Во весь голос (сборник)

Бессмысленные просьбы

Мои свои?!

                      Д-а-а-а —

                                         это особы.

Их ведьма разве сыщет на венике!

Мои свои

                   с Енисея

                                    да с Оби

идут сейчас,

                       следят четвереньки.

Какой мой дом?!

Сейчас с него.

Подушкой-льдом

плыл Невой —

мой дом

меж дамб

стал льдом,

и там…

Я брал слова

                        то самые вкрадчивые,

то страшно рыча,

                                 то вызвоня лирово.

От выгод —

                      на вечную славу сворачивал,

молил,

             грозил,

                           просил,

                                          агитировал.

– Ведь это для всех…

                                          для самих…

                                                                 для вас же…

Ну, скажем, «Мистерия» —

                                                    ведь не для себя ж?!

Поэт там и прочее…

                                       Ведь каждому важен…

Не только себе ж —

                                      ведь не личная блажь…

Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…

Но можно стихи…

                                   Ведь сдирают шкуру?!

Подкладку из рифм поставишь —

                                                                и шуба!..

Потом у камина…

                                   там кофе…

                                                        курят…

Дело пустяшно:

                              ну, минут на десять…

Но нужно сейчас,

                                  пока не поздно…

Похлопать может…

                                     Сказать —

                                                         надейся!..

Но чтоб теперь же…

                                       чтоб это серьёзно… —

Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.

Катали по́ столу хлебные мякиши.

Слова об лоб

                         и в тарелку —

                                                   горохом.

Один расчувствовался,

вином размягший:

– Поооостой…

                             поооостой…

Очень даже и просто.

Я пойду!..

                  Говорят, он ждёт…

                                                    на мосту…

Я знаю…

                 Это на углу Кузнецкого мо́ста.

Пустите!

                Нукося! —

По углам —

                      зуд:

– Наззз-ю-зззюкался!

Будет ныть!

Поесть, попить,

попить, поесть —

и за 66!

Теорию к лешему!

Нэп —

             практика.

Налей,

             нарежь ему.

Футурист,

                   налягте-ка! —

Ничуть не смущаясь челюстей целостью,

пошли греметь о челюсть челюстью.

Шли

         из артезианских прорв

меж рюмкой

                        слова поэтических споров.

В матрац,

                  поздоровавшись,

                                                   влезли клопы.

На вещи насела столетняя пыль.

А тот стоит —

                          в перила вбит.

Он ждёт,

                 он верит:

                                  скоро!

Я снова лбом,

                          я снова в быт

вбиваюсь слов напором.

Опять

            атакую и вкривь и вкось.

Но странно:

                       слова проходят насквозь.

Необычайное

Стихает бас в комариные трельки.

Подбитые воздухом, стихли тарелки.

Обои,

           стены

                       блёкли…

                                        блёкли…

Тонули в серых тонах офортовых.

Со стенки

                    на город разросшийся

                                                              Бёклин

Москвой расставил «Остров мёртвых».

Давным-давно.

                             Подавно —

теперь.

             И нету проще!

Вон

        в лодке,

                       скутан саваном,

недвижный перевозчик.

Не то моря,

                      не то поля —

их шорох тишью стёрт весь.

А за морями —

                            тополя

возносят в небо мёртвость.

Что ж —

                ступлю!

                               И сразу

                                             тополи

сорвались с мест,

                                пошли,

                                              затопали.

Тополи стали спокойствия мерами,

ночей сторожами,

                                   милиционерами.

Расчетверившись,

                                   белый Харон

стал колоннадой почтамтских колонн.

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон,

обметят спящелобых —

и сразу

             исчезает всё,

и видишь только обух.

Так барабаны улиц

                                    в сон

войдут,

             и сразу вспомнится,

что вот тоска

                         и угол вон,

за ним

             она —

                         виновница.

Прикрывши окна ладонью угла,

стекло за стеклом вытягивал с краю.

Вся жизнь

                    на карты окон легла.

Очко стекла —

                            и я проиграю.

Арап —

               миражей шулер —

                                                 по окнам

разметил нагло веселия крап.

Колода стекла

                            торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Как было раньше —

                                      вырасти б,

стихом в окно влететь.

Нет,

        никни к сте́нной сырости.

И стих

             и дни не те.

Морозят камни.

                               Дрожь могил.

И редко ходят веники.

Плевками,

                     снявши башмаки,

вступаю на ступеньки.

Не молкнет в сердце боль никак,

куёт к звену звено.

Вот так,

                убив,

                          Раскольников

пришёл звенеть в звонок.

Гостьё идёт по лестнице…

Ступеньки бросил —

                                        стенкою.

Стараюсь в стенку вплесниться,

и слышу —

                     струны тенькают.

Быть может, села

                                 вот так

                                               невзначай она.

Лишь для гостей,

                                 для широких масс.

А пальцы

                 сами

                                  в пределе отчаянья

ведут бесшабашье, над горем глумясь.

Друзья

А во́роны гости?!

                                 Дверье крыло

раз сто по бокам коридора исхлопано.

Горлань горланья,

                                  оранья орло́?

ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.

Полоса

щели.

Голоса?

еле:

«Аннушка —

ну и румянушка!»

Пироги…

                  Печка…

Шубу…

              Помогает…

                                   С плечика…

Сглушило слова уанстепным темпом,

и снова слова сквозь темп уанстепа:

«Что это вы так развеселились?

Разве?!»

               Сли́лись…

Опять полоса осветила фразу.

Слова непонятны —

                                       особенно сразу.

Слова так

                   (не то чтоб со зла):

«Один тут сломал ногу,

так вот веселимся, чем бог послал,

танцуем себе понемногу».

Да,

      их голоса́.

                         Знакомые выкрики.

Застыл в узнаваньи,

                                      расплющился, нем,

фразы крою́ по выкриков выкройке.

Да —

          это они —

                              они обо мне.

Шелест.

                Листают, наверное, ноты.

«Ногу, говорите?

                                Вот смешно-то!»

И снова

               в тостах стаканы исчоканы,

и сыплют стеклянные искры из щёк они.

И снова

               пьяное:

                             «Ну и интересно!

Так, говорите, пополам и треснул?»

«Должен огорчить вас, как ни грустно,

не треснул, говорят,

                                      а только хрустнул».

И снова

                хлопанье двери и карканье,

и снова танцы, полами исшарканные.

И снова

               стен раскалённые степи

под ухом звенят и вздыхают в тустепе.

Только б не ты

Стою у стенки.

                             Я не я.

Пусть бредом жизнь смололась.

Но только б, только б не ея

невыносимый голос!

Я день,

             я год обыденщине пре́дал,

я сам задыхался от этого бреда.

Он

      жизнь дымком квартирошным выел.

Звал:

          решись

                        с этажей

                                         в мостовые!

Я бегал от зова разинутых окон,

любя убегал.

                        Пускай однобоко,

пусть лишь стихом,

                                     лишь шагами ночными —

строчишь,

                   и становятся души строчными,

и любишь стихом,

                                   а в прозе немею.

Ну вот, не могу сказать,

                                             не умею.

Но где, любимая,

                                 где, моя милая,

где

– в песне! —

                               любви моей изменил я?

Здесь

           каждый звук,

                                    чтоб признаться,

                                                                    чтоб кликнуть.

А только из песни – ни слова не выкинуть.

Вбегу на трель,

                             на гаммы.

В упор глазами

                             в цель!

Гордясь двумя ногами,

Ни с места! – крикну. —

                                               Цел! —

Скажу:

– Смотри,

                                  даже здесь, дорогая,

стихами громя обыденщины жуть,

имя любимое оберегая,

тебя

        в проклятьях моих

                                            обхожу.

Приди,

              разотзовись на стих.

Я, всех оббегав, – тут.

Теперь лишь ты могла б спасти.

Вставай!

                Бежим к мосту! —

Быком на бойне

                               под удар

башку мою нагнул.

Сборю себя,

                       пойду туда.

Секунда —

                     и шагну.

Шагание стиха

Последняя самая эта секунда,

секунда эта

                      стала началом,

началом

                невероятного гуда.

Весь север гудел.

                                Гудения мало.

По дрожи воздушной,

                                          по колебанью

догадываюсь —

                              оно над Любанью.

По холоду,

                    по хлопанью дверью

догадываюсь —

                             оно над Тверью.

По шуму —

                      настежь окна раскинул —

догадываюсь —

                             кинулся к Клину.

Теперь грозой Разумовское за́лил.

На Николаевском теперь

                                                 на вокзале.

Всего дыхание одно,

а под ногой

                      ступени

пошли,

              поплыли ходуном,

вздымаясь в невской пене.

Ужас дошёл.

                       В мозгу уже весь.

Натягивая нервов строй,

разгуживаясь всё и разгуживаясь,

взорвался,

                    пригвоздил:

– Стой!

Я пришёл из-за семи лет,

из-за вёрст шести ста,

пришёл приказать:

                                    Нет!

Пришёл повелеть:

                                   Оставь!

Оставь!

              Не надо

                              ни слова,

                                                ни просьбы.

Что толку —

                       тебе

                               одному

                                             удалось бы?!

Жду,

        чтоб землёй обезлюбленной

                                                              вместе,

чтоб всей

                  мировой

                                   человечьей гущей.

Семь лет стою,

                             буду и двести

стоять пригвождённый,

                                             этого ждущий.

У лет на мосту

                           на презренье,

                                                     на сме́х,

земной любви искупителем значась,

должен стоять,

                             стою за всех,

за всех расплачу́сь,

                                    за всех распла́чусь.

Ротонда

Стены в тустепе ломались

                                                  на́ три,

на четверть тона ломались,

                                                    на сто́…

Я, стариком,

                        на каком-то Монмартре

лезу —

             стотысячный случай —

                                                         на стол.

Давно посетителям осточертело.

Знают заранее

                            всё, как по нотам:

буду звать

                   (новое дело!)

куда-то идти,

                          спасать кого-то.

В извинение пьяной нагрузки

хозяин гостям объясняет:

– Русский! —

Женщины —

                         мяса и тряпок вяза́нки —

смеются,

                 стащить стараются

                                                     за́ ноги:

«Не пойдём.

                        Дудки!

Мы – проститутки».

Быть Сены полосе б Невой!

Грядущих лет брызго́й

хожу по мгле по Се́новой

всей нынчести изгой.

Саже́нный,

                      обсмеянный,

                                               са́женный,

                                                                   битый,

в бульварах

                     ору через каски военщины:

– Под красное знамя!

                                          Шагайте!

                                                           По быту!

Сквозь мозг мужчины!

                                           Сквозь сердце женщины! —

Сегодня

                 гнали

                                  в особенном раже.

Ну и жара же!

Полусмерть

Надо

          немного обветрить лоб.

Пойду,

             пойду, куда ни вело б.

Внизу свистят сержанты-трельщики.

Тело

        с панели

                         уносят метельщики.

Рассвет.

               Подымаюсь сенскою сенью,

синематографской серой тенью.

Вот —

            гимназистом смотрел их

                                                           с парты —

мелькают сбоку Франции карты.

Воспоминаний последним током

тащился прощаться

                                      к странам Востока.

Случайная станция

С разлёту рванулся —

                                         и стал,

                                                     и на́ мель.

Лохмотья мои зацепились штанами.

Ощупал —

                    скользко,

                                      луковка точно.

Большое очень.

                              Испозолочено.

Под луковкой

                           колоколов завыванье.

Вечер зубцы стенные выкаймил.

На Иване я

Великом.

Вышки кремлёвские пиками.

Московские окна

                                  видятся еле.

Весело.

              Ёлками зарождествели.

В ущелья кремлёвы волна ударяла:

то песня,

                 то звона рождественский вал.

С семи холмов,

                             низвергаясь Дарьялом,

бросала Тереком

                                праздник

                                                  Москва.

Вздымается волос.

                                   Лягушкою тужусь.

Боюсь —

                 оступлюсь на одну только пядь,

и этот

            старый

                          рождественский ужас

меня

          по Мясницкой закружит опять.

Повторение пройденного

Руки крестом,

                           крестом

                                          на вершине,

ловлю равновесие,

                                    страшно машу.

Густеет ночь,

                        не вижу в аршине.

Луна.

          Подо мною

                                льдистый Машук.

Никак не справлюсь с моим равновесием,

как будто с Вербы —

                                       руками картонными.

Заметят.

                Отсюда виден весь я.

Смотрите —

                       Кавказ кишит Пинкертонами.

Заметили.

                   Всем сообщили сигналом.

Любимых,

                    друзей

                                 человечьи ленты

со всей вселенной сигналом согнало.

Спешат рассчитаться,

                                          идут дуэлянты.

Щетинясь,

                     щерясь

                                   ещё и ещё там…

Плюют на ладони.

                                   Ладонями сочными,

руками,

               ветром,

                             нещадно,

                                               без счёта

в мочалку щеку истрепали пощёчинами.

Пассажи —

                      перчаточных лавок початки,

дамы,

           духи развевая паточные,

снимали,

                  в лицо швыряли перчатки,

швырялись в лицо магазины перчаточные.

Газеты,

             журналы,

                               зря не глазейте!

На помощь летящим в морду вещам

ругнёй

             за газетиной взвейся газетина.

Слухом в ухо!

                          Хватай, клевеща!

И так я калека в любовном боленьи.

Для ваших оставьте помоев ушат.

Я вам не мешаю.

                                К чему оскорбленья!

Я только стих,

                           я только душа.

А снизу:

– Нет!

                              Ты враг наш столетний.

Один уж такой попался —

                                                   гусар!

Понюхай порох,

                               свинец пистолетный.

Рубаху враспашку!

                                    Не празднуй труса́! —

Последняя смерть

Хлеще ливня,

                          грома бодрей,

бровь к брови,

                           ровненько,

со всех винтовок,

                                 со всех батарей,

с каждого маузера и браунинга,

с сотни шагов,

                            с десяти,

                                             с двух,

в упор —

                 за зарядом заряд.

Станут, чтоб перевесть дух,

и снова свинцом сорят.

Конец ему!

                     В сердце свинец!

Чтоб не было даже дрожи!

В конце концов —

                                   всему конец.

Дрожи конец тоже.

То, что осталось

Окончилась бойня.

                                     Веселье клокочет.

Смакуя детали, разлезлись шажком.

Лишь на Кремле

                                поэтовы клочья

сияли по ветру красным флажком.

Да небо

               по-прежнему

                                        лирикой зве́здится.

Глядит

             в удивленьи небесная звездь —

затрубадури́ла Большая Медведица.

Зачем?

             В королевы поэтов пролезть?

Большая,

                  неси по векам-Араратам

сквозь небо потопа

                                     ковчегом-ковшом!

С борта

               звездолётом

                                      медведьинским братом

горланю стихи мирозданию в шум.

Скоро!

             Скоро!

                          Скоро!

В пространство!

                               Пристальней!

Солнце блестит горы.

Дни улыбаются с пристани.

Прошение на имя….

Прошу вас, товарищ химик,

заполните сами!

Пристаёт ковчег.

                                Сюда лучами!

При́стань.

                    Эй!

                          Кидай канат ко мне!

И сейчас же

                       ощутил плечами

тяжесть подоконничьих камней.

Солнце

               ночь потопа высушило жаром.

У окна

             в жару встречаю день я.

Только с глобуса – гора Килиманджаро.

Только с карты африканской – Кения.

Голой головою глобус.

Я над глобусом

                             от горя горблюсь.

Мир

         хотел бы

                          в этой груде го́ря

настоящие облапить груди-горы.

Чтобы с полюсов

                                 по всем жильям

лаву раскатил, горящ и каменист,

так хотел бы разрыдаться я,

медведь-коммунист.

Столбовой отец мой

                                        дворянин,

кожа на моих руках тонка.

Может,

              я стихами выхлебаю дни,

и не увидав токарного станка.

Но дыханием моим,

                                      сердцебиеньем,

                                                                    голосом,

каждым остриём издыбленного в ужас

                                                                          волоса,

дырами ноздрей,

                                гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

                      гнева брови сборами,

триллионом пор,

                                 дословно —

                                                       всеми по́рами

в осень,

               в зиму,

                            в весну,

                                          в лето,

в день,

            в сон

не приемлю,

                        ненавижу это

всё.

Всё,

       что в нас

                        ушедшим рабьим вбито,

всё,

       что мелочи́нным роем

оседало

               и осело бытом

даже в нашем

                          краснофлагом строе.

Я не доставлю радости