Психоанализ психоанализа
До конца своей жизни Фрейд воспринимал психоанализ как свое личное достижение, утверждая неоднократно, что только он, его создатель, может и должен указывать – что этим психоанализом является, а что – нет. И что в психоанализе есть только один критерий истинности – его собственное сдержанное расположение к его собственным мыслям.
С плохо скрываемой ревностной настороженностью воспринял он те новации, которые появились в двадцатые годы, когда психоанализ вошел в стадию превращения в профессиональную корпорацию, когда психоаналитиков начали готовить не на кушетках, а в специализированных учебных центрах, когда психоанализ перестал быть своего рода «обществом анонимных невротиков», начал приобретать социальный статус, когда стройные колонны кандидатов в «профессиональные психоаналитики» пошли поступать в открывающиеся «институты психоанализа».
Итак – специфика нашего сегодняшнего разговора может быть изначально прояснена в следующей фразе: в основании психоанализа как особой сферы профессиональной деятельности и особого типа ментальности лежат не типические инфантильные переживания и формы их компенсации, а уникальный тип психической организации и уникальный опыт жизни одного единственного и вполне конкретного человека – Сигизмунда Шломо (Зигмунда) Фрейда, венского врача-психоневролога, выходца из небогатой еврейской семьи.
И потому в нем, и только в нем, в его «семейном романе», в его младенчестве и детстве, в особенностях его вхождения в мир культуры, его обучения в гимназии и университете, в поисках себя в профессии, и т. п. коренятся все ответы на вопрос о том, что такое психоанализ.
Именно поэтому мы с вами не можем «отпустить» тень Фрейда по течению реки забвения и постоянно удерживаем ее в зоне своего пристального внимания. Именно поэтому мы знаем о нем так много (и знали бы еще больше, если бы его наследники все же рассекретили до сих пор сокрытую от публики часть его архива). Именно поэтому нас интересует каждая мелочь, касающаяся его жизни: в одном из психоаналитических периодических изданий был даже как-то опубликован мемуар о Фрейде, написанный дамой, мать которой однажды ехала с Фрейдом в одном вагоне и рассказала дочери об этом опыте. И он, этот опыт, несомненно важен для нас. Почему? Будем разбираться, для этого мы с вами сегодня здесь и собрались.
Итак, вот он – один единственный человек, уникальность психики и судьбы которого лежит в основании деятельности массовой профессиональной корпорации, существующей уже сотню лет, вовлекшей в свои ряды за это время десятки тысяч специалистов, а в сферу своей активности – сотни и сотни тысяч их клиентов. И этот огромный мир, мир психоанализа, распространившийся по всему земному шару и добравшийся в очередной раз и до нашей России, является компенсаторным отыгрыванием инфантильных травм, детских иллюзий, подростковых комплексов этого человека. И более того – его сновидений, его фантазий, его телесной и психической патологии и его, весьма и весьма специфических, отношений с жизнью и смертью.
Из этого следует весьма перспективный вывод, касающийся нашей профессиональной рефлексии, наших попыток понять глубинную природу своей собственной «психоаналитичности». Так уж получилось, что всегда и везде, где и когда мы сталкиваемся с «непонятками» в сфере психоаналитической метапсихологии (т.е. всего того, что мы принимаем в психоанализе на веру, как нечто для нас самоочевидное), теории или методики практической работы, мы всегда можем обратиться к личности Творца как к подсказке. И все сразу станет ясным, ведь он создал наш мир, мир психоанализа, по своему образу и подобию.
Именно здесь, в зоне «фрейдоведения», мы находим, как мы это делали с вами всегда в этих наших антропологических изысканиях, ту самую точку, откуда питается энергией психоанализ как человеческая деятельность, вошедшая за последние сто лет в новоевропейскую (постхристианскую) культуру, развернувшая в ней свою символику и свою ритуалистику, ставшая частью современной цивилизации. И раз она стала достоянием не одного человека, а практически – всего человечества, значит речь уже идет не только об уникальном проявлении психодинамики отдельного человека, о его комплексах и сновидениях, а о том, что этот человек сумел создать нечто, в чем другие узнали себя и свое. Свои проблемы, свои детские страхи, свои комплексы, свои сны и свои симптомы.
Получается, что типология и интерсубъективность мотивации тут все-таки имеется, как и в любом виде коллективной деятельности; тем более, как в данном случае, деятельности, осуществляемой сугубо конфиденциально, в «тишине и тайне», без подкрепляющих механизмов массообразования – заражения и подражания. Т.е., говоря о психоанализе, мы все же будем, куда ж без этого, иметь в виду его коллективный характер и исследовать истоки вовлечения в него, как некую форму компенсаторной навязчивости, множества людей, явным образом демонстрирующих соответствующее к нему влечение.
Но наряду с этим мы все-таки будем постоянно отталкиваться и от конкретного детства (и не только детства) конкретного человека, хотя бы только там, где у нас не будет готовых ответов. Там, где мы в силу естественных сопротивлений и защит будем не в состоянии «познать самих себя»; там, где обнаружатся «слепые пятна» нашего корпоративного самоанализа.
Почему? Потому что на детстве Зигмунда Фрейда создан так называемый «классический психоанализ», о котором мы говорим сегодня как о некоем первоистоке, как о некоей мечте, некоем идеале. Фактически он уже не существует, он умер вместе со своим творцом, а современный психоанализ движется в сторону несколько иных смыслов и целей. Но движется, отталкиваясь от чего-то вполне конкретного и подлежащего анализу хотя бы для того, чтобы это движение, эта модернизация, обрела смысл.
Ведь если ты от чего-то отказываешься или что-то изменяешь, ты по крайней мере должен понимать: что это было, почему это было именно таким и для чего это именно таким и было создано…
Второе отличие от привычных для нас с вами подходов заключается в том, что психоанализ, в отличие от счастья, от любви, от проявлений деструкции, и многого другого, уже бывшего предметом наших антропологических разборов, не есть некое переживание, некое реактивное состояние (мимолетное или устойчивое), некая эмоциональная окраска восприятия нами себя и мира. Мы, правда, говорим порою о «психоаналитичности» как особом типе организации психики, но речь при этом всегда идет не о реактивных проявлениях, а о фундаментальном основании самой возможности стать и быть психоаналитиком.
Сегодня мы поговорим о психоанализе как деятельности, ориентированной на другого человека (других людей) и организованной в рамках профессионального сообщества.
То есть с этим люди работают. Есть, конечно же, профессионалы и в области любви, счастья, деструктивности и даже сексуальности, о них мы уже немного говорили, но психоаналитик – это человек, который умудряется работать на всех этих «кнопках». То есть психоанализ – это умение работать и на любви, и на счастье, и на деструктивности, и на сексуальности, и на описанных нами анально-накопительных и анально-продуктивных переживаниях, лежащих в основании любого бизнеса.
В контексте подобного рода «деятельностного» подхода к пониманию природы психоанализа мы сегодня сосредоточимся на субъектной проблематике этой деятельности. Поговорим о том, как психоаналитик себя при этом чувствует; ведь как бы ни пытался он казаться богом, он тоже человек. Он тоже человек, и этот человек, как обычно, уникален, как обычно, несет с собой свое собственное БСЗ (а точнее – куда-то несется последним), основанное на культурно-национальной традиции, на семейной истории, на уникальной модели детства, на особом варианте вхождения в культуру и символического подключения к ней…
И для того, чтобы этот человек мог работать в жестких рамках нашей очень странной профессии, необходимо соотнести этот его багаж с ее, этой профессии, спецификой.
Хотя бы в режиме техники безопасности.
Особенно важна эта тема, тема техники безопасности в психоанализе, для тех из нас, кто не органичен по отношению к психоанализу, кто вошел в него не через идентификацию с Фрейдом, обнаружив (а точнее – ощутив) тождественность, конгениальность его психических особенностей со своими, а просто пришел в эту сферу работать и зарабатывать. Я никогда не понимал таких экстремалов, для меня это все равно как нырять на глубину без акваланга, но массовость нашей профессии наглядно демонстрирует, что это возможно. Нужно только соблюдать эту самую технику безопасности, о которой мы сегодня отдельно поговорим.
Но и тем немногим, для кого эта профессия органична, техника безопасности тоже не повредит, поскольку все мы помним о том, что и сам основоположник и первопроходец, который создал психоанализ по своему образу и подобию как проекцию своих проблем и комплексов (и уж точно по определению был ему конгениален), много страдал и добровольно ушел из жизни, не выдержав мучений, убитый именно этой своей деятельностью. Убитый неотреагированным Танатосом, о котором мы еще не раз вспомним сегодня.
Ну вот, пожалуй, и все предварительные замечания – для введения в сегодняшнюю тему наговорено достаточно. Пора начинать тематический разговор. Разговор, который, в свою очередь, будет всего лишь введением. Введением в те размышления и те переживания, которые каждый психоаналитик вынужден постоянно воспроизводить в качестве фона своей профессиональной деятельности.
Скажу даже сильнее – в качестве основания для самой ее, этой деятельности, возможности.
Многие из присутствующих, как я вижу, уже учатся в институте психоанализа, многие только еще собираются войти в пространство психоаналитического тренинга и пришли сюда с желаем понять: куда они, в принципе, идут и что их в этом пространстве ожидает.
Прошлые темы нашего курса позволили нам поговорить о том, как мы здесь, в пространстве психоанализа, понимаем жизнь «обычных людей» и как мы на основе этого понимания можем с ними профессионально работать.
А сегодня мы поговорим о самом главном – как мы можем с этим пониманием жить и чем мы, его носители и деятельные его агенты, отличаемся от других людей.
О том – как мы можем удерживать себя в этой извращенной позиции и какую технику безопасности должны применять, чтобы не страдать в ней, как наш Творец и Учитель, а просто работать без ущерба для здоровья и без личностных деформаций.
Без учета таких вот разговоров психоанализ перестает быть массовой профессией и превращается в место для сублимативной компенсации глубинных патогенных проблем «органичных» психоаналитиков, т.е. подобных Фрейду нарциссов, одержимых танатофобией и болезненными проявлениями равно воспаленных материнского и отцовского комплексов, с неустойчивой половой идентичностью и склонностью к паранойяльным проекциям.
Но таковых, прирожденных психоаналитиков, слава богу, среди нас не так уж и много (их, кстати, легко узнать по неуемной творческой продуктивности и незаживающему интересу к личности и жизни Зигмунда Фрейда).
Все остальные, я повторяю, в психоанализе просто работают. Но без учета угроз и опасностей, поджидающих здесь обычного человека на каждом шагу, эта работа становится невозможной и взявшийся было за нее человек, обученный, проанализированный и отсупервизированный, выдавливается из нее, как Архимед из ванны, переходя в иные, более технологичные и менее погруженные в зону рискованной неопределенности формы работы с индивидуальной или массовой психикой.
И это еще в лучшем случае…
2. Что мы тут анализируем? Атрибуты, ритуалы и мифы…
Итак, с чего мы начнем анализировать психоанализ? Конечно же – с определения того, что мы анализируем. И что мы вообще можем в данном случае анализировать.
«Психоаналитичность» как таковую, т.е. особый тип измененного состояния психики, производный от сновидческого опыта, достигаемый и фиксируемый посредством многолетнего тренинга, невозможно анализировать отдельно от ее носителя – того или иного психоаналитика. Частично мы будем затрагивать и эту тему, но лишь в ее изначальном виде, зафиксированном в текстах и, как мы уже знаем, производном от личности и судьбы «первого психоаналитика» – Зигмунда Фрейда. Первого и можно даже сказать – эталонного, поскольку в состояние «психоаналитичности» мы все проходим по «фрейдовской тропе», воспроизводя и осваивая его опыт, а также – производные от этого его опыта объяснительные рационализации и ритуальные отыгрывания.
Гораздо проще, и мы с вами здесь и сейчас именно этим и займемся, проанализировать психоанализ как вид коллективной деятельности, как некую процедуру, как набор строго определенных (можно даже сказать – навязчивых) ритуалов и символических атрибутов, как совокупность обслуживающих эту процедуру защитных рационализаций, теоретических моделей, которые объясняют, почему мы что-то делаем так, а не иначе. Например, почему мы, если брать классику, кладем клиента на кушетку, а потом прячемся ее за изголовьем, лишь изредка напоминая о своем неявном присутствии.
Для нас с вами все это – сложная и мистическая, но вполне понятная и даже естественная (типа – а как же иначе?!) процедура налаживания у клиента каналов непатогенного «общения с БСЗ». Но при взгляде извне, взгляде, не нагруженном нашей верой и нашими корпоративными конвенциями, все эти игры вокруг постели выглядят, мягко говоря, довольно-таки странно.
И требует некоторого объяснения; в нашем случае – объяснения самим себе. Такое объяснение – самое сложное, поскольку мы легко и непринужденно можем рассказать: зачем нужно укладывать пациента на кушетку (или, в «современном психоанализе» – зачем не нужно этого делать). И этот рассказ ясно даст всем понять, что все это нужно не для удовлетворения наших странных желаний, а исключительно для целей терапевтического воздействия.
А вот объяснить самим себе: почему нам так хочется уложить в постель другого человека и наблюдать за ним, спрятавшись за изголовьем, – это гораздо сложнее. А еще сложнее объяснить: почему нам нынче этого массово расхотелось и мы начали обставлять свои «игры в доктора» иной атрибутикой и иными телесными диспозициями…
Как я уже говорил ранее, в основании любого вида человеческой деятельности, и психоанализ здесь не исключение) лежит поиск некой условной «точки», где человек подключается к бессознательной мотивации, где наследуемая архаика, инфантильные травматические фиксации и актуальные проблемы и комплексы сливаются в компенсаторном (можно даже сказать – симптоматическом) единстве. И порождают деятельную реакцию, принимающую вид навязчиво воспроизводимого ритуала.
По каким признакам мы такую «точку» можем обнаружить? Во-первых, это символика, которая здесь работает. Например, по символической природе денег мы на нашей прошлой встрече четко определили в травматической шкале инфантильный травм и фиксаций место подключения предпринимательства. Во-вторых, это ритуалистика, то есть те игры, в которые люди играют при помощи (а точнее – под воздействием) этих символов. Ну, например, опять же, если посмотреть на тот же бизнес, то можно заметить, как люди нечто накапливают, потом вкладывают, и мы сразу же догадываемся – в какие детские игры они тут играют. И, наконец, третье – это те мифы, которые вокруг всего этого складываются. Те объяснительные модели, которые понятны как бы сами по себе, но рационально ниоткуда не выводимы, причем психоанализ, в отличие от многих других форм человеческой деятельности, не скрывает того, что он стоит на мифах и сказках, то есть на том, что связывает реальную деятельность с ее архаической и инфантильной подосновами.
Так вот, если брать в анализ эти три признака, то что мы имеем перед собой в качестве символической атрибутики, ритуалистики и мифологии классического психоанализа?
В качестве базового символического атрибута мы имеем КУШЕТКУ, как тот единственный инструмент, нагруженный целым сонмом мифов и ритуалов, с помощью которого мы и работаем. Вот Александр Эткинд пишет в известной вам книге, как во время своего посещения ростовского дома Сабины Шпильрейн он спрашивал у ее родственников: занималась ли она здесь психоанализом? – А бог его знает, – отвечали ему, – чем она тут занималась… – Ну, была ли где-нибудь у вас тут кушетка? Они говорят: да, в дровяном сарае, за дровами, стоял какой-то топчан, и чего-то она туда все время ходила…
Кушетка – это и есть наш базовый символический атрибут. Очень интересный, кстати говоря: кровать как рабочее место, как средство реализации своих творческих и профессиональных замыслов. И давайте мы с вами поставим здесь своего рода «галочку», отметку чего-то значимого, к чему мы еще сегодня еще не раз вернемся.
Итак, базовый символ у нас уже есть. Теперь нам нужна привязанная к нему ритуалистика, специфическая игра.
В какие игры изначально и доныне играют психоаналитики вокруг Кушетки как своего базового символического атрибута?
Во-первых, они играют в ПРЯТКИ, то есть психоаналитик в классической диспозиции прячется за изголовьем кушетки и молчит, а пациенту нужно его найти, нащупать в этой пустоте, где ему одиноко и страшно, и вызвать, как «ау», некий ответный импульс, подтвержденный контакт. В начале игры ответом на «ау» пациента всегда отзывается только тишина, ну а потом, когда он уже абсолютно измотан и потерян, аналитик как бы «находится» и его интерпретация принимается с радостью и облегчением. Это и есть игра в «психоаналитические прятки», очень интересная игра: ты спрятался – он испугался. Ты ему показался – он успокоился, но взамен на то, что он теперь не один, он должен возверовать в твою версию его проблемы. Я напоминаю, что истинный, органичный, психоаналитик Зигмунд Фрейд, даже трансфер, т.е. перенесение пациентом каких-то собственных инфантильных первообразов (имаго) на психоаналитика, считал проявлением суггестивной податливости, то есть полагал, что не пациент вскрывает у себя динамику каких-то первообразов, а сам аналитик внушает пациенту определенную версию инфантильного травматизма, а дальше уже нанизывает на нее всю его нынешнюю симптоматику, встраивая в психику пациента «психоаналитическую конструкцию» как своего рода «имплант».
Вторая и тоже очень интересная игра, в которую изначально играют все психоаналитики, это игра в ЖМУРКИ. Заметьте – какие это все понятные и родные, буквально – классические, детские игры… Игра в «психоаналитические жмурки» (иногда еще называемая «синдромом эдипальной слепоты») заключается в том, что ты, входящий в анализ и лежащий на Кушетке, становишься беспомощным, тебе как бы завязывают глаза; ты раньше, вроде бы, все знал в этом мире и все понимал, но вот сейчас тебе завязали глаза и ты все вещи находишь ощупью, заново их узнаешь. И вдруг обнаруживаешь, что в этой темноте, в этой непривычной форме восприятия, они какие-то другие – необычные, странные… Все теперь надо понять и пережить заново, угадывая смыслы и формируя из них модель какого-то иного, внеопытного, трансцендентного мира. Этот мир загадан нам как загадка, он касаем кончиками наших пальцев, но в нем нет опоры для целостного его схватывания. Нам доступны только отдельные, дискретные восприятия, словно бы в темной комнате кто-то на мгновение включает фонарик и мы успеваем увидеть кусочек чего-то непонятного и пожалуй что и страшного в своей непонятности. Эта игра заканчивается все тем же: обращением к психоаналитику за искомой опорой и растворением в его интерпретации в режиме абсолютного доверия слепого своему поводырю.
Пожалуй, достаточно примеров, мы тут не игры, в которые играют психоаналитики, собрались описывать. Нам достаточно и пары примеров для того, чтобы обобщить сказанное и договориться о понимании сути «психоаналитических игр», о главном принципе их организации.
Для желающих же самостоятельно проанализировать «психоаналитические игры» могу описать еще несколько из них: игра в «недотрогу»; игра «верю – не верю»; игра в «испорченный телефон»; и моя любимая игра – «На златом крыльце сидели: царь-царевич, король-королевич, сапожник, портной, а ты кто будешь такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей…».
Прежде всего стоит отметить, что игры эти только напоминают детские забавы. А по природе порождаемого ими переживания они явным образом мучительны для лежащего на Кушетке. Более того – они специально и придуманы для того, чтобы помучить его, ввести его в режим страдания.
Если тот или иной человек, в нашем случае – психоаналитик, в рамках своей профессиональной деятельности заставляет другого человека мучиться, то тут должны быть целых две пересекающихся причинных цепочки, производных как от желания психоаналитика, так и от процедуры осуществляемого им воздействия.
Тут есть, правда, еще и третий фактор, а именно – устойчивое желание самого клиента страдать. Это не предмет нашего сегодняшнего анализа, но стоит указать и на этот несомненный компонент психоаналитических игр (ведь парная игра устойчива тогда, когда оба партнера получают от нее удовольствие). Фрейд даже удивлялся – чего это они так любят помучится? Ведь фактически заманиваешь человека в зону тотального дискомфорта, фрустрируешь его по-всякому, деньги еще за это берешь и немалые, а там очередь по всей улице Бергхассе до самой Вотивкирхе стоит (и это не на анализ, а на запись, которая у него была как правило заполнена как минимум на восемь месяцев вперед; даже в отпуск с собой порою приходилось пациентов брать). Он долго недоумевал, а потом привязал, как вы помните, поведение пациента в психоанализе в книге «По ту сторону принципа удовольствия» к мазохистскому механизму посттравматического невроза. То есть пациент добровольно хочет помучаться, соотнося аналитическую процедуру с инфантильными травмами, для того, чтобы защититься от актуальных травм того кошмарного мира, из которого он к нам на кушетку и приходит.
Очень хорошая логика, кстати говоря, здесь мы снова поставим галочку на память. Это что? Это рационализация, это миф, но мы все-таки должны помнить, что если один человек мучает другого, то, чтобы он при этом ни говорил (а мы с вами знаем уже – что такое «латентная деструктивность»), он проективно, при помощи другого человека, решает проблемы собственного Танатоса, собственной аутодеструктивности.
И мы можем сегодня достаточно четко сказать, что и сам Зигмунд Фрейд, и представители первой когорты психоаналитического движения – его первые ученики, были людьми, которые, так и не смогли урегулировать отношения с Танатосом, аутоагрессивным влечением к Смерти.
Кто-то из них кончил жизнь самоубийством непосредственно, как Вильгельм Штекель, Виктор Тауск или Пауль Федерн, кто-то опосредованно, после долгих мучений, как Зигмунд Фрейд (и, не могу не напомнить вам об этом, Жак Лакан), кто-то буквально «улизнул в смерть», воспользовавшись удобным случаем, как Карл Абрахам, Отто Ранк или Сабина Шпильрейн.
И мы должны здесь опять, как некую загадку, поставить перед собой такой вот вопрос: откуда у всех этих людей такой огромный резервуар Танатоса, что они постоянно, в рамках профессиональной деятельности отыгрывая его энергию на другом человеке, все равно оставляют у себя достаточный запас его энергетики для того, чтобы очень мрачно и печально заканчивать свои дни в мучениях и болезнях?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы с вами вполне логично переходим к третьему блоку, к разговору о психоаналитической мифологии.
Но прежде, чем двинуться дальше, с сожалением покидая тему природы психоаналитических игр вокруг кушетки, своими мыслями о которых я мог бы делиться с вами до самого конца нашей сегодняшней встречи, я хотел бы напомнить вам о том, что кроме Танатоса в глубинах нашей психики живет и активничает его антагонист – божественный Эрос.
Поговорить о нем стоит, кстати, еще и потому, что мы при таком разговоре уже как бы вступаем в область психоаналитической мифологии; ведь не случайно же Фрейд свою концепцию дуальных первичных позывов, коренящихся в телесно-эволюционном основании нашей психики, привязал к «персонажам» греческого мифа.
Так вот – игр с Эросом (так лучше о них говорить, поскольку термин «эротические игры» уведет нас далеко в сторону от данной линии рассуждений) в психоанализе также организуется немало. Но это все – вторичные игры, основанные на фрустрации эротических импульсов, активно провоцируемых символикой «аналитической ситуации» (и прежде всего – ее «постельной» атрибутикой).
Любого рода объектные каналы игр с Эросом в психоанализе заблокированы строжайшими запретами, знаменитый нарушитель которых – доктор Отто Гросс, полагавший сексуальные связи с пациентками наилучшим методом терапии, был заклеймен в свое время корпоративной анафемой. В современном же психоанализе, с легкой руки последователей Шандора Ференци, разрешены только игры с «деэротизированным либидо» по типу отношений «мать-дитя». Психоаналитик при этом играет роль матери, за изголовьем постели баюкающей своего малыша, а пациент – капризного ребенка, не желающего засыпать и требующего образно-эмоциональной (сказочной) поддержки.