Железный старик и Екатерина
– Ты что же это, а? Ты что делаешь с собой! Ты не курил пять лет! И сейчас – опять?
В глазах матери (медсестры!) пылала вся медицина, все болезни: рак лёгких! инфаркт! инсульт! бронхит! астма! туберкулёз! – Мало тебе, а? Мало?!
Пока два голоса наседали на папу, Рома опять было потянулся. И опять получил. Охрана. Бдительная. И папа теперь уже точно сегодня не покурит. Ни выглядывая из цветов, ни в туалете. Оба попали под раздачу. А ещё, главное, обещали мороженое.
Подпершись рукой, Рома смотрел в телевизор. Из длинного автобуса вылезали хоккеисты. Со своими клюшками и громаднейшими баулами на колёсиках потащились к Дворцу спорта. Как какие-то переселенцы. Из гостиницы им нужно на ледовую арену. С ледовой арены – снова в гостиницу. Вечные переселенцы. Света белого не видят. Зато едят, что хотят. И никто их не ругает.
– Ну, чего загрустил? – подошла сзади и обняла бабушка. Как фокусница, поcтавила перед внуком тарелку: – Вот твоё мороженое. – А увидев восстающее над столом возмущение Ирины, подняла руку: – Cпокойно! Я ему обещала. Ещё днём.
Валерий Алексеевич Городсков после крутого «наезда» двух женщин виновато ел, не поднимал глаз.
Екатерина Ивановна уже с жалостью смотрела на высокий лысый череп с кустиком волос на макушке. Казалось, что внутри этого черепа какие-то нейроны нестойки, беззащитны перед алкоголем и табаком. Как целые народы Севера… Счастье, что не пьёт. Не может пить. Пьянеет от рюмки. От бокала шампанского. Как тот же чукча, эвенк. Перевела взгляд на сноху: а мы его долбим за курёшку.
Хмурой Ирине было уже не до мужа – смотрела на пригнувшегося сына. Загребающего и загребающего маленькой ложечкой. Так и хотелось дать по глупой башке!
Утром, проводив всех, больше по советской привычке (как же, прибыла в Москву!) Екатерина Ивановна поехала в центр.
В полупустом летящем вагоне гуляли сквозняки. Проспавшие теплостановские москвичи покачивались, сцепив руки, думали о жизни.
На Красной площади было пустынно. На самом горбу её, возле мавзолея, точно боясь потеряться, теснились к экскурсоводам две-три группки голоногих иностранцев. Задирая фотоаппараты и сотовые, снимали почему-то только стены Кремля. Правда, когда Спасская заиграла железом – вздрогнули и все, как один, направили объективы на неё. Приходили в себя, опуская сотовые и цифровые фотоаппараты. Мраморную большую избу с Лениным и часовыми словно бы и не видели.
Утренний, весь золотой Василий Блаженный приобнял и пышный зелёный куст, и Минина с Пожарским с одной их вскинутой рукой.
Постояла, полюбовалась. Направилась в ГУМ.
В советские времена ГУМ внутри напоминал двухъярусную большую американскую тюрьму, в которой вдруг разом освободили всех заключённых. Сейчас заключённых словно бы загнали в камеры обратно – в универмаге было пустовато.
Екатерина Ивановна бесцельно слонялась по стеклянным бутикам. Всё везде было то же самое, что и в провинции сейчас. Правда, такого сияния ювелирных изделий и часов провинциалы не видали никогда. Екатерина Ивановна с опаской поглядывала на чопорных чоповцем, приставленных к этим сияниям.
Ближе к одиннадцати уже ходила по залам Третьяковки. Тесным от картин. Здесь и людей было больше. С уважением постояла перед народной артисткой Марией Ермоловой. Как перед высокой и очень гордой иконой.
В двенадцать опять мчалась в вагоне метро. Готовить Ромке обед, а его отцу и матери ужин. Стиснутой со всех сторон, людей хотелось расталкивать, лягать. Но терпела. Вытолкнулась на своей станции. На станции Тёплый Стан. На станции будто в сплошных товарных контейнерах. Поставленных в два эшелона. Чёрт бы их побрал! Шла посреди измятой толпы, возвращала на место сбитую на бок юбку, оправляла белую кофточку с воланами.
За неделю пока ждала Ромку, чтобы везти на лето к себе, его мать два раза не ночевала дома. Звонила часов в семь Валерию и говорила, что останется на ночь у родителей. «Всё у вас в порядке?» – «Да, да! не волнуйся!» – радостно отвечал смурной недотёпа. Походило, что «ночёвки у мамы» повторяются регулярно.
Москва удобный город для интрижек. Большой, безопасный. Днём, когда жена якобы на работе, поймать её на измене невозможно. Однако нашей жене, видимо, дневных свиданий стало мало. Нужно и ночки прихватывать.
Ирина говорила, избегая взгляда свекрови:
– Просто сильно устала вчера, мама, и не хотелось тащиться к метро.
Подпускала леща:
– У нас же в доме сейчас порядок. И без меня. Ты же, мама, следишь за всем.
Свекровь молчала, месила тесто. Ирина не выдерживала:
– Должна же я отдохнуть, в конце концов. От двух этих неслухов. Устала я бороться с ними. Устала, мама!
Ирина верила в то, что говорит. Как во МХАТе. Как в предложенных обстоятельствах. Да, верила! Её можно было даже пожалеть.
Днём, когда оставалась одна, подмывало позвонить холёной маме. Проверить. Так сказать, алиби её дочери. Номер мамы в мобильнике был. Но оба раза удержала себя.
Дурак-сын, походило, даже радовался, что жены нет вечером дома – дымил в цветочных зарослях, почти не скрываясь. Потирая руки, торопился к своей диссертации.
Заодно был с ним и Ромка – за ужином наедался от души. Бабушка – не мама: бить по рукам не будет. Сытый, тяжёлый, отправлялся следом за отцом. Писал за своим столиком формулы или думал над шахматными фигурами. Тишина у них стояла – неубитую муху было слышно.
В сон падали словно бы враз. Одновременно. Когда, досмотрев сериал, заглядывала к ним – отец, так и не сняв домашних штанов, лежал свернувшись на диванчике. Сын возлежал на диване побольше, Всегда раздетый. До трусов. Одежда была аккуратно развешена на стуле. Толстенький педант.
Екатерина Ивановна накрывала прохладной простынёю внука, выключала свет.
На перроне Казанского Ирина маяла руки. Впервые сын поедет без неё, матери. Все любовники были забыты. Чуть ли не засовывала голову в открытое окно низко стоящего вагона: «Звони каждый день. Слышишь? Утром и вечером». Рома из тёмной утробы недовольно отвечал, ждал отправления.
Валерий тоже стоял потерянно: как же я теперь без тебя, старик? Один. C ней. Не забывай, старина. Возвращайся скорей.
Екатерина Ивановна смотрела на несчастливую сведённую пару, стоящую у окна. Жалко было обоих до слёз.
– Ба, ты что? – заглядывал в лицо внук. – Мы же будем им звонить. Да и скайп у нас есть.
– Всё нормально, сынок, – вытирала бабушка глаза. – Всё хорошо.
Вагон тронулся.
Серьёзный мальчишка добросовестно махал идущим отцу и матери. Которые уже торопились, спотыкались. Которые уже катастрофически отставали.
Ночью не могла спать. Под грохот колёс всё думала о Валерии и Ирине. О так называемых муже и жене. Спят отдельно. Не скрывают уже этого. Видимо, не тянет сын на это дело. Слабак. Как олень уже, наверное. Весь в наставленных рогах. И никакие тут большие зарплаты и премии не спасут. Не годится он для этой женщины. Не забыть быстрый взгляд его, когда спросила, часто ли так бывает. Когда не ночует. Взгляд затравленного зверя. Что будет с ним, когда разойдутся? Что будет с Ромкой?
Промокнув платком глаза, с верхней полки свесила голову, посмотрела на внука.
Внук спал как-то нахмуренно, сердито. Словно не признавал ни пролетающих шрапнелей света, ни всесокрушающего храпа старика напротив. Который влез в купе уже поздно вечером. И был сначала тихий.
5
К приезду мальчишки старик перевернул всю квартиру, сделал генеральную. Ковёр и коврики лупил во дворе. Потом стал закупать продукты.
По гулкому высокому крытому рынку ходил, выбирал мясо. Жирный туркмен с голым торсом и в прорезиненном фартуке по говяжьим тушам хля̀стал вязко. Громадным топором. Кидал большие куски ждущим продавцам, будто терпеливым собакам. Дмитриев смотрел на врубающийся топор как загипнотизированный. Туркмен посмотрел на него. Спокойными войлочными глазами убийцы. Подмигнул. Дмитриев сразу двинулся дальше. Однако из гипноза точно не вышел – зачем-то накупил целых пять кило. У разных продавцов.
Опять прошёл мимо туркмена. Словно показать ему, что вот, мол, отоварился. Вами нарубленным мясом. Не сердитесь. Рядом с воткнутым топором жирный Муртазо сидел с круглыми руками, ухватившими колени. Как палач. Ждал, когда поднесут новые туши. Старик для него был слишком костлявым.
Дома Дмитриев не знал, что с мясом делать. Однако обработав, срезав лишнее, разложив по пакетам, смог всё же затолкать в морозильник. Ну вот. Порядок. Теперь хватит надолго. «Минск» сразу начал колотиться. От возмущения, наверное. Но ничего – пройдёт. И не такое бывало.
Из отложенных двух кусков хотел накрутить фарша для пельменей, так любимых Ромой, начал даже резать на кусочки. И остановил нож – перед глазами вдруг начал летать и хля̀стать топор громаднейшего Муртазо. Чёрт знает что такое! Шизофрения! Не хватало ещё после увиденного стать вегетарианцем. Перед самым приездом Ромы. Завернул куски обратно в целлофан. Положил на полку в холодильник. Лучше искрутить вечером.
Зазудел мобильник в комнате. Бросился, схватил: «Да, Рома! Слушаю!» Оказалось, что бабушка и внук только что проехали через Волгу. Длинным железнодорожным мостом. Прибудут на вокзал в два часа дня. «Отлично, Рома. Встречу». Хотел сказать «с цветами», но не сказал, закрыл мобильник.
До поезда было ещё три часа, но начал лихорадочно собираться. Как ехал на вокзал – почему-то не запомнил.
На перроне вдруг обнаружил у себя в руках какой-то свёрток. Бумажный. Плотный. Белый. Развернул – мясо. Которое собирался пустить на фарш. Для пельменей. Чёрт знает что! Альцгеймер! Полный Муртазо! А на станцию уже вползала глазастая электрическая морда, таща за собой безвольные вагоны.
Старик заметался. Побежал, бросил свёрток в урну.
Стоял перед проплывающими вагонами в своей манере – равнодушно. Вроде начальника станции. Философа железной дороги. (Приезжают. Едут куда-то. Зачем?) Однако когда поезд стал, и оказалось, что номер вагона совсем не тот, – рванул в другой конец состава.
Из третьего вагона сошли на перрон двое или трое с чемоданами. Затем появилась в дверях Екатерина Ивановна. Взмахнула рукой. Подала чемодан. Весом в килотонну. Принял. Поставил. Второй чемодан. Поменьше. Поставил. Подал руку. Ахнула на грудь. Ощутил большой живой вес. Охваченный легким платьем. Извинений не принимал. Сразу же забыл. Тянулся, хотел принять и Рому, но тот самостоятельно спрыгнул с нижней ступеньки.
– Здравствуйте, Сергей Петрович! (Хав ду ю ду?) – Деловой, без всяких сантиментов тон.
Что-то бормотал мальчишке. Хотел обнять, но не решился. Пожал руку.
Разбираясь с вещами, женщина и старик сталкивались руками, испытывали неудобство. Рома не знал что такое смущение – с заплечным рюкзаком спокойно ждал.
Пошли, наконец. Екатерина покатила чемодан поменьше. Старик отвоевал килотонный и большую сумку на плечо.
Со школьным тяжёлым рюкзаком на коленях сидел в автобусе рядом с мальчишкой. Не теряя ни минуты, в планшете решали задачку. Шахматную. Женщина (бабушка, Екатерина Ивановна) сидела где-то там, за спиной, охраняла вещи.
Дома холодильник у неё оказался пустым, размороженным. Поэтому оставив бабушку и внука помыться с дороги, сразу поехал домой. Накрутить скорей мяса. Пресловутого. Мяса Муртазо. Чтобы можно было налепить пельменей. Для Ромы.
Накрутил. В фарш добавил воды, посолил, поперчил, перемешал.
Едва начал месить тесто, раздался звонок. Неужели уже помылись? Точно. Они. С мокрыми волосами. Ну понятно – голодные. Екатерина сразу же выдавила его из кухни. Тоже понятно. Хозяйка. Мнимая. Пришлось вымыть руки и пойти в комнату, где мальчишка уже расставлял шахматы. Точно и не уезжал никуда на полгода.
Громко, но невпопад Дмитриев отвечал Екатерине. Переставлял фигуры тоже словно бы по обязанности – мешал включённый как всегда без спросу телевизор. Помимо воли пытался понять, что там происходит. Почему такое оживление. Даже ажиотаж. Наконец, осмыслил действия молодых людей:
– Бегают, каких-то покемонов ищут. Господи! До какого кретинизма молодёжь дошла. Ни своей головы уже на плечах, ни стремления к труду. К творчеству. Только удовольствия. Покемонов ищут!
Посмотрел на замершего над фигурами Рому:
– Ты тоже бегаешь? Покемонов ищешь?
– Мне это не интересно. – Ферзём Рома съел офицера у Дмитриева: – Вам шах и мат.
Вот тебе раз! Тоже пробегал за покемоном, мат получил.
Быстро расставили фигуры. Чтобы Дмитриеву отыграться.
Углубились.
Чуть погодя в телевизоре началась омоновская истерика. «Стоять! Руки назад!» И погнали несчастного нараскоряку к машине. Это для Екатерины Ивановны. Потому и включила.
– Ты тоже смотришь такое? – спросил у Ромы.
– Нет. Это мне тоже не интересно, – безотчётно говорил мальчишка, вознеся кисть над фигурами. Взял и поставил ладью на нужное, точное поле: – Вам мат, Сергей Петрович! В три хода!
Старый шахматист опять рассмеялся. В полной растерянности.
– Это уже не смешно, Сергей Петрович, – хмурился юный шахматный наставник. – Вы или летаете сейчас в облаках, или не работали над собой. (Всё то время, пока меня здесь не было.)
Старик виновато оправдывался. Хотел сказать, что игра сегодня просто не пошла. Но тут на большом блюде вплыли в комнату пельмени, и Рома разом забыл о нём. Рома запотирал ладошки. Как будто увидел целое стадо белых свинюшек. С торчащей вилкой уже сидел за столом, с восторгом смотрел, как к нему в тарелку с ложки бабушки спрыгивали эти белые лаковые свинюшки.
– Только одну тарелку, Рома, – ставила условие бабушка.
Да ладно, ба! Рома уже поливал жидкой сметаной всё стадо на тарелке. Растопырился. Приступил. Никого не видел и не слышал. М-м, вкуснота.
Городскова сдвигала брови. Она была здесь как бы Ириной. Приняла эстафету. Ей положено сердиться на внука за его переедание. Попросту говоря – обжорство. Дмитриев смотрел на мальчишку с улыбкой. Спохватившись, налил в бокалы. Екатерине и себе вина, Роме – фанты.
– Ну, долгожданные путешественники, с приездом вас!
Рома согласно кивнул, стукнул в его бокал своим и поставил. Не до фанты. Снова растопырился. Когда я ем, я глух и нем. Русская народная поговорка. Знаем старину. Или ещё: голод и волка из лесу гонит. Да. Знаем. Или еще вариант: испекли в печи калачи – мечи на стол горячи. Никуда не денетесь.
Весь рот был у мальчишке в сметане. Как у кота из подвала. Бабушка совала салфетки. Хоть этим старалась как-то сгладить свой стыд перед стариком за неуправляемого внука. А Дмитриев и не видел никакого стыда, Дмитриев накладывал и накладывал мальчишке в тарелку новых пельменей. Ешь, Рома. Сил на даче много понадобится. Голодное брюхо к работе глухо. Если тоже перефразируя сказать.
Разговор, конечно, шел о даче. На которую нужно отправиться завтра же. Не теряя ни дня. Екатерине Ивановне в отпуске гулять ещё неделю, так что завтра же и покатим.
– Екатерина Ивановна, есть ли у вас купальные принадлежности? – витиевато задал деликатный вопрос Дмитриев. (Впрямую – «есть ли у тебя купальник, женщина?» – нельзя: моветон.)
Городскова глянула на внука, смутилась. Сказала, что есть. Хотя никакого купальника, конечно, не было. Вот ещё задача! Придётся покупать.
Телевизор по-прежнему работал. Необременительно. Вроде жвачки во рту. Что-то там мелькало, двигалось, пережёвывалось. Дмитриев решил проверить гостей. Протестировать, как сейчас говорят. Уже перед уходом их. когда пили чай, не предупредив, – внезапно переключил на «Меццо».
На сцене в громаднейшем концертном зале, как море в шторм, колыхало волнами симфонический оркестр. А выше оркестра стоял и пел целый город хористов. Весь чёрный. Незыблемый. И руководил всем этим – один человек. Тощенький, как стриж, дирижёр. На широкой подставке размахиваюший палочкой..
Как будто постоянно меняющееся глубокое эхо, отлетающее в небеса, звучал «Реквием» Верди. Шла глубокая, мощная перекличка оркестра и хора.
Неземная музыка захватывала целиком. Однако бабушка и внук к Реквиему были равнодушны. Будто бы и не слышали ничего. Пили себе чай. Пару раз посмотрели только на оркестр и хор и всё. Да-а. Результат теста оказался хилым. Ниже обезжиренного кефира. С бабушкой – понятно. Но неужели у мальчишки нет слуха. Музыкального слуха.
– Рома, у вас проводятся в школе уроки музыки? Пения, например?
– Нет. А зачем? У нас же другой профиль, Сергей Петрович?
Странные вопросы задает сегодня старик, думал мальчишка. О купальниках, о пении. И играл очень плохо.
Тридцатая школа стояла тёмной. Ни в одном окне не горел свет. Только крыша отпаривала лунным светом.
Екатерина Ивановна покискала.
Феликс побежал к ней с тряским мяуканьем. Можно сказать, с воплями. Без всяких предварительных кошачьих политесов, не дождавшись даже, когда какой-то мальчишка вывалит в чашку все пельмени – начал хватать, давиться, есть.
– Что это он так… жрёт? – удивлялся толстый мальчишка. Сам любитель, мягко говоря, поесть.
Будешь тут жрать. Десять суток не было хозяйки. Десять суток на голодном пайке. Даже чупачупсы с портфелями все исчезли. На каникулах.
Кот успевал поглядывать в небо. Он был родственником серой луны. Он был лунный обитатель.
Глава восьмая
1
Подошёл старый-престарый автобус в облезлой краске. Дачный. Москвич Рома удивился, что такие бывают. Перед мальчишкой трясся ржавый железный монстр с раскрытой задыхающейся пастью. Бесстрашно Рома сунулся и хотел снять его на мобильник, но бабушка крикнула «скорей», и пришлось лезть с рюкзаком в салон. Фактически в монстра.
Сели, поехали. На ухабах, когда автобус разгонялся, спинки пустых сидений начинали страшно трястись, дребоданиться. До озноба, до зубной боли. Рома и тут не мог скрыть своего изумления: разве может такое быть? Бабушка и Сергей Петрович смеялись.
На поясе в чехле у Ромы зазвонил колокольчик мобильного. «Да, мама. Уже едем на дачу. Мы там на неделю зависнем. Да. Я тебе позвоню».
Сошли за городом на нужной остановке. Рома увидел дачный посёлок. В обширной котловине. С десятком островерхих высоких домов напоминающий тесный немецкий городок. Так и сказал Сергею Петровичу. Тот горько усмехнулся: увидишь ещё наших бюргеров.
Стали спускаться по пологой дороге. Пришли прямо к узкому деревянному мостку через быструю речку. «Волчанка», – представил речку Дмитриев. Рома осторожно передвигался по трём доскам. Волчанка неслась, промелькивала в больших щелях мостка, прямо под ногами, мосток сам как будто двигался куда-то.
«Осторожней! – вовремя поддержал мальчишку старик. – Мост ветхий. Ровесник посёлку. Иди, держись за перила».
За Волчанкой поднялись на пригорок и свернули на улицу к даче Дмитриева. Ночью прошёл сильный дождь, на неровной дороге провисли лужи. С большим рюкзаком на плече старик легко шёл впереди. Бабушка и внук, тоже хорошо нагруженные, несколько отставали. Рому поражал теперь цвет луж – тёмно-жёлтый. «Потому что суглинок», – коротко сказал поводырь.
Показался проданный участок Колобродова, на котором вовсю шла новая стройка. Уже торчали высокие огрызки стен будущего дворца.
Понятное дело, тучная иномарка на дороге стояла. Хозяин её ходил по участку, указывал.
Вернулся на дорогу, к машине. Сел. Весь откинутый, гордый – проехал.
– Вот они! – отскочил в сторону старик. – Бюргеры нашей жизни! – Стряхивал с камуфляжа грязь: – Чёрт бы их побрал всех!
Бабушка и внук от грязи увернулись – заранее вмазались в чей-то забор. Рома прутом потрогал тут же сомкнувшуюся лужу, Удивился её густоте. Замесу, если можно так выразиться. Готовый строительный раствор.
– Не отставай! – крикнула бабушка.
Домик Сергея Петровича Рому разочаровал – маленький, накрытый деревьями, что называется, с головой. Однако внутри оказался довольно просторным. Из двух прохладных комнат и светлой кухни окнами на участок. Роме и бабушке досталась комната с закрытыми ставнями, тёмная, как склеп. Но можно было ставни открыть, или включить свет. Рома на диване разбросил руки по спинке, слушал небывалую тишину. Бабушка и Сергей Петрович чем-то постукивали на кухне, уже готовились хозяйничать.
Когда Екатерина Ивановна заглянули в комнату, чтобы позвать к столу, – мальчишка спал, свернувшись на диване.
– От воздуха опьянел, – поставил диагноз старик. Достал из шкафа и накрыл мальчишку простынёй: – У нас Алёшка маленьким так же после города падал.
Старик уводил глаза в сторону:
– Дети они всегда так.
Как будто Екатерина этого не знала. Да. Всегда.
Сели обедать вдвоём. Пусть Рома поспит. Старенький телевизор еле-еле работал, но показывал явно пакостное, непотребное. Какие-то молодые девки и парни с цепями и причёсками петухов сидели за одним столом. Пробовали и оценивали приготовленные друг другом блюда. У кого лучше получилось. Спорили. Вдруг одна девка – тощая, как бледная немочь – встала и начала раздеваться при всех. Уверяя козлов с петушиными причёсками, что такого тела, как у неё, они в жизни не пробовали, не едали. Поганцев это ни– сколько не смутило. Сидели и какое-то время оценивали. Другая девка – толстая, с мордой, расчерченной на манер индейца, вскочила и начала таскать полуголую тощую за волосы. Дескать, она, как блюдо – лучше. Петушиные козлы тоже начали махать кулаками. Кувыркаться от ударов. Вместо дегустации кулинарных блюд – полное непотребство. Содом и Гоморра!
– И это на всю страну, – в растерянности повернулся к Городсковой Дмитриев. – По федеральному каналу. Показывают молодёжи. Чтобы подражала. Урок для неё. Мастер-класс. В какое время мы живём, Екатерина Ивановна! Ладно, что Рома не видит. Это же волосы встают дыбом!
Пряча улыбку, Городскова посмотрела на голову старика: где твои волосы, чтобы встать дыбом?
Дмитриев схватил пульт, переключился на другой канал.
Гламурная холёная девица, похожая на выдру с волосяными висюльками, громко, аффектированно говорила потасканному певцу с волосами драным мочалом: «Хотите знать: дочь она вам или нет? Вся страна затаила дыхание! Хотите?! Да или нет?!»
– Как жить? – кивая на девицу, задал старик простой вопрос.
Екатерина Ивановна рассмеялась, взяла пульт и выключила всё:
– Живите спокойно, Сергей Петрович!
Однако в первое купание с Ромой, показывая ему свой мастер-класс, Дмитриев навернулся с берёзы. Со всегдашней своей берёзы, наклонённой над рекой. Перед тем, как учить плавать, он хотел показать мальчишке классический красивый прыжок «ласточкой». Довольно бойко, по-молодому, полез по наклонённому стволу, одной ногой оскользнулся – и совсем некрасиво сверзился в воду.
Бросилась Екатерина Ивановна, не успевшая даже снять халат. Рома тоже помогал выводить старика на сушу. Дмитриев упал метров с трёх, на мелководье, ушиб бедро, хромал, но духарился, говорил как американец, которому дали в челюсть:
– Я в порядке! В полном порядке!
Его посадили на одеяло. Городскова стала легонько поворачивать, подёргивать жёсткую стариковскую ногу, ощупывать её, мять не менее жесткое бедро. По вздрагиваниям старика видела, где ему больно. Но он не проронил ни звука. Как всегда. Понятное дело – железный.
Маленький сноб в плавках ворчал. В таком возрасте полное безрассудство лазать по деревьям. В таком возрасте надо бы это понимать. Но его грубо прервали. Отправили назад, в посёлок, найти в большой сумке аптечку и быстро принести.
Видя, что мальчишка в неуверенности пошёл, Екатерина Ивановна подстегнула:
– Бегом!
Рома испуганно побежал.
Пока мальчишка бегал, выхлестала из двух бутылок газировку, набрала речной воды и приложила к бедру старика.
– Зачем, Катя? – удерживал бутылки старик.
– Держите! Уменьшат отёк.
Примчался Ромка. С клеенчатой толстой аптечкой. Тут же растёрла всё бедро меновазином. И начала мягко бинтовать. Разгорячённый Рома, удерживал сбивающееся дыхание, смотрел, учился.
Сосед Свищёв застыл со шлангом в руках будто с недержанием мочи – тощего Дмитриева в плавках вели с перебинтованной ногой. Поддерживали под локти жена и толстенький сын. Или внук? Или правнук? Вот это да-а. Как после боя ведут. Отвоевался.
В раскрытом мохнатом ротике застревал ветерок.
Дмитриев подмигнул. Из сопровождения:
– Все помидоры зальёшь. Сосед!
Свищёв опомнился. Дал фонтаном вверх. Начал укрощать его, перекрывать вентилем. Да не так! Шланг начал беситься.
Рома остановился, не по-детски серьёзно смотрел. Соседский старик плясал во всем своём сверкающем неподдающемся поливе. Закрывался руками… Один с берёзы падает, другой не может закрутить простой кран.
В доме, чтобы отвлечь больного от тяжёлых мыслей, сразу начал расставлять фигуры.
– Ты с ума сошёл? – наклонилась бабушка. Тихо приказала: – Убери сейчас же.
Дмитриев ничего не слышал. Дмитриев сидел с перебинтованным бедром, как с перебинтованным прикладом от винтовки, уткнутой в пол. Обдумывал свою неудачу на реке. Пришёл к выводу, что, упав с берёзы, просто облажался. Как сейчас говорит молодёжь. По полной.
