С МИРУ ПО НИТКЕ. Сборник рассказов

– Какова, а? – негромко вымолвил про себя Карл. – Ну, просто симпатин!

– Вертихлюндия! Ни кожи ни рожи, ни передней заслонки, ни задней воронки! – возмутилась Клара, от чуткого слуха которой ничто не могло ускользнуть. В глазах её сверкнули искорки ревности. – Ты что, знаком с ней?

– Нет! Она знакома со мной!

Софья Никитична с Марь Палной сидели рядышком и тихо о чём-то перешёптывались. Они искоса поглядывали на Мумию Иродиадовну, сдувавшую со своего Сысоя пылинки и восклицавшую по всякому поводу: «Ах ты мой командантэ!». Он в ответ: «Ах ты моя критическая масса!». При своей суковатой фигуре – это женщина с большим апломбом и немалыми запросами. Она безобразна в своём великолепии. Разговаривать с ней тяжело. О чём-то спорить и что-то доказывать бесполезно. Это всё равно, что устраивать на Северном полюсе, под пальмами, чемпионат мира по гольфу, или арканить убегающего медведя. Последним её доводом в свою пользу в подобных случаях являются такие, например, выражения, как: «Поцелуй меня туда, сама не знаю куда!», «Я вас угадала, хрен б/у!», и так далее.

– Кто бы что бы там не говорил, а я утверждаю, что яйца в хрене и хрен в яйцах две совершенно разные вещи, – пояснял Александропулос Внемлигласов своей собеседнице Дульсинее Тамбовской, – и путать эти два совершенно разных понятия не следует, особенно интеллигентному человеку.

– А я не знаю боле изысканной кухни, чем французская, – поспешила вмешаться в разговор Мумия, жена Сысоя.

– Да бросьте вы, – не дала договорить ей арфистка городской филармонии Фисгармония Эсперанса Феличита. – Знаю я этих французов. У них день и ночь в животе устрицы пищат и лягушки квакают.

– Да уж! – выдал на-гора Конфуций Шельмопрохвостов. – Ну вы и даёте!

Конфуций является специалистом по совмещению трудносовместимого. Изобретения его носят пионерский, крайне новаторский характер. Так, например, ему удалось совместить стиральную машину с холодильником. Пылесос со швейной машинкой, не говоря уже о недавно состоявшемся совмещении утюга с электрочайником и электробритвы с электромясорубкой. Это яркая личность, своего рода – Сандро Боттичелли в технике. На выставках своих изобретений он пользуется огромным успехом, особенно у женщин. Показ своих новинок он сопровождает игрой на смычковом инструменте. Когда он берёт в руки скрипку, она рыдает. Когда он откладывает её в сторону, она смеётся от счастья и радости.

Этот человек умеет увлечь, заинтриговать обилием, глобальностью и значимостью проблем, связанных с пока ещё неразгаданными тайнами природы.

– Уважаемый Тенорро эль Бассо! – в унисон прозвучали надрывные голоса неувядающих Марь Палны и Софьи Никитичны. – Спойте нам что-нибудь этакое из вашего репертуара.

– С удовольствием! Что же вам спеть?

– Спойте нам, пожалуйста, уважаемый, «Забудем всё, что между нами было».

Моя Евпраксия мелко засеменила к роялю. Фисгармония Эсперанса Феличита заняла место за арфой. Карл расчехлил свой кларнет. Я – Семирылов Мундиаль Амбасадорович взял в руки мандолину, а Леночка Восьмиглазова разместила между ног дедовскую виолончель.

Пока шла настройка инструмента, пока музыканты приигрывались и притирались друг к другу, Сысой Диомидович сидел неподвижно, самодовольно сложив на выпуклостях живота руки. Мумия Иродиадовна бегала вокруг как курица и сдувала пыль со своего командантэ.

Розарио Гомосапиенс, которому слон на ухо наступил, вплотную пододвинулся к Кларе и сообщил ей на ухо:

– Публикум не любит этого. Он любит зрелищ!..

Тенорро эль Бассо произвёл предварительную распевку с одновременным совершенствованием мимики лица, что присуще одним только оперным певцам, солидно кашлянул, и приступил к вокалу. Пел он душевно и проникновенно, иной раз срываясь на сценический крик, будто у него начинались схватки.

Музыкальное сопровождение было прекрасным. Играли вдохновенно и целеустремлённо. Когда приступили к исполнению романса «Мой друг, я не зову, не плачу», на моей мандолине оборвались две струны. Но от этого игра ни чуть не стала хуже. Она стала даже ещё лучше, я бы даже сказал – виртуозней и привлекательней. А когда все хором затянули песенку «Не ходите девки в лес», на моём инструменте оборвались две оставшиеся струны. И что б вы думали? Я не растерялся и превратил мандолину в ударный инструмент, отбарабанивая на его корпусе чрезвычайно сложный ритм исполняемого музыкального произведения. Все присутствующие с благодарностью обратили свои взоры в мою сторону, хотя я подобной чести, как мне думается, не заслужил.

4.

Пока мы музицировали, в моей голове возник и созрел сюжет нового, производственного романа. При этом я решил сразу, как говорится, взять быка за рога. А именно, с первых же строчек начать роман с диалога между особями мужского и женского пола словами:

– Мань, а Мань?

– Ну чё те?

– Пошли в кусты!

– А шо я там не видала?

– Ну пошли. Соловья послушаем.

– Да здесь соловьи отродясь не водились.

– Всё равно, пошли…

Вдоволь напевшись, пропустили по сто. Кто пожелал, закусили. Малость поялдонились. Кто-то «спел Лазаря». Кто-то провозгласил: «Давайте-ка, друзья, разомнёмся и отчебучим что-нибудь этакое под звуки, источаемые проигрывателем». Как вы, наверное, успели заметить, уважаемый читатель, и просвещённым умам ничто человеческое не чуждо. Сказано, сделано. Спарились и воспарили в танце. Особенно буйствовал и витийствовал Розарио Гомосапиенс. Во время танца он был похож на дёргающуюся марионетку, с серьёзным видом работая ногами и перекручиваясь всем телом. Дульсинея Тамбовская, его партнёрша, превзошла своего визави раза в полтора, не менее.

Отплясали и в изнеможении повалились кто куда. Общее расслабление. От скуки и затянувшейся паузы все стали зевать. Во время очередного зевка Розарио вывихнул себе челюсть. Ловким ударом с левой пришлось поставить её на своё законное место. Малый что надо. Великий бабник. Если он – «гоп-стоп» по женской части, то я – «боевой петух» в том же направлении и с тем же уклоном, и в этом мы с ним Орест и Пилад…

Звонок в дверь. На лицах гостей растерянность и недоумение. Вроде бы капустник полностью укомплектован. Открыл дверь. На пороге делегация представителей знойной Африки.

– Проходите, товарищи негры! – проблеял я с испугу.

Однако в скором времени выяснилось, что они ошиблись номером дома. Извинились и ретировались.

Не успели толком отдышаться, явился сосед Диодор Очумелый, величайший скандалист, живущий этажом ниже. Это чрезвычайно конфликтный субъект. Любую мелочную проблему он готов раздуть до размеров Вселенной. Из-за мелочности жизненных обстоятельств пролил не одно ведро слёз. Душа его покрыта копотью, а пороки торчат во все стороны. Он ходит в церковь, но это не мешает ему быть плохим человеком.

Диодор – бывший корреспондент районной, жёлто-бульварной газеты «Кто даст больше». Как правило, почти всегда писал хорошее о плохом и плохое о хорошем. Любил рыться в «грязном белье» и искать компромиссы… в свою пользу. В своей деятельности, как надо понимать, он встал за чужой алтарь. Какая нравственная убогость! Выйдя на пенсию, устроился на работу в Департамент сапожных дел.

– Почему нарушаете? – прокурорским голосом озвучил он свою претензию.

– Что нарушаем?

– Не прикидывайтесь дурачком. Что это вы здесь за оргии устраиваете, хорошим людям жить спокойно не даёте, а? Я жаловаться буду. Я найду на вас управу. Учтите! На всякое незаконное действие есть законное противодействие.

– Мне приходилось знавать одного такого, босого, с шашкой на боку. Отчаянная была голова, – удачно пошутил я и посоветовал ему принять таблетки «Скрупулёзо» и «Партикколо» с интервалом в пять минут.

В ответ Диодор с тоской посмотрел сначала на север, затем – на юг и попытался съязвить, сказав, что мы – вороны, которые любят летать стаей, а он, мол, орёл, гордо парящий в одиночестве. Пришлось поставить ему бланш под глаз и с невероятным шумом выдворить за дверь.

– Ах ты тушёнка, мухомор поганый! – в неправедном гневе каркнул он. – А ну, убери свои щупальца!

И это он кому, мне? Смычок облезлый! Ишь, расчирикался. Не задумываясь, со словами: «Юпитер, ты сердишься, стало быть ты не прав!», влепил в его невзрачную физиомордию ещё один бланш. Теперь уже под другой глаз, чтобы не пескарился. Теперь левой половиной он стал похож на маму, а правой – на своего папу.

Втолковывать ему что-либо простыми, человеческими словами очень трудно. Легче тащить рояль по песку. Судить о том, насколько это привередливый и зловредный чувак, можно даже по одному единственному факту. Проживая на первом этаже, постоянно жалуется на громкую игру скрипача, проживающего на одиннадцатом этаже дома, расположенного через квартал. Каково, а? Хотя и у меня слух, скажу я вам… По слуху я выучил язык племени «тóго-тóго» народности «нука-нака», и других ей подобных.

– Господа! Займите кто сколько может! – огласил своё потаённое желание Александропулос Внемлигласов. В своё время он много философствовал, но мало зарабатывал, соответственно и пенсия его ниже возможного. – Ну что вам стоит? Расплачусь, как получу гонорар за свой манускрипт «О значении начал философии в неандертальский период».

– Но он у вас ещё в проекте.

– Завтра же приступаю.

– Ну сколько же можно? – зазвучали ото всюду возмущённые голоса. – Покажите нам человека, которому вы, хотя бы, трижды не должны.

– Клянусь, отдам! Ну дайте же!

– Милостивый сударь! Могу предложить тень от денег, – кощунственно вымолвил Тенорро эль Бассо, у которого в желудке переваривались всё крупные купюры, в то время как у испрашивающего звенела одна мелочь.

– В таком случае и вас прошу не наступать на мою тень и не причинять мне боли, – огрызнулся Внемлигласов.

Скрываясь от кредиторов и долгов, он превращается в «снежного человека», то есть в неуловимого. Правда, ради справедливости следует отметить, что, как правило, занимает он у многих, но помалу. Поэтому в конце-то концов все долги ему прощаются и списываются. Подобный факт Александропулос принимает как должное. Людям свойственно не признавать вслух своих ошибок, даже если где-то там, внутри, они и согласны с тем, что они не правы. Такова логика жизни.

Александропулос – это интеллигент из рабоче-крестьянской среды. На старости лет его взрастила чреда «народных» революций конца двадцатого начала двадцать первого века. Чреда этих временных, всенародных умопомрачений, подаривших стране целую плеяду отчаянных «револьюцёнэров» с их предосудительными речами, делами и поступками. Это прыткие и ретивые, норовистые и нахрапистые «ребята» с немалыми апломбом и запросами, но без большого ума. Он у них на ниточке болтается. Они мастаки на лету подхватывать чужие лозунги и изречения и выдавать их за свои. Хоть их слова и дела порочны в корне, я их крепко уважаю за то, что они откровенны в своей глупости и, главное, не скрывают этого. Неприкрытый, откровенный тупизм.

Луна источала. Ночное небо так и звездило. Со стороны реки дул лёгкий, прохладный ́веяло.

Скинулись с мира по нитке. Александропулосу вышла приличная рубашка. Лично он остался доволен и обиды ни на кого уже не держал.

– Теперь я хотел бы нарисовать ваш портрет, мадам, – обратился Алтын Зигзагович Черноклюев к Дульсинее Тамбовской.

– Ну что ж, валяйте! Только учтите: это вам будет дорого стоить, – ответила та и вскинула ножку, оголив давно не мытые коленки.

– Надо же, довели человека до ручки, – завозмущался Алтын, не отрываясь от написания портрета Дульсинеи. – Ходит на старости лет, побирается. Это всё ваши проделки и происки ваших коллег, уважаемый Сысой Диомидович.

– Причём здесь я?

– А при том, что доруководились со своими Горбачёвыми, Лигачёвыми, да Ельциными. Мисаи-ил! Его-ор! Бори-иска! Где вы? Ау-у! Нету их! – паясничал Черноклюев, находя в том огромное удовольствие.

– Доруководились, – повторился Сысой. – Это ещё как сказать. Да поймите же вы. Человек нашего общества уж так устроен, что его действия надобно постоянно контролировать, как ребёнка с непредсказуемым поведением.

– Ну вот и доконтролировались, – подал свой голос Карл, размахивая кларнетом. – Где был тот контролёр – КПСС, доведший народ до нищеты, а, следовательно, и скомпромитировавший себя в глазах мировой общественности? Где, я спрашиваю? Да и жили и работали вы и вам подобные по принципу «Я имею право?». «Разумеется!». «Значит я могу!». «Ни в коем случае!», или же «правду говорить можно, но лишь дозировано и где-то что-то не договаривать».

Партия должна была найти в себе силы уйти с политической арены, хотя бы на время, оглянуться, прицениться, сделать какие-то выводы. Ан нет! Мы, видите ли, всегда правы и кто вы такие, чтобы нам указывать. А ну, к ногтю! В общем, исправлять свои ошибки партия и не собиралась, считая это ниже своего достоинства. Упорно продолжая считать себя авангардом, она предлагала народу достижение той же цели – построение коммунизма, – к которой она стремилась все семьдесят четыре года, но только другим путём. А это уже пахло авантюрой.

– И снизошло на землю всеобщее благоденствие, – на манер сценического актёра стал декламировать Конфуций Шельмопрохвостов. – И каждый воспылал любовью к ближнему. И каждому воздалось по заслугам: каждый получил по потребностям, несмотря на способности.

– А это всё оттого, что кого только не принимали в партию, – вдруг выдала на-гора моя выдра, продолжая мысль Карла. Я был приятно удивлён. – Всяких охламонов, авантюристов и приспособленцев, которые только и знали что хапен зи шмиргельд, а рабочий и крестьянин были только удобным прикрытием, ширмой для неприглядных дел.

На правах мужа, чтобы не показаться человеком, шагающим не в ногу с настоящим временем, решил продолжить мысль моей каракатицы.

– В какой-то степени она права, господа, хотя я и не со всем и не во всём с ней согласен. Так вот, – продолжал я свою мысль. – В те времена Горбачёв оказался в двояком положении. С одной стороны. Уйти с поста генсека ему помешали идейные убеждения и неприкрытые проклятия своих же однопартийцев. С другой стороны. Уйти с поста президента, значило – оттиснение его как партийного деятеля на задний план. Это в лучшем случае. В худшем – он мог лишиться партбилета, так как КПСС не простило бы ему перестройки. Он был необходим ей в качестве президента, чтобы проводить через него в жизнь свою политику. В противном случае нужда в нём, для партии, отпала бы.

– Ведь до чего дело-то дошло, – впендрившись в разговор, помчалась на словесном геликоптёре Софья Никитична. – Даже в такой, казалось бы, мелочи, как внешний вид. Руководящую партноменклатуру, вплоть до районного масштаба, можно было определить визуально, с первого взгляда. При Сталине она одевалась в форменную одежду полувоенного образца. При Хрущёве – широкополая шляпа, длинное коверкотовое пальто. При Брежневе – кожаное пальто, короткополая шляпа. При Горбачёве, как и при Хрущёве. И всё это делалось с целью подчеркнуть, даже внешне, свою принадлежность к партократии, высшей прослойке, элите общества. То же самое с поведением и речами, будто обращаясь к народам мира, они хотели сказать: «Народы! Вы как ими были, так и остались!»

Кто-то хихикнул. Кто-то крякнул. Марь Пална, соратница и верный товарищ распинавшейся Софьи Никитичны, строго посмотрела на свою подругу, выпятив губы, насупив брови и скосив глаза к греческому носу. Глядя на неё, у меня почему-то в это время, ни к селу ни к городу, началась спонтанная рифмовка слов наподобие: грека-чебурека, солитэр-филистэр, клерикал-в морду дал. Просто какое-то наваждение!

И тут в моём мозгу созрела ещё одна тема для очередного, будущего романа. Его главными героями должны были стать молодая работница пищеблока Филоксера Гладко-Шероховатая и рядовой пожарного депо Аптилькарий Громовержцев-Огнедышащий. Из Америки на стажировку приезжает пожарник Джек Пот. Он влюбляется в Филоксеру, которая, несмотря на разного рода интрижки со стороны нехорошего американца, любит одного лишь – своего Аптилькария. Лишь одного не может она ему простить: это был такой человек, что водку всегда запивал коньяком, а это уж слишком.

Избрав чисто женскую тактику по отношению к своему возлюбленному, Филоксера с менторским изяществом стала подбрасывать в камин его души хворост ревности. При этом она как бы равнодушно созерцала со стороны, как корчась в муках, Аптилькарий безропотно сгорал синим пламенем на медленном огне любви. В порыве ревности он утемяшивает оглоблей как Джека, так и Филоксеру, со словами: «Судьбоносная ты моя, лучезарная!» и сводит счёты со своей жизнью методом наложения на себя рук…

5.

Из состояния творческого равновесия меня вывел голос Розарио Гомосапиенса. Видимо, пока я творчески мыслил, темы быстро сменяли одна другую…

– И вот иду я, значит. Народу – тьма тьмущая. Все тусуются, пиарятся, плакаты там разные на себя понавешивали. У одного повязка белая на голове с надписью: «Протестую!!!» Против чего, спрашиваю, протестуем, мил человек? Да так, говорит, хочу и протестую. Но всё таки, против чего, не отстаю. Ну чего прилепился, возмущается, как банный лист к яйцам? Против таких, как ты, любопытных. Грозится, давай, говорит, проваливай отселя по добру поздорову.

Продолжаю движение дальше. На боку, сами понимаете, «парабеллум» в деревянной кобуре, на кожаном ремне. Лицу стараюсь придать зверско-убийственное выражение, чтобы все боялись, вид первопроходца. Вдруг, откуда не возьмись, малец-удалец. Дяденька, обращается ко мне, дай левольвер. Зачем тебе, удивляюсь? Да так, постлелять немного, отвечает. Дал. Он выстрелил и попал в кобылу, на которой восседал страж правопорядка – ментозавр. Что тут делать: кобыле кампец, а мне, сами понимаете – пипец.

– Вот так винегрет с антрекотом! – отреагировала на повествование чересчур уж эмоциональная Дульсинея Тамбовская. – Вот так кокиль-мокиль! Просто вернисаж.

– А молодёжь какая нынче пошла?! – заметила Клара Грация-Грациози и неодобрительно покачала головой. В глазах её застыли вопрос и удивление.

– Да-а! – В рядах бывалых пенсионеров почувствовалось некоторое оживление, так как была затронута важная тема воспитания, тема «отцов и детей».

– Новые времена, новые интеллектуальные веяния, взрастившие молодые поколения с современными запросами, нравами…

– Каковы запросы, таковы и нравы.

– Пра-альна! Так их! И в хвост и в гриву! Ишь какие!

– Да что там говорить. Никакой самодисциплины. Халатность, расхлябанность, разгильдяйство, безответственность, и я бы даже сказал, в какой-то степени – разнузданность.

– Ещё скажите, мол, неуважение к старшим, – с нескрываемой иронией в голосе заметил я, как всегда вставая на сторону молодёжи.

– Да, и не почитание старшего поколения, – в один голос заявили Софья Никитична с Марь Палной.

– Я в корне согласна с вами, уважаемые, – горячо воскликнула шестидесятисемилетняя Леночка Восьмиглазова. – Никакого уважения, чёрт бы их подрал!

– Кого мы взращиваем, кого лелеем? – в отчаянии схватился за голову Сысой Диомидович Бубликов, раскачиваясь в своём кресле из стороны в сторону, словно маятник.

– Чья бы мычала, ваша б молчала! – ополчился на Сысоя Конфуций Шельмопрохвостов. – Ну чесн… сло..! Одна «политическая контузия»! Вы и вам подобные – не кто иные, как «буридановы ослы», рабы власти и денег, которые были вашей пищей. Но вы не знали как ими воспользоваться, и потому бесславно почили на одре забвения. А вы тут за голову хватаетесь, корчите из себя одну справедливость, честнейший вы наш из честнейших. Не выйдет, но пасаран! Воспитатель, тоже мне, нашёлся.

– Да при чём тут молодёжь? – вслух задался вопросом Карл Дринькшнапс. – Винить надо только самих себя.

– Пра-альна! – поддержал Розарио Гомосапиенс. – Мы сами растим и содержим её в тепличных условиях, в роскоши и излишествах, а это, поверьте мне, ведёт к растлению нравов.

– Ах, как прав Розарио, как прав! – заключила Дульсинея Тамбовская, растроганно приставляя к глазам кружевной платочек, источавший тонкий аромат духов «Мадам Клико – бывшая мадмуазель».

– Ничего не «прав»! – возмутилась Мумия Иродиадовна, жена Сысоя. – Современную молодёжь необходимо держать в «ежовых рукавицах», сечь розгами и повторять: «Слушайся старших! Слушайся старших!»