Сезон зверя

Сезон зверя
Владимир Н. Федоров

Сибириада. Собрание сочинений
В остросюжетном романе Владимира Фёдорова рассказывается, как в геологической партии, заброшенной в самую глубину загадочных и таинственных Верхоянских гор, происходят необъяснимые трагедии, отдающие мистикой. Небольшая горстка людей не подозревает, что виновник событий находится рядом с ними, а его действиями управляет страшное родовое проклятие…

Владимир Фёдоров

Сезон зверя

© Фёдоров В. Н., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

* * *

Такую уйму бабочек Звереныш видел только однажды. Невесть откуда взявшиеся, одинаково белые и разом потерявшие всякое ощущение опасности, они сбивались на влажных проплешинах лесной дороги в плотные круги, напоминавшие огромные трепещущие цветы. Два зверя – большой и маленький – при полной безучастности всегда столь осторожных легкокрылых красавиц разом загребали лапами целые их стаи и, довольно урча, отправляли в пасть, наслаждаясь подарком июньской тайги…

Сейчас белых бабочек было не меньше, но они были переполнены жизнью и скоростью, стремительно неслись навстречу Зверенышу искрящимся белым потоком и ловко уворачивались перед самыми зубами, оставляя на языке только привкус холода. Вдруг этот холод резко усилился, по глазам Звереныша резанул свет, и ему показалось, что откуда-то сверху ударила черная молния. И не просто ударила, а вонзилась с хрустом ему в лапу, да так нестерпимо, что он разом проснулся и вертанулся было от боли, но был крепко зажат под выворотень теплым и тяжелым боком медведицы. Она чуть шевельнулась и недовольно рыкнула во сне. Сверкнув глазенками из-под своего корня, Звереныш увидел, что часть куржака, затягивавшего лаз берлоги, обрушена внутрь логова, а в образовавшемся провале, за крест-накрест упавшими на него лесинами маячит силуэт какого-то двуногого существа с неизвестным резким запахом. Вот оно вскинуло вверх лапы, и в берлогу снова ударила та самая черная молния из сна, а в яви, как понял теперь Звереныш, деревина с острым концом. На этот раз она хряско пришлась в спину медведицы, заставив ее издать утробный рык и затрясти головой, стряхивая остатки так грубо прерванного сна.

Люди наверху действовали по своим правилам. Тихонько подпилив несколько рядом стоящих лиственниц и разом свалив их на берлогу, они для начала лишили спящего зверя возможности мгновенно вымахнуть из логова. Затем трое из них, изготовившись, встали с ружьями за стволы ближних деревьев, а четвертый, помоложе, вырубив длинную жердину и заострив, а потом еще и расщепив ее конец, принялся тыкать им в развороченную отдушину.

Услышав рык зверя и поняв, что берлога не ложная, стрелки стали наперебой выкрикивать советы молодому:

– Давай-давай, посильней его, посильней!

– Крути, крути, накручивай шерсть-то на жердину! Да тяни, тяни! Вишь, не хочет выходить…

– Смотри, чтоб отскочить успел. Как вымахнет!..

Молодой, скорее успокаивая сам себя, неестественно позвончевшим голосом кричал в сторону лаза, не отрывая от него глаз:

– Ничо, не вымахнет! Крепко придавили!.. А ну, давай вылазь, хозяин! Вылазь!..

Взъяренная медведица метнулась вверх ожившей глыбиной, но наваленные на берлогу деревья погасили всю мощь, вложенную в бросок. Между стволами прошли лишь голова и одна лапа. Ослепленная ярким светом и снегом, ничего еще толком не понявшая, она принялась с ревом распихивать тяжелые промороженные листвяки. И тут же раз за разом, наперегонки громыхнуло несколько выстрелов. Оскаленная пасть, проглотив рык, утонула в берлоге.

– Готов! Замочили! – прокричал молодой, успевший отбежать на приличное расстояние.

– Погодь! – остановил его один из стрелков. – Может, ранен или только затаился. Ну-ка, давай еще жердью.

Молодой подхватил свое орудие, осторожно приблизился к берлоге, ткнул в нее раз, два, нащупал концом жерди тушу, накрутил на расщеп шерсть, потянул.

– Готов! Готов, говорю! Не шевелится!

– Ты эта… не спеши, – опять остановил его старший.

– Пошебурши там жердью-то как следует. Быват, и два зверя в одну берлогу ложатся. Как бы не вымахнул…

– Да нет там ничего, – ответил молодой, но на всякий случай еще с десяток раз ткнул жердью в разные углы логова.

Стрелки вышли из-за деревьев, стали доставать папиросы, закуривать.

Потом кто-то пошел за привязанными вдалеке двумя лошадями, запряженными в сани, а остальные обступили берлогу, принялись не спеша раскатывать в стороны деревья, освобождая лаз.

Звереныш забился под корень и весь сотрясался от крупной дрожи. Он был впервые в жизни так сильно испуган слившимися в один сплошной ужас грохотом выстрелов, бившейся в агонии и рычавшей что-то страшное матерью, запахом гари и неизвестных страшных существ, породивших все это. Инстинкт подсказывал одно: надо поглубже вжаться в нишу и ничем не выдавать себя. И он, собравшись в трясущийся комок, глубоко уткнулся мордой под мышку и почти перестал дышать, забыв даже про боль в искалеченной лапе.

– Ну че, Васька, коль, говоришь, замочили, так лезь, цепляй добычу, – предложил старший.

Молодой подхватил конец веревки и стал осторожно спускаться в лаз, пробуя с опаской вытянутой ногой невидимую темноту логова.

– Смотри, цапнет, – пошутил один из стрелков.

Молодой запальчиво усмехнулся:

– Отцапал свое! – Хотя сам невольно приостановился. Но потом набрался мужества и ушел в берлогу с головой. Тут же из-под земли раздался его голос: – Ну и вонища у него в избе! Задохнешься, пока привяжешь!..

– А ты как хотел? Он в баню по субботам не ходит, – хохотнул старший, – да и спину тереть некому, раз один залег.

– У-у-х! – Как из воды вынырнул из логова молодой и сквозь кашель, от которого не смог сдержаться, прохрипел, махнув рукой: – Тяни-и…

Охотники подхватили конец веревки, пропустили сквозь чересседельники обеих лошадей, пугливо пританцовывающих на месте, замахали руками, понукая. Веревка натянулась, и огромная бурая туша медленно и неохотно поползла из лаза, заскользила по снегу к заранее утоптанной площадке.

– Хватит, хорош! Докуривай, мужики, и давай разделывать. А ты, Васька, спрыгни-ка еще раз в берлогу, пошуруй по углам, – скомандовал старший. – Медведицу взяли, вона, гляди, соски-то какие… Нонешних-то медвежат у нее еще быть не должно, рано, они к марту родятся, а вот прошлогодний пестунишко мог с мамкой залечь.

– Да нет там никого, я же глядел, – отмахнулся было молодой, но все же пошел к берлоге и, набрав воздуха в легкие, как перед нырком, спустился в логово, начал пинать валенками стенки и углы. Берлога была большой, глубокой, с поворотом, и лаз, даже развороченный теперь, едва освещал лишь ее середину. Да и глаза со света сразу не могли обвыкнуться. Поэтому молодой действовал почти вслепую.

Звереныш, ощущая страшное существо совсем рядом, вовсе перестал дышать. Человек почти натолкнулся на него, но, ударившись коленом об нависающий над медвежонком обломок корня, отпрянул назад и выругался:

– Мать твою… Ноги все обломаешь! Нет тут ни хрена, говорил же! – И полез к выходу.

Звереныш этого не знал, но его спасла лапа, боязливо прикрывавшая морду. Множество более неудачливых маленьких его сородичей, как бы они ни таились в темноте берлог, обычно сразу выдавали желто-красные звездочки горящих глазенок…

Страшные существа не исчезали очень долго. Звереныш не только чуял их, но и хорошо слышал, как они, весело переговариваясь, занимались какими-то своими делами. Медленно текущий зимний промороженный воздух наносил в логово то горечь дыма, то терпкость свежей крови, то какие-то вовсе незнакомые и враждебные запахи и звуки. И каждый раз пестун невольно вздрагивал, переставал зализывать ноющую лапу и настораживался: а не последуют ли за этим Они?! Но существа как будто уже и забыли о логове, оно их больше не интересовало.

Лишь когда ранняя зимняя темнота опустилась на лес, гася падающий в лаз свет, скрип снега и голоса наверху стали затихать и удаляться. Звереныш понял, что страшные чудовища уходят. Но еще долго он не решался выбраться из-под спасительного корня, а еще дольше – вылезти из берлоги, хотя до озноба хотелось броситься скорее по следу так непонятно покинувшей его и не защитившей в минуты опасности матери, отыскать ее в темном лесу, прижаться к теплому брюху и поскулить, жалуясь на боль и перенесенные страхи.

С трудом выкарабкавшись к краю лаза, он высунул морду и огляделся. Над деревьями сквозь морозный туман поднимался мутный горящий круг. В волнах его бледного света на истоптанном снегу поляны чернели какие-то большие и малые бесформенные пятна.

Поджимая переднюю лапу, он заковылял по широкой полосе материнского запаха, но почти сразу набрел на одно из пятен, которое оказалось снегом, пропитанным уже подмороженной кровью. Вкус и запах ее Звереныш знал, помнил по материнской добыче – ленным уткам и зайчатам, которых ей иногда удавалось ловить летом. Он обогнул кровяное пятно и уперся в другое такое же. Чуть в стороне над бесформенной темной кучей поднимался легкий парок. Медвежонок повернул к ней и уткнулся носом в свежие, еще не остывшие внутренности. Он знал и их вкус, но сейчас лизнул, а есть не стал: чувство голода еще не проснулось. Рядом с кишками Звереныш обнаружил два каких-то маленьких безжизненных существа. С неестественно огромными для них головами и столь же ненормально крошечными лапками, они были одинаково лишены шерсти и сжаты в уже начавшие промерзать комки.

А дальше запаха матери и ее следов не было. С поляны уходил лишь один след – глубоко продавленный двумя полосами и густо наполненный запахами страшных существ. На него Звереныш не посмел даже ступить. Обойдя по натоптанному кругу берлогу и несколько раз сунувшись в глубокий снег, топивший в себе по самую спину, Звереныш, жалобно поскуливая, вернулся в логово и снова принялся зализывать лапу, пытаясь пристроить ее так, чтобы боль была меньше.

В эту ночь он не уснул: слишком сильным было потрясение, да и в ногу при каждом движении словно впивались сотни заноз. И еще он ждал, что мать, видимо испугавшаяся страшных существ и куда-то от них убежавшая, к утру вернется, как летом она возвращалась с ночной охоты, и выстывшая берлога вновь наполнится ее теплом и родным запахом.

Не уснул он и назавтра, но ночью Звереныша выгнала из логова уже не надежда отыскать мать, а давший знать о себе голод. Подступаясь то с одной стороны, то с другой, он погрыз промороженные внутренности, а потом съел одного за другим тех двух маленьких существ, что обнаружил в первый вечер. На сытый желудок и боль в ноге казалась не такой уж нестерпимой, и в берлоге как будто потеплело. Глаза Звереныша стали медленно слипаться. Он отходил в сон, даже не подозревая, что только что насытился теми, с кем вместе должен был проснуться весной и кого должен был нянчить-пестовать, почему и прозывался в этом возрасте пестуном. Впрочем, имя это придумали для собственного удобства страшные существа – люди, а для него самого оно не имело никакого значения.

Зверенышу повезло во второй раз. Под утро потеплело и пошел такой снег, какого давно не бывало в здешних местах Якутии. Он не только упрятал все следы медвежьей трагедии, но и заново закупорил разоренную берлогу, оставив лишь крошечную отдушину.