламой сделался. Ехали они туда три дня через горы У лам ему не понравилось, плохо кормят, заставляют полдня аргал собирать, а полдня учить непонятные молитвы, писать и заучивать какие-то знаки. Пришла весна, стало тепло; он убежал от лам и пошёл через горы домой. Шёл уже четыре дня, на первый день имел ещё с собой кусок мяса и немного дзамбы (поджаренной ячменной муки, заменяющей хлеб у монголов), а потом голодал, только воду пил, когда попадалась речка или ключ, и ел зелёную траву. Юрты кое-где видел, но обходил стороной, боялся, что задержат и отведут назад в монастырь.

– Ведь он такой же, как я, беглец! – сказал Лоб-сын. – И очень мне его жаль.

– Что же мы будем с ним делать? – спрашиваю. – Как найти его родителей, если Шара-Голов и Баин-Нуру много, а имена родителей, которые он назвал, тоже часто одни и те же у монголов?

Мальчик в это время уже крепко заснул, забравшись в палатку. Я постлал ему потник и укрыл ситцем, который дал караульный для обмена.

– Завтрашний день он побудет у нас, – говорю. – Пока мы сделаем попытку пробраться в рудник, он вместе с собакой будет наш стан и лошадей караулить, а там посмотрим, поедем назад и как-нибудь разузнаем про родителей.

Ночь прошла спокойно. Утром мальчик с нами позавтракал, стал доверчивее, рассказал, что родители у него бедные, юрта плохая, скота мало, детей несколько, старший сын пасёт их скот, а отец служит пастухом у богатого соседа, получает молоко, иногда барана, живут скудно, а всё-таки лучше, чем в монастыре у лам. Зовут его Очир.

Оставив его у палатки с поручением караулить её и лошадей, мы полезли вверх по правому склону долины, довольно крутому и высокому. Поднявшись на гребень отрога Алтая, который отделял эту долину от долины Алтын-Гола, мы увидели внизу под собой немного ниже по течению ручья, у рудника, юрты караульных, а пройдя по гребню шагов сто на юг, наткнулись на выход самой жилы в виде глыб желтоватого кварца. Мы прилегли, чтобы караульные не заметили нас на гребне, высмотрели, что немного ниже по склону виден небольшой отвал породы, уже заросший бурьяном, и чернеет отверстие старой выработки. Через него, очевидно, можно пробраться в выработки рудника, когда стемнеет и караульные не смогут увидеть нас.

Вернулись к палатке и провели почти целый день, варили обед, пасли коней выше по долине, чтобы к ночи оставить им траву ближе к стану; собирали аргал и кусты. Под вечер приготовили всё, что нужно было взять с собой в рудник: каёлку, зубило, молоток, пару свечей, мешок, верёвку, чёрные халаты, разрисованные по указанию Лобсына. При разборе вещей в сумах я нашёл свёрток хорошего ситца, аршин 12, который взял с собой на всякий случай для подарка или обмена на барана, если понадобится. «Вот, кстати, – думаю, – можно будет потом оставить караульному, который дал гнилой для обмена»; решил захватить его с собой в рудник. Перед закатом напились чаю, потом пригнали коней к палатке, привязали, посадили мальчика возле палатки у огонька, велели ему поддерживать огонь и смотреть за конями; привязали собаку, чтобы она не увязалась за нами. Мальчик с ней уже познакомился, обещал приготовить чай часа через три.

Чуть солнце закатилось, мы полезли опять на гору и на гребне отдохнули, дожидаясь, чтобы стемнело и караульные не смогли разглядеть, как мы спустимся к верхней выработке. Спустились и пролезли в неё, отошли осторожно несколько шагов вглубь и зажгли свечи. Верхняя штольня по жиле оказалась неглубокой, всего шагов десять. Но к самому забою, в котором белела жила кварца в пол-аршина толщины, нельзя было подойти – перед ним шла прямо вниз шахточка во всю ширину штольни. На верёвке опустили свечу до дна, оказалось сажён пять глубины. Зацепив верёвку за выступ камня, мы спустились вниз, осматривая жилу по пути. Кое-где в кварце блестело золото крупными зёрнами, но добывать их на весу было слишком трудно.

Со дна этой шахточки шёл штрек по жиле в глубь горы без выхода на поверхность, длиной шагов тридцать. Прошли по нему к забою. Жила была здесь уже почти в аршин. Кое-где в ней желтело золото, полосками в палец шириной и гнёздами в ноготь. Зубилом и каёлкой наломали кварца с золотом в разных местах по жиле, стараясь стучать меньше. Набрали несколько горстей, сколько могли отбить с поверхности; золото уходило в глубь забоя, но там оно уже было нам недоступно. Поэтому решили спускаться дальше. В начале этого штрека круто вниз шла наклонная шахточка, но на ней были вырублены ступеньки; мы спустились осторожно и попали в следующий глухой штрек сажён 10 ниже первого. Он также шёл по жиле в глубь горы шагов 30—35. В его забое мы снова наломали несколько горстей кварца с золотом. Здесь жила была в пять четвертей аршина и также богатая. И снова в начале штрека шла наклонная шах-точка вниз сажён на 10 ниже, а из неё в глубь горы штрек, где в забое мы ещё наломали кварца. То же повторилось ещё два раза, пока мы не спустились в самый нижний штрек, который имел уже выход, загороженный жердями и виденный нами от юрт караульных. Этот штрек уже представлял штольню. Он шёл в глубь горы шагов на сто, а в забое жила была в два аршина и очень богатая. Набрали в ней немного больше горстей, сколько можно было зубилом, по которому стучали, завернув его головку в тряпку, чтобы караульные не услыхали. У этого забоя уселись отдохнуть.

Я стал соображать, почему это все штреки выше нижней штольни – глухие, а из самого верхнего к верхней штольне ведёт отвесная шахточка. Очевидно, это было сделано для полного надзора за рудокопами, добывавшими золото. Они могли выходить из рудника только по нижней штольне, у устья которой их и осматривали и обыскивали, чтобы не выносили золота. Из верхнего штрека нельзя было вылезть по отвесной шахточке без лестниц. Эта шахточка и верхняя штольня нужны были для проветривания рудника естественной тягой согретого воздуха вверх по наклонным и по отвесной шахточке, тогда как свежий поступал по нижней штольне. Отвесная шахточка у самого забоя верхней штольни мешала подойти к нему, чтобы тайком ковырять золото.

Но и нам вылезть обратно через отвесную шахточку было невозможно: верёвку, которая помогла нам спуститься, мы наверху не оставили, не думая, что она понадобится на обратный путь. И теперь приходилось выйти по нижней штольне прямо к караулу. Жерди, которыми был закрыт выход, не представляли препятствия; они были только прислонены и перевязаны верёвкой, которую легко было разрезать и проделать себе проход, отодвинув несколько жердей. Но дальше? Собаки у юрт обязательно почуют нас и поднимут тревогу.

Я изложил эти соображения Лобсыну и говорю: – Как нам быть? Неужели лезть назад наверх?

Он рассмеялся.

– А чёрные разрисованные халаты у нас для чего взяты с собой? Чтобы испугать караульных. Наденем их, возьмём в руки свечи, только обернём их бумагой, чтобы не ярко светили, и выйдем, опрокинув все жерди сразу, чтобы был большой шум. Караульные перепугаются и спрячутся в юрты, когда увидят, что из рудника два мертвеца выходят.

Я не сказал ещё, как были разрисованы чёрные халаты. На них белой краской были нарисованы полные скелеты человека, и при слабом свете свечей ночью люди, одетые в эти халаты, действительно могли показаться идущими скелетами. Лобсын заказал мне эти халаты будто бы для маскировки на празднике Цам, а в действительности мой сообразительный друг тогда уже придумал такой способ напугать суеверных монголов, чтобы пробраться в запрещённый рудник.

И вот мы, разложив добытый золотоносный кварц в два мешка, в каждом фунтов по двадцать, прикрепили их себе на спину, надели халаты и капюшоны (на которых были намазаны черепа), прошли по штольне к выходу и здесь обернули свечи зелёной прозрачной бумагой, которой, как оказалось, запасся Лобсын. Он теперь сказал мне: – Выйдем из штольни немного погодя после того, как опрокинем жерди, чтобы караульные на лай собак и шум выскочили из юрт. А выйдя, запоём буддийскую молитву «ом-мани-пад-ме-хум» и пойдём прямо на юрты, в одной руке свеча, в другой у тебя каёлка, у меня молот, как будто мы восставшие рудокопы.

И так, сговорившись, мы подошли к жердевому щиту и, налёгши вдвоём, легко опрокинули его наружу. Собаки уже ворчали, чуя нас, а тут бешено залаяли. В юртах раздались окрики – люди ещё не спали, потом караульные выбежали. И тут мы рядом, как условились, выступили из глубины штольни в виде скелетов, слабо озарённых зелёным светом, протяжно завывая: «ом-мани-пад-ме-хум».

Что тут за суматоха поднялась у юрт, трудно себе представить. Возгласы ужаса, визг детей, крики мужчин и женщин: «Мёртвые рудокопы из горы выходят, убегайте скорее!» И все бросились бежать. Бежали не только взрослые и дети, но и собаки, коровы, бараны и козы, которые ночевали вблизи юрт. Все понеслись вниз по долине с визгом и криками, толкая и опрокидывая друг друга.

А мы, дойдя до первой юрты, в которой были накануне, положили там на видном месте ситец, который я принёс с собой, в обмен на гнилой, взятый у караульного. Потом мы полезли вверх по склону вдоль жилы, причём свечи помогли нам ориентироваться. Немного поднявшись, мы их потушили, халаты скинули и полезли уже в темноте, чтобы караульные, если остановились не так далеко для наблюдения, не могли проследить, куда исчезли мертвецы.

Взобрались мы, не торопясь, на гребень отрога и остановились передохнуть. С высоты видны были обе долины; в долине Алтын-Гола, где стояли юрты, было темно и тихо, беглецы, очевидно, ещё не вернулись. В долине, где была наша палатка, виднелся огонёк, и при свете его можно было различить палатку, коней и мальчика у костра. Там всё было благополучно.

– Ну и напугал ты бедных караульных своей выдумкой, Лобсын, – сказал я. – Мне просто совестно, люди до смерти перепуганы, будут ночевать где-то под открытым небом, и скот у них разбежится. Нехорошо вышло!

– Я не думал, что они такую суматоху устроят и убегут, – оправдывался мой калмык. – Я полагал, что выглянут только караульные, увидят мертвецов и спрячутся в юрты, начнут там молитвы читать. А мы бы повернули от рудника вверх по долине и, отойдя немного, потушили свечи, чтобы в темноте лезть на гору. И караульные, выглянувши из юрт, могли бы заметить, что мертвецы пошли вверх по речке и скрылись. Я же не виноват, что они так струсили! Ну, переночуют немного ниже, скот свой соберут и завтра вернутся.

– И пойдёт теперь по всей Монголии рассказ, что в золотом руднике на Алтын-Голе мёртвые рудокопы воскресли и по ночам бродят, караул пугают! А князь вызовет к себе караульных и начнёт допрашивать с пристрастием, в тюрьму посадит или сменит.

– Смене они будут только рады. Кому охота целый год в этом глухом месте сидеть на карауле. Ведь жалованья от князя они не получают, сидят по наряду и бездельничают.

– А что подумают они о ситце, который я положил в юрте?

– Пожалуй, напрасно оставил его. Они подумают, что положили его мертвецы и отдадут в монастырь ламам, побоятся оставить себе.

– Ну, попадёт ситец бездельникам ламам, а не бедным аратам! – сказал я.

– Неужели ты, Фома, считаешь всех лам бездельниками? – удивился Лобсын, очевидно обиженный моим восклицанием.

– А какую пользу монгольскому народу приносят ламы? Бормочут целые дни свои молитвы, зажигают лампады и курительные свечи перед статуями Будды и других богов. И так изо дня в день всю свою жизнь, прославляя Будду и перебирая свои чётки вместо того, чтобы выполнять какую-нибудь работу, ну хотя бы разводить огороды при кумирнях, учить аратов косить траву на удобных сырых местах, в долинах вдоль речек и ключей! Ведь сколько у вас каждый год гибнет скота от бескормицы зимой, от джута.[5 - Джут – зимняя гололедица., мешающая пастись скоту и лошадям.]

– Конечно, немало, а в иные годы очень много и всегда у самых бедных, у которых скот захудалый, – подтвердил Лобсын.

– И ламы могли бы учить аратов сенокошению, устраивать орошение, где возможно, чтобы трава росла пышнее, а для скота строить из хвороста, из земли загоны, укрытия от зимних холодов и пурги вместо того, чтобы распевать молитвы с утра до вечера, бормотать «ом-мани-пад-ме-хум» в кумирнях и в своих фанзах.

– Ну, иные из них занимаются врачеванием, лечат бедных аратов, другие переписывают богослужебные, книги для новых кумирен.

– От врачевания лам, я полагаю, больше вреда народу, чем пользы, даже если учесть только прокорм и деньги, которые они от больных получают. И врачуют только немногие, которые этому где-то подучились, а большинство занято только богослужением. Ты сообрази, ведь третья часть мужского населения у монголов в ламском сословии состоит и живёт полностью за счёт труда остальных двух третей! Зачем настроили столько монастырей и кумирен с десятками и сотнями лам? Какая польза народу от них?

– Развлечения, праздники народу с песнопениями и представлениями устраивают! – защищался Лобсын.

– Вот именно, праздники и представления всякие, чтобы привлечь аратов и выманить у них подаяния и пожертвования на обстановку кумирен, на украшение богов, на богослужебные книги и, главное, на себя, на своё пропитание. Ведь ламам тоже каждый день есть-пить нужно, а сами они ничего не вырабатывают.

Этот разговор как-то неожиданно возник у нас, когда мы поднялись по крутому склону долины и уселись передохнуть на гребне, с которого чуть видны были в сумраке ночи юрты караульных на дне одной долины и огонёк у нашей палатки на дне другой поближе. Раньше мне как-то не приходилось поговорить с Лобсыном так откровенно и резко насчёт буддизма и ламского сословия, его существования за счёт бедных монголов: я обыкновенно щадил его религиозные убеждения.

Отдохнув наверху, спустились потихоньку к своей палатке. У Очира чай был готов, мы поели и улеглись спать, усталые после работы в руднике и подъёма в темноте на гору. Ночь прошла спокойно. Утром направились в обратный путь той же дорогой. Мальчика посадили на одну из вьючных лошадей поверх вьюка. Он начал привыкать к нам и помогал при сборе топлива. За 15 дней по той же дороге без особых происшествий мы вернулись в Чугучак.

По пути спрашивали во всех улусах относительно родителей мальчика, но ничего не узнали. Я решил оставить его у себя, как когда-то приютил Лобсына.

В августе мы опять снарядили большой караван и отправились с Лобсыном вести его. Очира взяли с собой на случай, если найдём его родителей. И в этот раз хорошо торговали и вернулись с прибылью.

Кварц с золотом, добытый в старом руднике, мы истолкли, промыли и извлекли из него фунта 4 золота. Зимой я опять съездил в Семипалатинск с сырьём и продал это золото в банке, закупил новый товар и вернулся в Чугучак. С приказчиком московских купцов Первухиным у меня было резкое объяснение. Я предъявил ему гнилой ситец, полученный от караульного, и потребовал обменять на хороший. Он, конечно, отказался, божился, что это не он продал гниль, что такого товара у него не было и нет. Я сдал ситец консулу и заявил ему о жалобах на приказчиков московских купцов. Он обещал написать в Москву и пригрозил довести до сведения министерств торговли и промышленности и иностранных дел об этих проделках.

Клады в развалинах древнего города Кара-Ходжа

Весной следующего года консул пригласил меня по спешному делу и сказал:

– Фома Капитонович, вы ведь теперь как будто полюбили путешествия с приключениями?

– Пожалуй, что так, Сергей Васильевич. Но откуда вы знаете о приключениях?