Во весь голос (сборник)

Мексика – Нью-Йорк

Бежала

              Мексика

                               от буферов

горящим,

                  сияющим бредом.

И вот

           под мостом

                                 река или ров,

делящая

                 два Ларедо.

Там доблести —

                              скачут,

                                           коня загоня,

в пятак

              попадают

                                 из кольта,

и скачет конь,

                           и брюхо коня

о колкий кактус исколото.

А здесь

              железо —

                                не расшатать!

Ни воли,

                 ни жизни,

                                    ни нерва вам!

И сразу

               рябит

                          тюрьма решета

вам

       для знакомства

                                     для первого.

По рельсам

                      поезд сыпет,

под рельсой

                       шпалы сыпятся.

И гладью

                  Миссисипи

под нами миссисипится.

По бокам

                 поезда

                             не устанут сновать:

или хвост мелькнет,

                                      или нос.

На боках поездных

                                     страновеют слова:

«Сан-Луис»,

                       «Мичига́н»,

                                             «Иллино́йс»!

Дальше, поезд,

                             огнями расцвеченный!

Лез,

       обгоняет,

                        храпит.

В Нью-Йорк несется

                                         «Тве́нти се́нчери

экспресс».

                    Курьерский!

                                            Рапи́д!

Кругом дома,

                         в этажи затеряв

путей

           и проволок множь.

Теряй шапчонку,

                                глаза задеря,

все равно —

                       ничего не поймешь!

Бродвей

Асфальт – стекло.

                                   Иду и звеню.

Леса и травинки —

                                     сбриты.

На север

                 с юга

                           идут авеню,

на запад с востока —

                                        стриты.

А между —

                    (куда их строитель завез!) —

дома

         невозможной длины.

Одни дома

                     длиною до звезд,

другие —

                  длиной до луны.

Янки

          подошвами шлепать

                                                  ленив:

простой

                и курьерский лифт.

В 7 часов

                  человечий прилив,

в 17 часов —

                        отлив.

Скрежещет механика,

                                          звон и гам,

а люди

             немые в звоне.

И лишь замедляют

                                     жевать чуингам,

чтоб бросить:

                          «Мек моней?»

Мамаша

                грудь

                          ребенку дала.

Ребенок,

                 с каплями из носу,

сосет

          как будто

                            не грудь, а долла́р —

занят

           серьезным

                                бизнесом.

Работа окончена.

                                  Тело обвей

в сплошной

                       электрический ветер.

Хочешь под землю —

                                         бери собвей,

на небо —

                   бери элевейтер.

Вагоны

              едут

                      и дымам под рост,

и в пятках

                    домовьих

                                       трутся,

и вынесут

                    хвост

                              на Бруклинский мост,

и спрячут

                  в норы

                               под Гудзон.

Тебя ослепило,

                             ты

                                  осовел.

Но,

      как барабанная дробь,

из тьмы

               по темени:

                                    «Кофе Максве́л

гуд

      ту ди ласт дроп».

А лампы

                как станут

                                    ночь копать,

ну, я доложу вам —

                                    пламечко!

Налево посмотришь —

                                            мамочка мать!

Направо —

                     мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.

И за́ день

                  в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

                              Это Бродвей.

Гау ду ю ду!

Я в восторге

                       от Нью-Йорка города.

Но

      кепчонку

                        не сдерну с виска.

У советских

                       собственная гордость:

на буржуев

                     смотрим свысока.

Свидетельствую

Вид индейцев таков:

пернат,

             смешон

                            и нездешен.

Они

        приезжают

                             из первых веков

сквозь лязг

                      «Пенсильвэниа Сте́йшен».

Им

      Ку́лиджи

                        пару пальцев суют.

Снимают

                  их

                       голливудцы.

На крыши ведут

                                в ресторанный уют.

Под ними,

                    гульбу разгудевши свою,

нью-йоркские улицы льются.

Кто их радует?

                            чем их злят?

О чем их дума?

                            куда их взгляд?

Индейцы думают:

                                   «Ишь —

                                                  капитал!

Ну и дома́ застроил.

Всё отберем

                       ни за пятак

при

       социалистическом строе.

Сначала

                будут

                          бои клокотать.

А там

           ни вражды,

                                ни начальства!

Тишь

          да гладь

                         да божья благодать —

сплошное луначарство.

Иными

               рейсами

                               вспенятся воды;

пойдут

             пароходы зажаривать,

сюда

          из Москвы

                               возить переводы

произведений Жарова.

И радио —

                     только мгла легла —

правду-матку вызвенит.

Придет

              и расскажет

                                     на весь вигвам,

в чем

          красота

                         жизни.

И к правде

                     пойдет

                                   индейская рать,

вздымаясь

                    знаменной уймою…»

Впрочем,

                  зачем

                             про индейцев врать?

Индейцы

                  про это

                                не думают.

Индеец думает:

                              «Там,

                                        где черно

воде

         у моста в оскале,

плескался

                   недавно

                                   юркий челнок

деда,

         искателя скальпов.

А там,

            где взвит

                             этажей коробо́к

и жгут

            миллион киловатт, —

стоял

           индейский

                                военный бог,

брюхат

              и головат.

И все,

            что теперь

                                вокруг течет,

все,

       что отсюда видимо, —

все это

             вытворил белый черт,

заморская

                    белая ведьма.

Их

      всех бы

                    в лес прогнать

                                                в один,

и мы чтоб

                 с копьем гонялись…»

Поди

          под такую мысль

                                          подведи

классовый анализ.

Мысль человечья

                                 много сложней,

чем знают

                    у нас

                              о ней.

Тряхнув

                оперенья нарядную рядь

над пастью

                     облошаделой,

сошли

             и – пока!

                                пошли вымирать.

А что им

                 больше

                               делать?

Подумай

                 о новом агит-винте.

Винти,

             чтоб задор не гас его.

Ждут.

           Переводи, Коминтерн,

расовый гнев

                          на классовый.

Небоскреб в разрезе

Возьми

              разбольшущий

                                           дом в Нью-Йорке,

взгляни

               насквозь

                                на зданье на то.

Увидишь —

                      старейшие

                                           норки да каморки —

совсем

             дооктябрьский

                                          Елец аль Конотоп.

Первый —

                    ювелиры,

                                      караул бессменный,

замок

           зацепился ставням о бровь.

В сером

                герои кино,

                                      полисмены,

лягут

          собаками

                            за чужое добро.

Третий —

                  спят бюро-конторы.

Ест

       промокашки

                                рабий пот.

Чтоб мир

                  не забыл,

                                    хозяин который,

на вывесках

                       золотом

                                       «Вильям Шпрот».

Пятый.

              Подсчитав

                                  приданные сорочки,

мисс

         перезрелая

                              в мечте о женихах.

Вздымая грудью

                               ажурные строчки,

почесывает

                      пышных подмышек меха.

Седьмой.

                  Над очагом

                                        домашним

                                                             высясь,

силы сберегши

                             спортом смолоду,

сэр

      своей законной ми́ссис,

узнав об измене,

                               кровавит морду.

Десятый.

                 Медовый.

                                    Пара легла.

Счастливей,

                       чем Ева с Адамом были.

Читают

               в «Таймсе»

                                   отдел реклам:

«Продажа в рассрочку автомобилей».

Тридцатый.

                      Акционеры

                                            сидят увлечены,

делят миллиарды,

                                  жадны и озабочены.

Прибыль

                  треста

                              «изготовленье ветчины

из лучшей

                    дохлой

                                 чикагской собачины».

Сороковой.

                       У спальни

                                          опереточной дивы.

В скважину

                      замочную,

                                          сосредоточив прыть,

чтоб Ку́лидж дал развод,

                                               детективы

мужа

          должны

                         в кровати накрыть.

Свободный художник,

                                           рисующий задочки,

дремлет в девяностом,

                                           думает одно:

как бы ухажнуть

                                за хозяйской дочкой —

да так,

            чтоб хозяину

                                     всучить полотно.

А с крыши стаял

                                скатертный снег.

Лишь ест

                  в ресторанной выси

большие крохи

                             уборщик-негр,

а маленькие крошки —

                                             крысы.

Я смотрю,

                   и злость меня берет

на укрывшихся

                             за каменный фасад.

Я стремился

                        за 7000 верст вперед,

а приехал

                  на 7 лет назад.

Порядочный гражданин

Если глаз твой

                           врага не видит,

пыл твой выпили

                                 нэп и торг,

если ты

              отвык ненавидеть, —

приезжай

                  сюда,

                            в Нью-Йорк.

Чтобы, в мили улиц опутан,

в боли игл

                    фонарных ежей,

ты прошел бы

                           со мной

                                          лилипутом

у подножия

                       их этажей.

Видишь —

                    вон

                          выгребают мусор —

на объедках

                       с детьми пронянчиться,

чтоб в авто,

                      обгоняя «бусы»,

ко дворцам

                     неслись бриллиантщицы.

Загляни

               в окошки в эти —

здесь

          наряд им вышили княжий.

Только

             сталью глушит элевейтер

хрип

         и кашель

                           чахотки портняжей.

А хозяин —

                      липкий студень —

с мордой,

                  вспухшей на радость чирю́,

у работницы

                        щупает груди:

«Кто понравится —

                                      удочерю!

Двести дам

                     (если сотни мало),

грусть

            сгоню

                        навсегда с очей!

Будет

           жизнь твоя —

                                     Ку́ни-Айланд,

луна-парк

                    в миллиард свечей».

Уведет —

                  а назавтра

                                      зве́рья,

волчья банда

                         бесполых старух

проститутку —

                             в смолу и в перья,

и опять

              в смолу и в пух.

А хозяин

                 в отеле Пла́за,

через рюмку

                        и с богом сблизясь,

закатил

               в поднебесье глазки:

«Се́нк’ю

                за хороший бизнес!»

Успокойтесь,

                         вне опасения

ваша трезвость,

                              нравственность,

                                                             дети,

барабаны

                   «армий спасения»

вашу

          в мир

                     трубят добродетель.

Бог

       на вас

                   не разукоризнится:

с вас

         и маме их —

                                 на платок,

и ему

          соберет для ризницы

божий ме́наджер,

                                  поп Платон.

Клоб полиций

                            на вас не свалится.

Чтобы ты

                  добрел, как кулич,

смотрит сквозь холеные пальцы

на тебя

              демократ Кули́дж.

И, елозя

                по небьим сводам

стражем ханжества,

                                     центов

                                                  и сала,

пялит

           руку

                    ваша свобода

над тюрьмою

                          Элис-Айланд.

Вызов

Горы злобы

                      аж ноги гнут.

Даже

          шея вспухает зобом.

Лезет в рот,

                     в глаза и внутрь.

Оседая,

              влезает злоба.

Весь в огне.

                      Стою на Риверсайде.

Сбоку

            фордами

                             штурмуют мрака форт.

Небоскребы

                        локти скручивают сзади,

впереди

                американский флот.

Я смеюсь

                  над их атакою тройною.

Ники Картеры

                            мою

                                    недоглядели визу.

Я

   полпред стиха —

                                    и я

                                          с моей страной

вашим штатишкам

                                     бросаю вызов.

Если

          кроха протухла,

                                        пле́снится,

выбрось

                весь

                        прогнившей кус.

Сплюнул я,

                      не доев и месяца

вашу доблесть,

                            законы,

                                           вкус.

Посылаю к чертям свинячим

все доллары

                       всех держав.

Мне бы

              кончить жизнь

                                           в штанах,

                                                             в которых начал,

ничего

             за век свой

                                  не стяжав.

Нам смешны

                         дозволенного зоны.

Взвод мужей,

                         остолбеней,

                                                цинизмом поражен!

Мы целуем

– беззаконно! —

                                                      над Гудзоном

ваших

            длинноногих жен.

День наш

                  шумен.

                               И вечер пышен.

Шлите

             сыщиков

                               в щелки слушать.

Пьем,

            плюя

                      на ваш прогибишен,

ежедневную

                        «Белую лошадь».

Вот и я

              стихом побрататься

прикатил и вбиваю мысли,

не боящиеся депортаций:

ни сослать их нельзя

                                        и не выселить.

Мысль

             сменяют слова,

                                          а слова —

                                                            дела,

и глядишь,

                     с небоскребов города,

раскачав,

                  в мостовые

                                       вбивают тела —

Вандерлипов,

                          Рокфеллеров,

                                                    Фордов.

Но пока

                доллар

                             всех поэм родовей.

Обирая,

                лапя,

                          хапая,

выступает,

                    порфирой надев Бродвей,

капитал —

                     его препохабие.

Бруклинский мост

Издай, Кули́дж,

радостный клич!

На хорошее

                       и мне не жалко слов.

От похвал

                   красней,

                                    как флага нашего мате́рийка,

хоть вы

              и разъюнайтед стетс

                                                     оф

Америка.

Как в церковь

                          идет

                                  помешавшийся верующий,

как в скит

                    удаляется,

                                        строг и прост, —

так я

         в вечерней

                              сереющей мерещи

вхожу,

            смиренный, на Бру́клинский мост.

Как в город

                      в сломанный

                                               прет победитель

на пушках – жерлом

                                         жирафу под рост —

так, пьяный славой,

                                      так жить в аппетите,

влезаю,

              гордый,

                             на Бруклинский мост.

Как глупый художник

                                          в мадонну музея

вонзает глаз свой,

                                  влюблен и остр,

так я,

          с поднебесья,

                                    в звезды усеян,

смотрю

              на Нью-Йорк

                                         сквозь Бруклинский мост.

Нью-Йорк

                     до вечера тяжек

                                                   и душен,

забыл,

            что тяжко ему

                                       и высо́ко,

и только одни

                           домовьи души

встают

             в прозрачном свечении о́кон.

Здесь

           еле зудит

                             элевейтеров зуд.

И только

                 по этому

                                  тихому зуду

поймешь —

                      поезда́

                                  с дребезжаньем ползут,

как будто

                  в буфет убирают посуду.

Когда ж,

                казалось, с-под речки на́чатой

развозит

                 с фабрики

                                     сахар лавочник, —