Казачья Молодость

5

Чествование моей победы не менее шумно было и в гимназии. И, как ни странно, всю эту шумиху затеял Петр. Я его в этом не просил. Напротив, я выговорил ему за все это, но с него, похоже, как с гуся вода. Он лишь невинно улыбался. Нет, на него я не обижался – да, на него и обижаться нельзя – все равно бесполезно. Я не любил славы, а он любил, так сказать, плавать в лучах хоть чей-то славы. Скачки успешны ли они или нет, общение с конем – вот смысл казачьей жизни. Мы, казаки, будем всегда следовать заветам наших предков: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах – мы всегда должны быть впереди.

Даже был выпущен листок, лояльной дирекции, газеты «Гимназист» с крупным заголовком: «Дауров – герой нашего времени. Здесь же фотография меня и моего коня. Конь в своей победной попоне, а у меня – улыбка до ушей. По этому поводу был принесен, видимо, заранее заказанный огромный торт. А все это проделки Петра, как выяснится позднее. Чуть ни вся гимназия сбежалась на торт. Его внесли двое рабочих. Тут могло бы начаться такое, если бы не монумент Петра. Он тут же все привел в порядок – и каждый уносил свою долю на листке, вырванном из тетради. Похоже, всполошилась и дирекция. Меня вызывает директор. Я знал, что мое увлечение верховой ездой перерастет в страсть, а от нее ничего хорошего не жди.

– Все твои успехи, Дауров, – не вставая из-за стола, казенным голосом начал директор, не поднимая на меня глаз, – это, конечно, слава и городу и нам, гимназии. И это, безусловно, лучше, чем все тот же злополучный кружок, – нервно подправляя очки за ухо. – Я помню, что ты был до этого всегда среди первых учеников. А что будет теперь? – он глянул в упор на меня поверх очков своими бесцветными глазами. – Хотя успехи в этом деле похвальны.

Я заверил, что скачки не самоцель, но я хочу, мол, стать юнкером кавалерийского училища.

– А среди вновь поступающих будут и кадеты из корпуса. У них верховая езда – отдельный предмет. Надо будет мне доказать им, что мы никакие не «шпаки», как они обзывают нас. Вот я и утру им тогда нос, чтобы марку нашей гимназии поднять… – С жаром заверил я.

Все получилось так убедительно, что даже самому понравилось. А директор был просто сражен моей речью. Уходя, я заметил, что мною завоеванный кубок на первенство города стоит на видном месте. Но кубок этот – переходящий. На следующий год я на подобных скачках участвовать не буду. И кубок уйдет из гимназии.

И все же Нина не давала мне покоя. Вспомнил, что перед стартом я заметил ее на трибунах среди кадетов. Мы обменялись приветствиями. А, когда участники густой кавалькадой проходили уже в конце трибун, Нина сбежала вниз и крикнула через ограждение: «Будь осторожен!» Я дал ей знать, что так и поступлю. Уже потом, думая и о скачке, я вспомнил эти слова предосторожности Нины. Как можно судить разом и о победе, и об осторожности? Эти понятия несовместимы, к сожалению. С мыслями Нины об осторожности в конном деле делать нечего. Я и потом, проходя круг за кругом мимо трибун, вспоминал Нину и ее слова. Я даже всякий раз, проходя мимо трибун, чувствовал, что она смотрит на меня. Вспомнилось и то, что тот день был ветряный и холодный. Разгоряченный конь мой еще «дымился» паром – я только что прошел столб, как ко мне наперерез бежит Нина.

Она гладила голову моего коня и произнесла едва слышно: «Я люблю тебя». Я так и не понял – к кому относились ее слова? Конь терся носом о ее щеку.

– Вот вы и познакомились, – сказал я.

– За победу я принесла коню вот что… – и она подала коню морковку.

– А мне за победу?

– Ты еще получишь… – Уже на бегу крикнула девушка.

Я только сейчас заметил, что в порывах ветра срывался снег…

*

Я всегда с вниманием слушаю этого коренастого, уверенного в себе человека. Бутин. Сколько уже было с ним бесед. И о чем только мы ни говорили. На этот раз я встретил его в маленьком кабачке на окраине города. Он не любил шумных ресторанов в центре города. Он не боялся, но не любил известности. Кажется, он знал все: будь то история России, будь то, как заработать капитал. Но при этом оставался страстным конником. Страстью к конным бегам он заболел в Англии. Распродав конный завод он, однако, оставил себе теперь уже известную в округе конюшню скаковых коней. Он не пропускал скачек, будь они в Губернске или в самом Питере – известные Красносельские скачки.

– Что ж, Яков, твой дебют на таких скачках превосходный. Ты, пади, еще не осознаешь, что ты натворил. Ты этой победой, можно сказать, взошел на Эверест. Ведь ты, дурья голова, теперь попадешь во все анналы лучших наездников России.

Мы выпили шампанского за успех, и он продолжал осыпать меня комплиментами

– Я открою тебе тайну. Я ехал сюда, чтобы увидеть успех коня по кличке Русский. Это конь моей конюшни, мой старый любимец. Да, ему уже восемь лет и ему трудно тягаться с такими трехлетками, как твой Рыжий. А потом эти колики… Почему про это не сказал конюх Русского, когда его уводил Адъютант? Его не надо было ставить… в забег. Я ругался с полковником и Владимиру говорил, но они мен, похоже, не слышали. Конь Русский мог сам покалечиться или покалечить всадника.

Я спросил о Софи – как она?

– Я, было, хотел с этого начать да кони помешали. Она тебе передает привет. Она очень рада за тебя. Но она слаба и со встречей надо будет подождать. За твои успехи радуются и дочери хозяйки дома, где ты снимал комнатку. Софья остановилась в бывшей твоей комнате. Да, о той семье, где ты когда-то жил и где тебя неверно поняли, говорить много не стоит. Муж хозяйки, как военный, честен перед долгом и присягой. Он по-своему правильный человек. Он, как всякий правильный, осуждает мои либеральные взгляды. Как говорится, время рассудит. А в тебе он увидел меня – либерала. Но разве в том твоя вина, что ты хотел узнать мир? В этом не твоя вина, а твоя беда. Это беда России, когда сама литература стала преступлением. Вот и царица-немка, прочитав Радищева, его «Путешествия…» так и сказала, что автор «пострашнее» Пугачева, вашего казачьего атамана. Книгу запретили, автора – на каторгу. Но ведь запрети библию – меньше верующих не станет. Запретный плод сладок! А все потому, что правда – это та же вера. Ведь Христос с верой нес правду. Ноне мы цепляемся за соломинку уже прогнившего царства, которому уже заказали гроб. А плачут по этому царству военные, ибо тогда они потеряют все… Ведь они ничего не могут делать, как только убивать. Только этому их учили… Вот муж, как военный, и почувствовал в тебе угрозу своему благополучию – и избавился от тебя. Но гром грянет… Правда, нас, буржуа, не устраивает ни одна из партий. Россия должна будет пережить трагедию, чтобы сблизиться с Европой. Народ наш талантлив, но ему нечего делать на своей богатой земле… и он от лени спивается, – проговорил он с видом угрюмого человека, рассказывающего о своих болезнях… – Когда у рабочего будет пусто в кармане, то он – ему терять нечего: пан или пропал – возьмет дубину. И социалисты тут ни при чем. Нищета, голод – будут их флагом…

Я провожал далеко за город Бутина верхом на своем Рыжем. Тройка сильных коней быстро унесла его карету до горизонта.

Возвращаясь, я долго стоял за собором на обрыве, глядя на гнилые тесовые крыши мещанских лачуг, лепившимся внизу по буграм вдоль реки. Повсюду грязные и убогие дворы. Глядя на все это, подумал о человеческой жизни, о том, как она несправедливо устроена. И это так здесь было и триста лет тому назад. Блуждая, таким образом, по городу, я выехал на высокий берег реки. Отсюда было видно, как река серой рябью прижимается к желтым скалам берега. Так незаметно я выехал к тому месту, где дом Нины. Я даже было повернул коня в сторону этого дома, но почему-то воровато оглянулся – нет ли кого вблизи? Никого не было ни видно, ни слышно. И все же мне захотелось, чтобы кто-то вышел. Я уже было отказался от этой затеи, когда дверь приоткрылась и вышла Нина.

– А вы, что мимо нас проезжаете? – мило улыбнувшись, сказала девушка. – Что так? Уж не разлюбили ли нас?

– Да нет… Все как-то не по пути, – вдруг почему-то смутившись, неуверенно проговорил я.

– Вы правы… Когда любишь – и семь верст не объезд. А уж как разлюбишь – и в соседях не по пути. Не так ли?

– Может и так…

– И в глаза мне не смотришь – или я подурнела? – игриво, проговорила Нина.

Я, вконец засмущавшись, тронул коня прочь…

– Так вы заходите все же к нам – не забывайте своих друзей… – крикнула она в пустоту. Я пришпорил коня, подгоняемый ее едким смехом.

Она всколыхнула во мне нетронутую юность своей жгучей влюбленностью, так что я потерял покой. Я испытывал сознание своего крайнего падения, от чего было горько и больно, так что стало даже жаль себя…

6

Стояли удивительно теплые дни. Хозяева не вставляли вторых окон, так что я мог насладиться запахами осени. Осень в моем проулке, куда выходило окно, чаще дышало конюшней, запахи которой подхватывал попутный ветер. Запах этот сразу напоминал мне моего коня и былые с ним скачки.

Петр бывал у меня редко. А входил он всегда широко распахнув двери. Крепко здоровался за руку – за что я его уважаю. Ведь крепко жмет человек со своим стержнем, а если его нет, то и в руке лапша. В тот день передо мною лежала раскрытой книга «Основы жизни». Эта книга да еще «Книга для путешественников – всегда были у меня под рукой. Я решил, что я всю зиму буду изучать обе эти книги. Сейчас время скачек прошло, так что все свободное время я отдам этим фолиантам.

В «Основах жизни» меня более всего интересовали разделы «Происхождение видов» и учение Дарвина. Со слов Учителя – это два законообразующих разделов жизни на планете. Поймешь их, – значит, поймешь, как и откуда пошла жизнь. Учитель всегда говорил главное и о главном. Второстепенное его не интересовало. А если он много говорил о спорах вокруг учения Дарвина, то это главное для понимания основ жизни, понимания того, почему на вершине животного мира оказался человек.

Петр сразу обратил внимание на раскрытую книгу.

– Так чем обогащает эта книга тебя? – тут же спросил он.

– Слушай, – открыв нужное место, начал я, – «Земная кора – хранилище остатков некогда существовавших видов».

– Ну, допустим, что это так. А тебе зачем это знать? – закрывая книгу и на обложке читая «Основы жизни», сказал он с большим сомнением. – Ведь уже две тысячи лет человечество верит, что мир, что человека створил Бог. А если не он, то тогда куда девать Бога? Ведь Христос якобы историческое лицо.

– Вот на этом «якобы» и держится вся вера. Даже, если бы его, Бога, не было, то все равно человечество придумало бы его. Исус был первый раскольник, расколов иудейскую веру. Он был первым революционером, а его сделали святым. Выходит, Исус – протестант. А наши Романовы взяли да и раскололи православную веру. Никон – первый раскольник, протестант, значит, революционер. Царю это было не потребно – они убрали Никона, как будто его и не было. Ярых староверов физически цари уничтожили, а другие – вот и ты таков – обернули в новую веру. И так было триста лет…

– Ну, ты понес… оставь свой атеизм… социализм.

– Нет, Петр – это чистейший реализм, а не какой-то там атеизм. Как ты можешь судить, не прочитав об этом и двух книг. Ты, наверное, читаешь что-то из легенд и мифов древней Греции. А вообще-то – невежество вещь удобная. Не надо много читать, мучиться, мозги ломать. Ведь чтение – это та же работа. У нас у все один диагноз – лень.

– Да, чувствуются – в тебя многое привнес господин Бутин. Наш либерал, – заметил Петр.

– Что-то дал он! Но многое – из книг. Ты пойми, Исус был своего рода оселком, на котором стали обтачивать варваров от их пещерной дикости. Европа уже стала забывать про сказку о Боге, а мы, спустя две тысячи лет еще не избавились от язычества. Где-то читал, что отдельные племена в России, как та же мордва, не приняли все еще христианство. И это было в 19 веке.

– Ты этим не козыряй. Веками Русь стояла – и будет стоять на вере.

– Какой вере? Она полторы тысячи лет стояла на старой вере. Ноне Русь стоит всего триста лет на протестантской вере, так было угодно царям Романовым. Они, цари, заставили Никона опротестовать старую веру. Но у нас не было религиозной войны, как в Европе, – царям была нужна новая вера.

– Если ты не веришь библии, – то почему я должен верить этой книге – и он ударил ладонью по «Основам жизни».

– А ты возьми и донеси Отцу нашему, что Дауров не верит в бога. Тогда спросят – почему этот безбожник нашел приют в доме Петра Плесовских? Хорошо. Я даже соглашусь с тобою. Но если наш Отец вбивает в нас бога, гвоздем прибивает нас к вере, – от чего же ты сдал закон божий хуже меня?

Петр замолчал, махнув рукой.

– А ты зачем заходил? – спросил я, зная, что просто так он не заходит.

– Я…я да! Нина приглашает к ним на вечер. Осенний бал. Как ты?

Я стал ему нехотя объяснять, что дружба моя с сестрами распалась по известной тебе причине.

– Ты имей в виду, что в женскую гимназию разрешено только учащимся, так что твой соперник Владимир туда не попадет. А Нина к тебе до сих пор неравнодушна. Она еще будет козырять перед подругами тобою, как знаменитостью – мало сказать – нашего города – округа всего.

Увидеть и пообщаться с Ниной я был не против. Петр вышел, а я стал обдумывать то, что я ему наговорил. И, похоже, наговорил лишнее. Я не заметил, как сорвался – и меня понесло. Но я хотел убедить его – в этом ли разговоре или в другом – что вольномыслие я вынес не из кружка, как думает Петр. Она во мне от исконно казацкой вольницы еще со времен Запорожской сечи. Оно во мне от предков наших. И никакой – ни Бутин, ни АБ не повинны в моем вольнодумии. Оно у нас в крови, в казачьей душе, это вольнодумие. Заметно спал пыл слов Петра после моих успехов в скачках. Видно, до него все же дошло, что меня подчинить чужой воле непросто. Не смог он меня на путь свой «истинный» поставить – не стал я столпом смирения и порядка. Ничто не может взнуздать настоящего казака! А сошлись мы с ним на одном: пусть жизнь рассудит нас. Мои ему убеждения, что осина не может быть дубом, – он не слышал, как тот глухарь на току.

Мне почему-то пришли на память слова Баратынского: «Кто жаждет славы, милый мой, тот не всегда себя прославит…».

*

Я не искал с ним встречи, но однажды он пригласил меня в ресторан при ипподроме. При нем была все та же милая Нина. Я был, конечно, польщён таким приглашением. Все заказывала, помню, Нина – и все было чудесным. Нина в тот вечер так заразительно смеялась, что я и не помню всех тех блюд, что подавалось на стол в этот вечер. На ее щечках от смеха проступали очаровательные ямочки. Я вновь в нее был влюблен. Мы танцевали. Я никогда не видел ее так близко перед собою, что я почувствовал теплоту ее тела – и это привело меня в смятение, будто электрический заряд пронзил меня. Она наклонила голову на мое плечо – и ее нежный волос коснулся моей щеки. Танец кончился, но она не отходила от меня.

– Пойдемте, – тихо сказал я.

Она удивленно глянула на меня – мол, куда? И только потом все поняла – и рассмеялась

– Сама не поняла, что на меня нашло, – прильнув все так же ко мне, проговорила Нина.

– Должно быть, вас обуяло безумие, – с улыбкой встретил нас Владимир.

В тот вечер мы засиделись допоздна. Пили красное вино и кофе. И, конечно, много говорили. Я рассказывал свое детство, про свою станицу. И о путешествиях, конечно. Заговорили о вере, о религии. Что, мол, мир движет человек, ибо сама по себе вера едва ли сдвинет гору. Манной небесной сыт не будешь. Тот же Исус дал людям рыболовную сеть, а не молитву.

– -И вообще – земное стоит дорого, – заметил я. – Это удел храбрецов…

– И как это понимать? – спросила девушка.

– А вот так и понимать, что в наши дни считают глупостью – подвергать себя опасности, – стал

деловито объяснять Владимир. – Глупо, мол, рисковать своею жизнью. И не просто глупо, а опасно. И что риск надо избегать.

– А как это понимать? – спросила она.

– А ты спроси у Якова – зачем он всякий раз, рискуя, выходит, однако, на скачки? Ведь он всякий раз рискует сломать себе шею. А ведь он не враг себе. Но кто сможет остановить его или свернуть его с пути, полного риска.

– И я отвечу. Это есть продолжение моей казачьей жизни. А то, может быть, и сама казачья жизнь. Мы верны заповеди дедов наших: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах. Жестоко? Да, жестоко. Но верховая езда – это смысл нашей жизни. А вот зачем Владимир рискует?

– Не надо спешить с выводами – зачем мы садимся на коня? В человеке есть и храбрость, и трусость. Они, может, даже поровну. У любого человека есть потребность преодолеть себя. Храбрость, человека подгоняет, а трусость удерживает. Ее надо преодолеть. Да, страх останется, но он поможет мобилизовать все твои силы – и ты победил себя. А победив себя, ты побеждаешь и скачку. Вот в чем секрет успеха.

– И храбрость, и трусость заложены в наших инстинктах, – добавил я.

– И что – есть инстинкт любви? – удивленно спросила Нина.

– Этого науке не известно… пока! – ответил я.

– Жаль! Вот, оказывается, почему сегодня нет рыцарей. Человек утерял инстинкт любви. В какое скучное время я попала.

– Да, Нина, ты ошиблась веками. Средние века даже в России уже как полвека пошли, – сказал я.

– Ты зря, Нина, так расстраиваешься. Вот, Яков. Станичный казак. И в нем немало рыцарского, если присмотреться. Представляешь, он мне бросил в разговоре «ты», мне – адъютанту его превосходительства. Я еле удержался, чтобы не вызвать его на дуэль. У меня в газах потемнело… Я, конечно, закусил удила: тебе, казак, это так просто не пройдет. Но когда эта «темная для нас для всех лошадка», взяла у нас один приз, а затем и второй, я, можно сказать волк в этом деле, понял, что с этим мальчиком надо считаться и дружить. И еще я понял, что мы не актеры, играющие, чьи роли, мы те же зрители в этом огромном зале под названием Жизнь. А Яков, действительно, оригинал и этим он отличается от нас. Он уже родился наездником, а мы, набивая себе шишек, падая с коня вновь и вновь, с трудом, спустя долгие годы, если не успеем сломать себе до этого шею, может станем такими же наездниками. Мы, может, и сделаем себя такими же всадниками, а он уже родился со всеми задатками наездника, унаследовав их от какого-то сармата-кочевника. Конь понимает нас на уровне инстинктов. Вот и Яков, я думаю, понимает своего коня лучше, чем я своего. Он унаследовал инстинкты своих предков-кочевников, которые обожествляли коня. По одной посадке в седле я вижу, что его будет не просто выбить из седла.

– Вы все о конях да о седлах, – а кто слово скажет о женщинах? – вдруг спросила Нина, почему-то глядя на меня.

– О женщинах всегда говорят на десерт. Чтобы, так сказать, оставить хорошее послевкусие от вечера. Барышням мы когда-нибудь посвятим целый вечер. Я тебе обещаю, Нина. А меня вот, что интересует: неужели тебя, Яков, все устраивает в этой жизни? Я завидую тебе. Ты можешь очаровать любую женщину. Ну, это так к слову: Нина просит сказать о женщинах. А вот как наездник я хотел бы тебя предостеречь: никогда не говори о себе что-то дурное. Пусть это сделают другие. Это к тому, чтобы знать – кто друг, а кто – враг. Хотя бывают – ни рыба, ни мясо. Ни то – ни сё. Такие долго не усидят в седле – с ними лучше не водится.

Вот такой первой и последней будет моя встреча с хорошим человеком. Как жаль, что они долго не живут.

У подъезда нас ждала коляска. Вечер той поздней осени мне показался теплым. Уже Нина усаживала его в коляску – он был изрядно пьян – когда он отвел ее рукой.

– И совсем мое последнее. Все, господа, утомляет – даже то, что тебя любят. Это аксиома жизни! Это звучит, наверное, моим завещанием. Но я все, кажется, сказал на этом свете…

Прощаясь, Нина хотела, что-то сказать, но рядом был Владимир. Так тайну своих слов она унесла с собою, лишь помахав мне рукою.

Я уходил, думая о Нине. Даже вспомнились слова Владимира: «Нина во власти отца. В иные времена ты был бы подходящим женихом. Но ты сам себе все испортил, связавшись с кружком. Ты этим просто спугнул ее отца. Он военный человек. А это честь, присяга. Но ты все равно счастливчик. Ты сделал себе имя на весь округ. Я слышал, что у тебя есть богатая невеста. Софья! Она принцесса богатого своего приемного отца. Хотя я слышал и такое, что Бутин родной отец Софи».

Последние слова Владимира просто оглушили меня, но ненадолго. Что из того, что она дочь Бутина? Если у меня даже не возникла мысль спросить Нину о здоровье Софи. Ведь Софья живет там, где когда-то жил и я. Ведь Бутин один уехал в коляске – значит, Софи осталась в доме Нины. Да и Нина почему-то промолчала, не сказав ни слова о Софи. А все потому, что впечатление от Нины во мне было сильнее. И этот танец в ресторане!

Я возвращался домой, но и здесь в нашем глухом узком проулке, где было тихо и уединенно, как на монастырском дворе, я думал о Нине. Ее девственная нежность, блеск живых карих глаз – стояли у меня перед глазами. Но она так любит Владимира. Я видел ее в любую погоду на трибунах, если участвовал Адъютант. Даже, если и не было скачек, но он на ипподроме, то она обязательно одиноко сидит на пустой трибуне. Что это – как не любовь? Признаюсь, я сам был в него влюблен. В этом красивом человеке все было прекрасно – и тело, и мысли. И все же в нем было много демонического. В порывистых движениях, в резкости слов, в его гибком, как у хищника, стане.

Другое дело Нина. За пять лет я просто привязался к ней и теперь пытаюсь понять, где привычка к ней, а где серьезные чувства…

На бал в женскую гимназию, помнится, я попал. Чувствовал, что все это зря, но Петр затащил меня туда. Так и есть. Пробыл я там недолго. Нина была там, но она была так плотно окружена кадетами, так что мне там делать было нечего. Кадеты из корпуса встретили бы меня, гимназиста, как бешеную собаку. Они бы меня не допустили к ней на пистолетный выстрел. Ведь гимназист для кадета – это ничтожное существо, название которому «шпак». Я видел, как были с ней любезны кадеты, но она была непреступно холодна и скучна. Я издали следил за ней и заметил, что холодность очень идет к ее милому лицу. Похоже, она скучала по Владимиру. Глядя на нее, я вспомнил слова Петра, что Нину осуждают в городе за то, что она принимает ухаживание известного в городе мота, укротителя молоденьких девушек. По нему, мол, сходят с ума замужние женщины. А тут, мол, подвернулось невинное дитё – гимназистка.

И все же мне удалось вырвать Нину из осады кадетов на один танец. Я не знал, что сказать ей. Надо было бы спросить о здоровье Софи, но у меня вырвалось почему-то спросить о Владимире. «Володя в полном здравии. Он вспоминал о вас, – тихо говорила Нина, – он вообще со мною немногословен. Но все им сказанное всегда жизненно и основательно. По нему смысл жизни в знании своего дела и пристрастное к нему отношение».