С МИРУ ПО НИТКЕ. Сборник рассказов
Вячеслав Михайлович Молотов, с всевозрастающим интересом, не перебивая, прислушивался к его молчанию, и в то же самое время был занят приготовлением «коктейля Молотова», которым собирался попотчевать окружение.
Лаврентий Берия незаметно брал на заметку лиц, не внушавших ему доверия. Чтобы никто не догадался, все свои записи он производил с помощью китайских иероглифов. Обходя собравшихся и задавая каверзные вопросы, он проверял их на лояльность режиму товарища Сталина.
Никита Сергеевич Хрущёв тренировался, готовясь к выступлению в Организации Объединённых Наций. Каблуком башмака, снятого с ноги и оголившего грязный, рваный носок, он колошматил по деревянной лавке и возмущённо восклицал: «Я вам покажу „кузькину мать“, будете знать!». Лаврентию, совершавшему обход публики и подвернувшемуся под горячую руку, Никита Сергеич шмякнул так же и по его темечку каблуком, несколько раз. У того глаза полезли на лоб, приняв трапецеидальную форму.
Самым спокойным казался Леонид Ильич Брежнев, предлагавший окружению величать его этак запросто, Ильичём. К чему, мол, такие формальности. Он делал сразу два дела, разложив на столе все свои награды, на засаленном клочке бумаги. С помощью бухгалтерских счётов, подсчитывал соотношение орденов и медалей, и в который раз перечитывал «Целину» и «Малую Землю», не уставая удивляться каждой строчке своих произведений.
Юрий Владимирович Андропов размышлял над статьёй Владимира Ильича Ленина «Лучше меньше, да лучше». В то же самое время он думал над собственной «Как нам поймать шпиона и что для этого нужно».
Константин Устинович Черненко глотал пилюли, запивая их микстурами, настоянными на коньяке трёхсотлетней выдержки, и жаловался на покосившееся здоровье.
Борис Николаевич Ельцин втихаря прикладывался к горлышкам «шкаликов» и пошаливал, рассказывая неприличные анекдоты…
Правда, одно обстоятельство очень настораживало Варфоломея. Заключалось оно в том, что вместо запланированных Владимира Владимировича и Михаила Сергеевича реализовались какие-то два подозрительные типа, назвавшиеся Зорро и Мистер Икс. Первый пребывал в долгополой чёрной шляпе, в чёрном плаще и в чёрной маске; второй – в чёрном плаще и маске, но… без шляпы.
– Я вас не реализовывал, товарищи! – сообщил Варфоломей им пренеприятную новость, жутко теряясь в догадках.
– Реализовывал, реализовывал! – скороговоркой выпалил Зорро.
Он в это время жарил котлеты и, отгоняя от них мух, весело приговаривал: «Мухи отдельно, котлеты отдельно!» Но что самое интересное: он умудрялся каким-то невероятным образом одну руку держать на пульсе времени, а другую – на пульте управления государством. По крайней мере так сам Зорро пояснил. Голос его показался Варфоломею до боли знакомым.
Что касается Мистера Икс, то он был углублён в составление чернового варианта доклада ЦК КПСС двадцать седьмому съезду. В перерывах он занимался перестройкой: строил, а затем перестраивал домики из костяшек домино и детских кубиков. Время от времени, обмахиваясь носовым платком, он создавал «ветер перемен», согласуя его с веянием времён и наличием судьбоносного консенсуса.
От сосредоточения в одном месте такого количества великих умов своего времени воздух внутри дачного помещения был наэлектризован и нашпигован умными мыслями и эфирной субстанцией философического характера.
Варфоломей успел отметить про себя, что каждый из индивидуумов жил – работал и думал – своим временем, своей эпохой, и поэтому был в какой-то мере обособлен от остальных. Но он уж слишком шибко уважал присутствующих, чтобы не пояснить им, где и в каких временных рамках они очутились. Пришлось провести уроки ликбеза. Было прочитано несколько лекций по истории постреволюционной России и СССР, по успешному развалу последнего. Не малое внимание было уделено развитию науки и техники и благам от их реализации в повседневной жизни. Присутствующими было прочитано большое количество исторической, политической, экономической литературы. Просмотрено множество телепередач на данные темы. Прослушан ряд лекций о текущем моменте.
Сполна впитав в себя приобретённые знания, присутствующие стали выяснять между собой отношения. Ильич с кулаками полез на Иосифа. Тот стал оправдываться и во всех бедах и грехах винить Лёву Троцкого.
На орехи перепало и Никите Сергеевичу Хрущёву. Он их, эти орехи, колол башмаком.
Что касается Брежнева, Леонида Ильича, то его совсем заколебали, отвесив энное количество тумаков и поставив по фингалу под каждый глаз.
Андропов с Черненко вскарабкались на печку. Они молча, с замиранием сердца, наблюдали за стремительно развивавшимися внизу событиями, нет-нет да и науськивая иной раз своих побратимов друг на друга.
Ельцина до такой степени отдубасили, что тот в распростёртом состоянии возлежал на полу и служил неплохими возвышениями для обзора местности. Зорро, прикинувшись складным стульчиком, вёл репортаж местного значения и комментировал в рукав противостояние между двумя сложившимися группировками. В первую из них входили четверо: Ильич в кепке с гордо поднятой головой и протянутой вперёд рукой; «железный Феликс» с парабеллумом в руке; Будённый с шашкой наголо и Ворошилов с кумачёвым знаменем на ореховом древке. Они смело теснили к стенке отступников, поправших все нормы приличия и идеалы коммунистических идей и морали…
6.
Три дня спустя все информационные агентства выдали на-гора сногсшибательную, сенсационную новость: Владимир Владимирович и Михаил Сергеевич были замечены ночью шагавшими по карнизу пятого этажа двенадцатиэтажного жилого дома. Они медленно, с закрытыми глазами, при бледном свете полночной луны, продвигались навстречу друг другу с протянутыми вперёд руками, будучи облачёнными в ночные, белые одеяния. В дневное время суток поведение обоих носило неадекватный характер: отсутствие реакции на различные раздражители; полное отсутствие мыслительной деятельности и переподчинение её посторонним индивидуумам. Диагноз: сомнамбулический синдром, осложнённый ярко выраженными признаками лунатизма.
Вот только тут Варфоломей догадался, кто так искусно скрывался под масками Зорро и Мистера Икс.
Общественность бурлила, теряясь в догадках о причинах столь резко накренившегося здоровья двух лидеров, одного – бывшего, другого – действующего. Причину знал только Варфоломей. Долго не раздумывая, уединившись в укромном месте, он приказал их ипостасям сгинуть, а духам вселиться в своих прежних хозяев. Мистер Икс сгинул молча, Зорро – с призывом: «Хватит жевать сопли и носить сапоги всмятку!».
Всё встало на свои законные места и приобрело прежний смысл. И Владимир Владимирович, и Михаил Сергеевич, засучив рукава, с всевозрастающим энтузиазмом продолжили свою деятельность, заставляя удивляться недругов и завистников своей неиссякаемой энергии и неувядающему оптимизму.
В скором времени сообществом было обнаружено отсутствие двух своих соплеменников, в связи с чем оно приказало Варфоломею держать перед ним ответ. Тому пришлось честно признаться, что оба товарища были отправлены им восвояси, по прежнему адресу проживания. Вот тут-то публике и был дан повод призадуматься и сделать соответствующие выводы.
– Послушайте-ка, любезный! – вкрадчиво прозвучал чей-то голос. – Всё хорошо, всё понятно. Не ясно лишь одно: откуда все мы взялись. Согласно исторического хода событий, различных литературно-информационных источников все здесь присутствующие отошли – извините за выражение – в мир иной ещё в прошлом столетии. Бр-р-р! – говоривший затряс плечами под впечатлением собственных слов. – И вдруг, понимаете ли, на тебе: очутились живы, здоровы и невредимы аж в начале третьего тысячелетия. Как всё это надо понимать и как вы это нам объясните?
– Элементарно, друзья мои! – долго не раздумывая, отозвался Варфоломей. – Я всех вас реализовал.
– Как это так – реализовал? – загалдела, занедоумевала любопытная публика.
– А так! Вызвал дух каждого из вас в отдельности и затем материализовал его.
– Но это в корне противоречит учению Карла Маркса и Фридриха Энгельса, – возмущённо запротестовал Владимир Ильич Ленин, и, скромно отведя глаза в сторону, добавил: «И моему тоже».
– Следовательно в ваши учения вкралась ошибка.
– Идеи Карла Маркса-Фридриха Энгельса, Ленина-Сталина живут и побеждают. – запальчиво вмешался в разговор Леонид Ильич Брежнев. – Они непогрешимы.
– Заткнись, шестёрка, – гаркнул на него Лаврентий, – а то как дам в глаз, будешь знать!
– Ты кому это говоришь, дурошлёп несчастный, а? – до самой селезёнки с печёнкой возмутился Леонид Ильич, и набычился. Глаза его налились кровью, а изо рта пошла пена. – Мне, заслужённому!.. Да я тебе!.. Да знаешь ли ты, дурик, что я на Малой земле…
– Знаю, знаю, – перебил Лаврентий. – А я – на Большой. Так что главнее?
Владимир Ильич Ленин, задрав голову вверх, что-то доказывал и объяснял Андропову с Черненко, всё ещё не решавшимся слазить с печки. Он убеждал их, что уроки истории многим на пользу не идут. По разным причинам они быстро забываются.
Товарищ Молотов занимался общественно-полезным делом: он ковал на наковальне серп для жатвы.
«Железный» Феликс с Будённым и Ворошиловым поймали Троцкого и передали его Иосифу Виссарионовичу Сталину для ведения допроса с пристрастием. Последний грозился отрезать ему яйца, серпом, и поторапливал Молотова.
Только Никита Сергеич Хрущёв с Борисом Николаичем Ельциным тихо и мирно сидели за дубовым, тёсанным столом. Они тянули через соломинку самогонку, закусывали варёной кукурузой и вели приятные разговоры на тему о значении севооборота в жизни страны.
Где-то ближе к обеду на дачу заглянула соседка Аделаида Кузьминична – крупнокалиберная, дородная особа, весьма привлекательного вида. Узрев незнакомую компанию и пристально вглядевшись в лица, она вдруг всплеснула руками, сделала треугольные глаза, загудела паровозом и убежала.
К полудню все, кажется, угомонились. Только товарищ Берия уж больно подозрительно всё кружил и кружил вокруг персоны Варфоломея, как кот вокруг сметаны, пытаясь, видимо, что-то спросить у него, очень важное.
– Послушайте, как вас там, – начал он.
– Варфоломей Аборигенович! – последовала подсказка.
– Так вот, товарищ Абориген. Если вы нас, по вашим же словам, реализовали, то, по всей видимости, процесс этот имеет и обратную силу. То есть вы всех здесь присутствующих можете и антиреализовать, не так ли?
– Ну разумеется!
– Вот видите, друзья мои? – победно воскликнул товарищ Лаврентий Берия. – Так этот субъект может в любую минуту по своей прихоти запроторить всех нас, раньше времени, к нашим праотцам. А нужно ли нам это? Лично я чувствую себя на этом свете весьма прилично и очень даже комфортно. А вы?
– И мы тоже! – прокатилось под сводами потолка громкоголосое многоголосье.
– Так в чём же дело, братва? Кляп ему в поддувало. Свяжем и заутюжим вниз головой вверх ногами, прямо в пруд, где лилии цветут, и делу конец. Лови его!
Тут Варфоломей понял, что где-то допустил непростительную оплошность и теперь возникла срочная необходимость устранить её путём спринтерского бега на длинную дистанцию. Выбив головой раму окна, он перескочил через подоконник и бросился к калитке. На пути следования он нечаянно сбил с ног Владимира Ильича и Феликса Эдмундовича, две пары ног которых так и мелькнули в воздухе. Дверца калитки почему-то не открывалась и Варфоломей, с большим запасом, перемахнул через двухметровый забор.
Сломя голову нёсся он вдоль просеки средь дачных строений, сосен и елей. Дачники толпами вывалили из своих хижин, свистя и улюлюкая вслед беглецу. За спиной своей он ощущал топот ног, будто за ним гналось стадо слонов, и дыхание толпы, лидировал в которой сам товарищ Ленин. За ним развёрнутым строем мчались Клим Ворошилов с красным знаменем наперевес, Будённый с шашкой наголо и Феликс Эдмундович, стрелявший на бегу из парабеллума.
– Держи его! – ревела толпа сквозь грохот выстрелов и взрывов. – Стой! Варфоломе-ей…
Всевидящий вздрогнул и… проснулся. Он восседал на своём рабочем месте, а над ним стоял его коллега Евсей Всеслышащий и тормошил за плечо.
– Варфоломей! Конец работы, пора домой.
– Я что, заснул?
– Как видишь.
– Ну надо же было такой фигне присниться: пересказать кому, не поверят. И долго спал?
– Да нет, минут пять, не больше. Иди сдавай отчёт начальству, и шуруем домой.
За окном неистовствовала непогода. Крупные капли дождя картечью били о подоконник. Небо было полностью затянуто грозовыми тучами.
– Иду, – отозвался Варфоломей, – вот только окно закрою.
Он встал и подошёл к окну. В это самое время где-то наверху сверкнул мощный грозовой разряд, озарив всё небо и громыхнув сотнями децибел. И тут все с превеликим ужасом увидели, как в окно просунулось какое-то мерзкое, хоботообразное щупальце, несколько раз обернулось вокруг тела несчастного и тут же исчезло вместе с ним в неизвестном направлении…
Дачники
Тут вряд ли кому-то покажется мало,
Когда на губáх мёд, а в заднице жало.
(Автор)
На дачный посёлок Дубоедово опускался тихий летний вечер. Природа отходила к упокоению после изнурительного полуденного зноя. Дачные строения, утопавшие в зелени садов, казались какими-то игрушечными, сказочными. Было что-то уютное, патриархальное в симфонии строений, звуков и запахов.
На одной из улочек под названием «Продольно-поперечная», в палисаднике одного из домов, сидели женщины весьма преклонного возраста и судачили о чём-то своём, повседневном. Сидели они в тесном кругу, на лавочках, вокруг дымящегося самовара. Установлен он был на самодельно сработанный деревянный столик. Женщины пили чай.
Однако, вскоре неторопливая их беседа была нарушена невесть откуда появившимся соседом с улицы «Диагональной» – Илларионом Авдеевичем Крендельковым, – въедливым, желчным и ехидным стариком.
– Темна вода в облацех! – вздрогнув от неожиданности, вымолвила одна из старушек и мелко перекрестилась. – Лёгок на помине!
– А вы, Илларион Авдеич, у нас на слуху и во языцех, – вторила ей другая.
– Привет этому уголку невинности и целомудрия! – поприветствовал нежданный гость. – Публикум собрался и расходиться не хочут.
– Ступай, ступай себе дале! – прозвучало в ответ. – Планомерной тебе, гордой походки на пути витиеватом.
– Тебе, как я посмотрю, Лукерья, пальца в рот не клади, – заметил Илларион Авдеич, усмехаясь. – Как здоровьице-то?
– Не жаловаюсь! – ответила та.
– А твоё, Авдотья, как самочувствие? – обратился он к старушке в белом платочке в синий горошек.
– Не дождёшься! – со строгим выражением лица молвила женщина, не глядя в его сторону.
– Ах, какой полонез с репримандом. А я в вашу компанию «тяжмашпроммосметлом», на огонёк так сказать. Принимаете? – И он без всякого согласия на то, отворил калитку и бесцеремонно подсел к Семёновне, молодящейся старушке.
Та немного отодвинулась, предоставляя ему свободное место. К тому же она оберегала себя от разного рода посягательств и поползновений с его стороны.
– Ишь, какая неприкасашка! – пожурил её дед, подсаживаясь и пододвигаясь к ней ещё на пол дюйма…
Илларион Авдеич слыл человеком весьма ворчливым. Вечно был чем-то недоволен и питал различного рода жалобами вышестоящие инстанции и организации. Над молодёжью он благосклонно иронизировал. Считал её склонной к безделью и разврату, возлагая на себя роль учителя и наставника подрастающего поколения. Более взрослые слои населения он пытался учить, засыпая их потоками нравоучений. К представителям же своего поколения он относился свысока, снисходительно, в силу тех обстоятельств, что имел неоконченное высшее образование. Уверял соседей в своём дворянском происхождении по линии отца. Следовательно считал себя представителем высшей касты, то есть, как он любил говаривать – «белой костью».
Особенно он слыл мастаком по линии нравственности. Правда, слова его в этом отношении как-то резко расходились с делом. В свои семьдесят лет он был неравнодушен к женскому полу. Он мог позволить себе походя ущипнуть особу женского пола или же дёрнуть её за юбку. Справедливость подобных действий объяснял стремлением указать на непозволительность ношения брюк и миниюбок.
– Ну ты смотрика-ся, – возмущался он в подобных случаях. – Свет перевернулся. Бабы все в брюки перенарядилися, мужики – в юбки. Какую-то любовь однополую придумали. Срам, да и только! В наши-то годы об этом не только и речи не могло быть, а даже и подумать-то было страшно, ибо то – вопиюще. Всё было благопристойно, чинно, без всяких там философиев. На то Господь Бог и создал мужчину с женщиной, чтобы разница чувствовалась. Мужчине он дал силу и ум, а женщине – всё остальное: всякие там прелести с причиндалиями, и – длинный язык…
Так Илларион Авдеич частенько разглагольствовал, сидя на лавочке в оточении сверстниц. Те коротали вечернее время за всяческими разговорами и находили большое удовольствие в том за чашкой чая. В общем, это была весьма противоречивая личность…
Вот и сейчас, услышав, что речь идёт о молодёжи, он не преминул вставить в разговор и своё веское слово.
– Чтобы у всех на виду обниматься да целоваться, в наше время было, извините, ни-ни. Чуть что, иди сюда. Отвечай по комсомольской линии за порочащее комсомольское звание поведение.
Разговаривая, он пил чай с длинными прихлёбами, перемежающимися громким чавканьем.
– А на пляжах что творится! – продолжал негодовать незваный гость. – Нет на них бальзама секущего. Понапридумывали всякие там пирсинги, тату. Чего только одни – как их там, – стрингеры, кажись, стоют. Тьфу! Противно смотреть!
– А ты и не смотри, – посоветовала одна из старушек. – Чего зенки-то свои пялить на молодух? Аль не догулял, видать, паршивец этакий!
– Ты, Настасья, говори-говори, да не заговаривайся. Я блюду честь свою смолоду. Человек я положительный, тверёзый, непорочен и чист, как тот кристалл алмазный.
– Оно по тебе и видно, – вступилась за Настасью её подружка Марфа Лукинична. – Хлюст ты хороший в свои семьдесят-то, пересмешник. Всё никак не угомонишься.
– Я ей про Фому, а она мне тут про Ерёму, – раздосадовано покачал головой Крендельков. – Это вы потому такого суждения обо мне, что когда-то каждая из вас добивалась моего расположения и внимания, а я как тот рыбак всё терпеливо выжидал случая…
– …покеда поплавок твой с обома грузилами на дно не опустится, – не дав договорить, съязвила Авдотья Никитична, по причине чего вся женская половина так и прыснула в кулак.
– Я категорически возмущён. Но, смею доложить: чего только стоила одна Дамба Каланчевская. Не женщина, скажу вам, а блуждающая шаровая молния, – старался досадить своим сверстницам Илларион Авдеич, при этом верхней губой он улыбался, нижней – плакал. – Ведь что такое женщина? Женщина – это друг человека…
– Друзья человека в лесу бегают! – уточнила Марья Семёновна, отодвигаясь от своего соседа чем можно дальше. – А вам не кажется, бабоньки, что чем-то пахнет?
Все потянули носами.
– А ведь и вправду чем-то пахнет, – подтвердила Наталья Петровна.
– Пахнет обыкновенно! – пожал плечами Илларион Матвеич.
– Вот что значит «своё»! – с лукавинкой в глазах молвила Лукерья Ивановна, и всё женское окружение тихо засмеялось.
– Смейтесь, смейтесь, – обиделся старик. – Вот задам всем вам здесь фернапиксу, будете знать. Взять хотя бы тебя, Семёновна. Хоть ты убога и немощна в свои шестьдесят восемь, однако видал, как ты свои глазенапы на своего соседа пялила.
– Это ещё на какого такого соседа? – возмутилась старушка. – Что ты всякую чушь с ересью мелешь? Иди лучше, поцелуйся с верблюдом! Людей постыдился бы и Бога побоялся, пакостник ты этакой!
– А вот на такого. На художника патлатого, портретиста-авангардиста.
– И вовсе он не авангардист, а импрессионист, – поспешила уточнить Авдотья Никитична.
– Много ты понимаешь! – пробубнил под нос Крендельков.
– Кстати. У него какие-то имя и фамилия чудные, – заметила Марфа Лукинична.
– Это точно! – оживился старик. – Лимонадион Анапестович Натюрмортов. – А вот и оне, собственной персоналией! – вдруг весело воскликнул Илларион Авдеич, ещё издали заприметив приближавшуюся высокую, худощавую фигуру мужчины лет тридцати пяти с ниспадавшей на плечи длинной копной волос.
Это был подающий надежды художник, имевший успех на выставках и у женщин. Рядом шагала модно одетая девушка с изящной фигурой, в яркокрасном платье, испещрённом цифрами и элементарными математическими формулами. На лице её лежал густой слой румяны, а банановые губы были ярко накрашены. Она улыбалась и кокетливо щурила глазки.
Пара возвращалась со стороны железнодорожной станции, расположенной в версте от дачного посёлка, в потоке дачников, возвращавшихся из города в свои загородные апартаменты.
– Ишь мне. Патлы-то свои как распустил, – не преминул съязвить Крендельков. – А его кобыла с номерными знаками чего только стоит. Эк наштукатурилась! Натурщица! Пришуршала!
Старушки приутихли, с любопытством разглядывая молодую пару.
– Привет представителям поколения начала двадцатого века! – поприветствовал Натюрмортов. – Товарищу Кренделькову – мой персональный!
– Гусь свинье не товарищ! – отвечал тот.
– Да я, дед, такой гусь, что любая свинья сочтёт за честь взять меня в свои товарищи, – отпарировал художник. – Всё весёлыми байками развлекаем народ?
Обоюдная неприязнь сквозила в их словесной дуэли.
– Говори-говори, гусь лапчатый, – огрызнулся Крендельков. – Тоже мне, Михель Анджелес нашёлся! Много вас тут таких бродют. Развели мне тут, понимаешь ли, фигли-мигли всякие…
– Небольшое уточнение: Микеланджело Буонарроти, – поправил Натюрмортов.
– А мне всё едино, жизнь моя в раскорячку! Погоди-погоди, я те ужо устрою! – не унимался дед.
– В таком случае, дедушка, отправляю тебя к компрачикосам и собору парижской богоматери для выяснения вопроса о значимости фертикулярности пендикуляции при сублимации через инвергенцию.
– Ишь ты, какими словесными кренделями с вензелями раскидывается, – покачал головой Илларион Авдеич. – А что ты скажешь, дружок, на то, что перпендикулярность твоей политики заключается в параллельности твоих мыслей, заключённых в сферическую оболочку философских рассуждений?
– Ну дед, я фонарею на фоне фанеры! – удивлённо воскликнул художник. – Не ожидал от тебя таких академических познаний. Круто!
– То-то и оно. – Старик от удовольствия причмокнул губами и продолжал: «Надобно, чтобы вся жизнь наша, проходя сквозь призму бытия, преломлялась и раскладывалась на цветовую гамму жизненных ситуаций».
Говоря всё это, Илларион Авдеич снисходительно покуривал чужую сигарету, только что позаимствованную у Натюрмортова.
– А вас, дедушка, разве ещё в милицию не забрали? – вдруг осведомилась девушка.
У Кренделькова от неожиданности отвисла нижняя челюсть.
– Это ещё с какой такой стати? – округлил он глаза.
– Да, правда, Иларион Авдеич! – подтвердил художник Натюрмортов. – Твоя личность, по-моему, фигурирует в уголовной хронике. Там, в городе на милицейских досках с названием «Их разыскивает милиция» размещён фоторобот, и уж больно похожий на тебя.
– Ага! – вторила спутница художника. – Там ещё написано, что находится в розыске сексуальный маньяк и серийный убийца, который убил какого-то тоже дедушку и поглумился над его бабушкой.
Такой словесной атаки Крендельков ну никак не ожидал.
– Да вы что, друзья мои, белены что ли объелись? – разгубленно вопрошал он, оправляясь от неожиданности.
– Вот уже и «друзья мои», – заметил Натюрмортов. – Страсти потихоньку улегаются. Хотя с чего бы им быть? Наша информация никого ни к чему не обязывает. Может быть это и не вас разыскивают. Кто знает? Но, на всякий случай, дед, всё-таки готовь сухари.
Бабушки почему-то все, как по команде, вдруг куда-то заторопились. У каждой из них сразу нашлись какие-то срочные, неотложные дела.
– А в общем-то, Авдеич, – уже на ходу обратился художник к тому, – как только выпустят, приходи, нарисую с тебя отличное «ню». Дорого не возьму, но мир обзаведётся ещё одним шедевром искусства…
Неблагоприятные прогнозы для Кренделькова, и в самом деле, в скором времени подтвердились. Утром следующего дня его забрали, препроводив в город в один из районных участков милиции.
Кто сыграл подобную злую шутку с Крендельковым, чья это была проделка, так и осталось загадкой. Хотя каждый, правда, догадывался чьих это рук дело, и делал свои выводы. Но зато дачный посёлок «Дубоедово» в течение целого летнего месяца отдыхал от брюзги. А это было самое важное.
Перевоплощение
Любовь – то сродни, понимаете сами,
Электродуге меж двумя полюсами.
(Автор)
– Забавная история приключилась с моей лучшей подругой Мусей Ухватовой, – откусывая шоколадку и запивая её чаем с малиновым вареньем, молвила Флейта Занозистая. – Когда я с ней впервые познакомилась, она была ужасной неряхой. Муж так её и прозвал – «ваше высоконеряшество». Безалаберная. За собой не следит. Кушать готовит из рук вон плохо. В квартире полнейший беспорядок и кавардак, а ей всё ни по чём. Муж весь извёлся. Похудел бедненький. Спит плохо, а днём бродит, как в потёмках, на ощупь. Повторяет всё: «Ох уж ты жизнь моя тридцатиэтажная!»
