Двухместное купе

– М-да... – задумчиво протянул В.В. – Шоу-бизнес по вас просто рыдает горючими слезами. Кстати, что вы там о деревне блекотали? Откуда вы-то знаете – что в деревне, как в деревне?..

– Популярно объясняю: у меня сейчас на попечении один сельский приход в Ленинградской области – там я всего насмотрелся. Поэтому меня уже тошнит от любого натурализма! Я же вам не харт-порно показываю. Я предъявляю трехмерное изображение в реальной, природной цветовой гамме, со стереофоническим звучанием, которое вам не обеспечит никакая хваленая система «долби»... С запахами, наконец! С полным эффектом вашего непосредственного присутствия в Повествуемом Месте, Времени и Пространстве, а вы еще...

На нервной почве Ангел даже воспарил над собственной постелью, примерно на полметра!..

Повисел в воздухе секунд десять, слегка успокоился и плавно опустился на одеяло.

– Ладно, Ангел... Не сердитесь. Простите меня, – виновато пробормотал В.В. – Так что там было дальше?..

ЛЕНИНГРАД ШЕСТИДЕСЯТЫХ...

Была паршивая ленинградская осень...

В скверике на площади Искусств, между Русским музеем и Фирочкиным домом на улице Ракова, стоя в ворохе опавших листьев, тесно прижались друг к другу грустные Фирочка и Серега.

– Представляю себе, что там сейчас происходит... – тихо произносит Серега, показывая подбородком на подворотню Фирочкиного дома, и еще крепче прижимает ее к себе, заслоняя от холодного осеннего ветра.

Фирочка смотрит на свою родную подворотню и говорит:

– Нет. Этого ты себе представить не можешь.

КВАРТИРА ПАПЫ, МАМЫ И ФИРОЧКИ ЛИФШИЦ

– Аборт!!! Немедленно аборт!.. – кричал папа Натан Моисеевич. – Я не потерплю в своем доме...

– Никаких абортов! – кричала мама Любовь Абрамовна. – Я тебе покажу – аборт! Вот как только ты забеременеешь, Натанчик, так сразу же можешь делать себе аборт! Хоть два!!! А наш ребенок аборт делать не станет! Только через мой труп!..

– Тогда замуж моя дочь выйдет за этого жлоба-водопроводчика тоже через мой труп!!! – истошно вопил Натан Моисеевич.

– Ах так?! Ты хочешь, чтобы наш беременный ребенок остался сиротой?! Мерзавец! Он еще смеет рот открывать! Старый блядун!

– Я блядун?! – возмущенно заорал Натан Моисеевич. – Где? Когда?..

– А в сорок четвертом, в госпитале, кто лапал ту толстожопую санитарку из второй хирургии? Мне всё рассказали, когда я приехала за тобой...

– Когда это было?! Когда это было?! Двадцать лет назад!!! – прокричал Натан Моисеевич. – И кстати, я был единственным в госпитале, кому эта санитарка так и не дала!!!

– Правильно! Только бы попробовала!.. – мстительно ухмыльнулась Любовь Абрамовна. – Ее потом ни одна хирургия не спасла бы! Я ей тогда так и сказала!

– Ах, это по твоей милости?! – еще больше возмутился Натан Моисеевич. – Ну, всё! Не то чтобы выйти замуж, но и родить от этого жлоба, от этого Фони-квас, я ей не дам никогда! Я сейчас же пойду и убью их обоих собственноручно!!! Считай, что я уже в тюрьме!.. А если, не дай Бог, нашу квартиру снова начнет заливать соседским говном, то я лучше погибну в чужих фекалиях и сточных водах, но мне и в голову не придет позвать на помощь эту сволочь-водопроводчика! Как его там?.. Чтоб ему пусто было!.. Хотя о чем мы говорим?! Он уже покойник!.. – И Натан Моисеевич стал решительно натягивать на себя пальто...

* * *

В эту последнюю грозную фразу Натана Моисеевича неожиданно стал вплетаться колесный перестук...

...громыхание вагонных сцепок, далекий сигнал встречного состава...

... И раскаленная скандалом квартира Лифшицев шестидесятых стала превращаться в...

... ПОКРЫТЫЙ СНЕГОМ СКВЕРИК ПЕРЕД РУССКИМ МУЗЕЕМ

Тепло одетый Натан Моисеевич катил перед собой небогатую коляску, поглядывал на укутанную мордочку младенца и негромко пел ему:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет тра-та-та-та-там...

И первый маршал в бой нас поведет!..

Младенец начинает кукситься.

– А шо такое? – с нарочитым еврейским акцентом спрашивает Натан Моисеевич у младенца и останавливается. – Шо у нас бровки домиком? А, ваше превосходительство, Алексей Сергеевич? Вы описались или вам песенка не нравится?

Натан Моисеевич согревает руку дыханием и сует ее под одеяльце.

– Нет! – восклицает он восторженно. – Таки мы сухие! Таки, значит, песенка не устраивает... И правильно, деточка! Кому она сегодня может понравиться? Сейчас, котик, дедушка споет тебе другую песенку.

Натан Моисеевич катит коляску с трехмесячным Алексеем Сергеевичем Самошниковым по заснеженному скверику на площади Искусств и поет уже без малейшего намека на анекдотичный еврейский акцент:

Отвори потихо-хо-оньку калитку-у-у

И войди в тихий сад ты как тень...

Не забудь потемне-е-е накидку,

Кружева на головку надень...

Поет Натан Моисеевич очень даже неплохо, хотя и совсем тихо, чтобы не потревожить трехмесячного Алексея Сергеевича. Ибо сейчас для Натана Моисеевича на свете нет ничего дороже.

Наверное, Алексей Сергеевич это как-то просекает, улыбается Натану Моисеевичу и тут же закрьгеает глазки.

* * *

Но вот в старинный романс начинают вклиниваться всевозможные железнодорожные звуки несущегося в ночи поезда и...

...постепенно день заснеженного скверика конца шестидесятых начинает преобразовываться в...

... НОЧЬ И СЕГОДНЯШНЕЕ КУПЕ «КРАСНОЙ СТРЕЛЫ»

В.В. и Ангел лежали на своих постелях.

Закинув мощные руки за голову, Ангел смотрел в темный потолок купе.

В.В. сел, опустил ноги на пол, слегка отодвинул репсовую занавеску в сторону, посмотрел в черноту ночи за окном. Увидел только собственное отражение и глухо сказал Ангелу:

– Хотите – честно?