Седовая падь
Время шло, а глухая, безысходная тоска по сыну осталась, где-то в глубине материнского сердца занозой сидеть. И это письмо, что держала она сейчас в трясущихся, старческих руках, обдавало ее ощутимым внутренним жаром и огнем жгло сердце, словно отыскало в ее тайниках и вынесло ту занозу, горячим потоком по крови, донеся до каждого чувственного уголка ее иссушенного временем тела, радостную и счастливую весточку – ее сын жив…
Едва сняв с себя глубокое оцепенение и, отняв наконец, столь желанные бумаги от ветхой, плоской груди, Агриппина буквально впилась глазами в строки написанного:
«Здорова ли будешь, дорогая Мамаша!? – так, по родному, приветственно и спокойно, словно за эти долгие двадцать пять лет и не произошло в жизни ничего значимого, начиналось его повествование, – Привет тебе от сына Петра, коли жива, здорова будешь, а коли нет, то видать и не судьба нам свидеться на этом свете. Ну а на том нас и так сведут, не обойдут за грехи наши. Это уж так поверь… Только вот пишу я вовсе не для того, чтобы тебе в них исповедоваться. Как уж я жив остался, то особый разговор. После, коли увидеться доведется, то и расскажу все, как и что со мной проделывали. А сейчас хочу, Мамаша, тебе самое главное разъяснить. Не стал бы этого делать; грех на мне все одно останется, да только не этого я боюсь и не расплата меня страшит, а вот уж так вышло, что деваться мне некуда. А коли в душе, что на меня держишь; ведь не давал о себе знать всю жизнь почитай, то уж не гневайся – не на мне одном за то вина. Сама должна понимать: кем и в качестве кого меня забрали, и где содержали все это время. Ни пожрать, ни поспать, ни отдышаться. Одно слово – «каторга». Били, убивали – все было… А вообще-то срок мой, Мамаша, уж почитай истек в полной мере. Так что по осени вернусь, коли дождешься. Однако вот только одна оказия вышла.
Посему, прежде чем продолжать далее, покаюсь я перед тобой, да перед бабкой своей, покойной должно уж; за то, что мужа ее убил. Хотя как знать, могло случиться, что она мне и спасибо за это сказала бы. Терентий ее уж душегуб был настоящий, хищная душонка, о том лишь я и знаю. Довелось ему однажды со мной перед смертью пооткровенничать. А перед тобой повинюсь за то, что тайну одну хранил; все для одного себя берег, а здесь, за столько-то годочков, давно уж понял – зря… Убьют, не ровен час; как еще только не порешили до сего дня. Пропадом тогда, прахом все пойдет, ведь одной земле, в конце концов, и достанется. Не выкарабкаться мне из этой ямы; не отделаться от тех двух дружков, которые все же по своим особым каналам, через много годков спустя, за дружка своего, что их «паханом» оказался, счеты свести заявились. Пахана этого, еще на зоне, я жизни лишил… Тогда у меня и выбора особого не было. За него мне и срок намотали. На этот раз они меня сильно прижали. И вот чтобы оставили эти нелюди, до поры, меня в покое, пришлось им одну историю рассказать. Так что теперь я с этими «гнидами» крепко повязан. Да вот одно обидно; срок уже отбарабанил, в самую пору утихомириться, и жить себе… Довольно уж нахлебался, а тут эти «дружки» навалились. Словом, нет мне передыху, родная… Не поймешь ты меня, пока не расскажу, что я замыслил. А уж коли выгорит мой план и от этих мерзких тварей нам с тобой отделаться удастся, то заживем с добром…
Подробнее о делах мы с тобой позже поговорим, когда увидимся. Освободят, сразу к тебе приеду, дел много… На этом я с тобой прощаюсь. Твой сын Петр».
Глава четвертая
Откровения ПетраХлынула половодьем весна, расшевелила нетронутую, дремавшую среди Забайкальской тайги, полусонную округу. Напилась Земля досыта. С окрестных, полуголых, гористых холмов да увалов, в поросшие лесом долины, устремились обильные талые воды, образуя ручьи, да речушки. Собирались, копились по крупицам силы, сливаясь в мощный, неудержимый поток, уносившийся в бурлящую даль, клокочущих порогов и водопадов, подмывая скалы, сокрушая вековые ели и сосны. Питалась сошедшими снегами округа. На равнинах, болота и озера были полны водою донельзя. А она все прибывала, словно поила землю впрок; на долгое, засушливое лето.
Ласковое прикосновение весны ощущалось и здесь; на далекой, заброшенной, забытой всеми зоне, где отбывали свой срок заключенные. Каждый за свое. Сидя за решеткой, острее и нестерпимее саднит сердце и рвет исстрадавшееся, намученное тело и душу на части. Безысходность и претящее до противного чувство задавленной, загнанной в угол личности, плюет в душу каждому, кто влачит здесь долгое, тяжкое, несносное существование.
Как гибнущая, больная птица, лишившись полета, опускает обвислые крылья, в ожидании неизбежного конца, так и человек- узник, лишенный воли, уже не ищет выхода, а обреченно увядает, уходит в себя и чахнет… Потеря смысла жизни пишет на многих усталых лицах ужас. Понуро смотрящие глаза, молчаливо таят трагизм и боль пережитого. В одном взгляде смирение и равнодушие, в другом убитая, почти не видимая, полу потухшая искорка непокорности и злости, рожденная тупой болью безысходности. Однако, иной с огоньком внутри, знать живет надеждой, имеет цель. Вот и горит огонек, теплится одиноко; дадут ли разгореться, разыграться, ощутить свободу, не загасят ли совсем?..
Давно уж горит огонь в глазах и душе Петра. Да вот беда; сам же его и гасит… Гасит как может; нельзя ему гореть, не время… Запылай раньше – всему конец; не унять, не удержать его исстрадавшуюся по воле душу; не обуздать пламя. Необъятный то огонь, шквальный, на выдержке настоянный…
Давно сидит Петр; помнит все и знает всех. За столько-то годочков. А вот срок так и не скостили. По полной отсиживать пришлось. Уж так не терпела душа, словно чуяла – воля, вот-вот… Срок на исходе. Знал Петр, всего себя к этому готовил. Все чаще уносились его воспоминания в далекое прошлое. Оно хранило многое… Заставляя занимать голову, Петр ясно, до мельчайших подробностей прорабатывал всю свою жизнь до тюрьмы; на воле. Сравнивал и сопоставлял твердые исторические факты, с фактами из своей и дедовой биографии. Строил полную картину происходивших еще тогда, в Гражданскую войну, событий.
Сейчас, одно важно – движение к цели. А что бы не мешали, нужно все основательно продумать, рассчитать и переоценить. Время есть. Сам в порядке. Значит пора браться за дело…
Деда своего, Терентия Захаровича, Петр хорошо знал еще с детства; и он, и бабка его, и мать; все им колочены были. Злодей – не высказать. Да и какой он ему дед; как выяснилось позже, не дед он вовсе оказался…
Терентий, в ту пору, в банду атамана Войтовича, что под Колчаком ходила, подался. Позже и Пантелея, дружка своего, подтянул. А тот, должно толком и не понял за кого идти, на чью сторону встать. Вроде и те и другие землю сулят, не то, что при царском режиме. Перешел Пантелей на службу к Колчаку, уступив уговорам прозорливого Терентия; земляк все же, доверять-то кому более. Вот так и довелось им вместе под родным селом стоять. Не долго, правда, попировала банда. Курей да поросят, почитай, не осталось в поселке. В скорости и Красные нагрянули. Вот там, на «Красной поляне» и сошлись… Бой был долгий и страшный, как сам Терентий рассказывал. Много голов посекли. Земля там сквозь той кровью пропиталась, теперь то не приметно уж, только вот сенокосной с той поры эта долина стала. От того и пошло название жуткого места – «Красная поляна». Красные тогда верх взяли. Тех Белых бойцов, что чудом в живых остались, расстреливать не стали. Да оно и к чему: заблудились мужики рассудком, одно слово – крестьяне. Тогда даже партизан под пулеметами в Красную Армию рекрутировали. Время такое было; Красные комиссары им просто другого выбора не оставляли. Словом, пополнили свои ряды быстрее чем новая зорька над истомленной округой встала. К ним и попал Пантелей Лебедев. В Красные записался, коли уж прижали. А вот с Терентием дело посложнее вышло…
Обозники, коих Красные тогда, во время боя, к роще прижали, почти все погибли. Один Терентий чудом спасся. Лошадь в упряжке, под бричкой, гнал до изнеможения, не жалея; лесом к тайге рвался. Удалось уйти. Так вот там, в тайге то, должно и схоронился на время. Пока страсти поулягутся, да разборки над пленными пройдут. Затаился мышью в лесу. Красные его бегство и не заметили. Пантелей, поначалу, посчитал товарища погибшим, хотя среди убитых не отыскал. Когда его самого в плен брали, он в последний раз то и видел Терентия среди обозников. Все верно; он тогда был к ним приписан.
Будучи еще под командованием атамана Войтовича, Пантелей часто обращал внимание на суету, какая среди обозников, в отряде происходила. То атаман с охраной что-то выяснял, то отгоняли всех, кто к бричкам из любопытства лез, а охранялись они тщательно; накрыты брезентом и все тут – не сунешься. По всему было видно и в том Пантелей почти не сомневался; что какой-то важный груз везли. А отряд Войтовича, вроде охраны, для его сопровождения приписан был. Ведь продвигались лесами от поселка Тайга, вначале на север, а далее на восток, в сторону Ачинска. Куда следовал отряд конкретно, он не знал; да и не его ума это дело. Одно факт – торопил всех последнее время атаман, словно Красные по пятам шли. Так оно тогда и вышло…
Знал об этом и сам Терентий, потому как при обозниках служил. Почитай со всей охраной ладил, имел, что называется, подход нужный, та еще сволочь была, бранился в душе Петр, вспоминая прошлое. Закралась как-то в душу Пантелея одна подозрительная мысль. Въелась сажей в кожу – не избавишься: «А не с той ли самой обозной бричкой и ушел Терентий в тайгу? Верно рассчитал, что от Красных ему надежнее негде схорониться. А с добром, и тем более; лучше подальше от людишек держаться».
«Значит рано или поздно объявится», – думал Пантелей, все более уверяя себя в этой мысли. А куда ему? В тайге то долго не высидишь. Красные в ту пору на постой встали. Должно приказа не было наступать. Строили наблюдательные вышки из толстых лиственниц, словно на века их власть пришла.
А коли уж закралась Пантелею едкая, червоточная мысль, то будучи до жути пытливым, по природе характера своего, он и далее по поводу загадочного исчезновения товарища, смекать начал: «Выходило, что ежели часть груза атамана Войтовича теперь у Терентия, то о существовании таинственной подводы, знает только два человека; он и его скрывшийся в лесах земляк». Пантелей, разумеется, командиру Красной армии, где он к тому времени закрепился, ничего о существовании исчезнувшей подводы не сказал. Однако хорошенько приметил в памяти одну важную деталь. Ее то знает он один. И если ненароком Тереха заявится, а Пантелей был в этом уверен, то будет о чем с ним потолковать…
Двумя неделями позже, отряд Красных получил приказ продвигаться далее на северо-восток, в направлении Ачинска, преследуя отступавшие части разрозненных Белых воинских формирований. Основной стратегической целью Красных тогда было одно; не давать противнику группироваться для возможного создания ударного кулака. Раздробить их по тайге, измотать, лишить надежной связи и какой-либо значимой поддержки.
Пантелей давно ждал ночного гостя. И он явился. Светало уж, когда, прошмыгнув незаметной тенью, Терентий тихо постучал в окно; разбудил старого приятеля. Тогда Терентий слезно просил Пантелея по душам поговорить с Красным командиром: что бы тот, взял его в отряд. Сослуживцы все же, вместе жили, воевали. Ссылался на то, что был ранен и, боясь расстрела пленных, бежал в тайгу. Рана то так, пустяковая – царапина. Скитался неделю, но все же решил примкнуть к Красноармейцам. И ежели командир простит его, то он хотел бы вместе с конем пополнить состав расквартированного в селе отряда. И далее уж будет с Красными, потому как верит в их правое дело, а служить обещает достойно.
Долго земляк не решался. Шутка ли; за бывшего Колчаковца заступаться. Сам боялся; командующий суровый, не ровен час, обоих в расход пустит, ежели что худое приметит. Да и побаивался Пантелей; не наследил ли Терентий в суматохе. Сам то он тоже еще, нет-нет, да ощущал на себе косые, недоверчивые взгляды новых сослуживцев. В бою еще вместе не были, да бы проверить всех вновь примкнувших; не перебежчики ли, а людская душа потемки; доверяй не доверяй, все одно сразу не разобрать.
Пантелей, однако, дал понять Терентию, что окажет ему такую поддержку, поговорит с командиром. Земляк в ответ побожился не забыть его услуги и коли что, так отблагодарит сполна: «Жизнь военная она такая, сегодня у меня беда, а завтра глядишь тебе вдруг туго придется», – высказался Тереха. Только вот не о воинских лишениях, в эти минуты, думали два сослуживца, а об одном и том же свершившемся факте: «На войне, брат, держаться друг друга надо», – добавил тогда приятель. Остальное оставил при себе…
Сдержал Пантелей слово и, уже через сутки, шагал довольный Терентий вместе с отрядом на восток, сердечно радуясь, что обошлось все, как нельзя лучше. И лишь один Пантелей, понимал тогда, что не только этому радовался земляк. Он знал, просто был уверен, что кроме них двоих, тайна обоза никому не открыта. И лишь Терентий, улыбаясь шепелявым ртом, по-прежнему считал, что он и только он, единственный владелец таинственного груза, которого в его отлучку так никто и не хватился.
За недели, что скрывался Терентий в тайге от возможных преследователей, он так и не смог открыть, оказавшийся на той подводе, добротно сработанный, старинной работы сейф. Спасаясь бегством, он и представить не мог, что за его спиной упакован секретный груз атамана Войтовича. В конце концов Терентий успокоил себя тем, что займется этим позже. А сейф надежно спрячет до поры. И коли уж Красные не хватятся, то и сокрытый в глухом, недоступном лесу тайник, стало быть, его добыча…
Однажды на привале, после затяжного и трудного перехода через Качинские болота, командир, собрав все передовые группы бойцов, растянувшегося по тайге измотанного отряда, обратился к Красноармейцам с воодушевляющей речью. Долго говорил; все по делу, все правильно. И вдруг, так внезапно, словно он один и ждал этого удобного момента, попросил бойцов, какие сражались тогда на стороне одного из разбитых Колчаковских отрядов, зайти в его палатку. Речь шла об исчезнувшем обозе, который тщательно охранялся Белыми при отступлении, просил немедленно и добровольно сообщить о всех фактах, имеющих отношение к этому делу. Свидетелей и очевидцев тогда не нашлось. Однако, Пантелей не преминул тут же воспользоваться этой ситуацией. А коли не захочет земляк поделиться с ним, то припугнуть можно: теперь само-собой, найдется чем. Терентия тогда словно обухом по голове; как только устоял. Ходил он настороженно; а вдруг да знает кто-нибудь, что и он при том обозе служил, или еще чего припомнят. Примерялся хитровато, то к одному мужичку, то к другому; с беседами да расспросами лез, дабы уверенней себя чувствовать: «Врете мол, не взять вам меня. Не знаете ничего. Не ваше это – мое…» И действительно, кроме Пантелея, некому было, в ту пору, Терентия напугать.
– Ну так как, Тереха, пришла пора тебе меня отблагодарить, я так думаю, – начал было Пантелей, отойдя с приятелем немного в сторону от лагеря, где им предстояло встать на ночлег.
– Да ты же знаешь Пантелей, я тебе завсегда благодарный буду, – недоумевал поначалу Терентий. Хотя тут же неуютным, колким ежом закралась под полу тревожная мысль, жаль вот только времени для размышлений совсем не осталось.
Пантелей продолжал:
– Э, друг! Вижу тебя так просто, по-свойски, не проймешь. Не смекаешь ты, по жадности своей, видать. А уж коли уговоры нашего командира на тебя не подействовали, то я на нужный путь и наставлю.
– О чем ты, в самом деле? Не пойму я что-то, – по-прежнему, разыгрывая недоумение, тревожился Терентий.
– Так и не смекнул? Так вот, – после некоторой паузы, навязчиво подступил Пантелей, – Есть у меня к тебе одно выгодное предложение. Коли в согласии будем, то и при барышах останемся и жалеть потом, я думаю, тоже не станем.
У Терентия от видимых намеков, во рту пересохло; он стал жадно глотать воздух. Глаза забегали: «Ох уж Пантелей, ну и сволочь…» – скрипел он зубами. Должно ждал сильного удара со стороны, со страхом глядя на земляка, но чем защититься не знал.
– Все одно без моей помощи с тяжелой поклажей тебе не управиться, – резанул наконец Пантелей. – Ведь ты телегу с поклажей утянул… Знаю, я все видел… И что в тайге упрятал, тоже понятно.
Терентий как услышал слово поклажа, так и уселся на трухлявый пень, едва устоявший под тяжестью его грузного тела. Затрясло земляка мелкой дрожью. Пантелей это почувствовал: «Значит попал в точку», – подумал он.
– Где спрятал? Ну а если упрямиться станешь, то командующий наш сегодня же все и узнает. Что он с тобой сделает, сам сообрази. Тогда придется все отдать. А так поделим добро и разбежимся; не жадничай, землячок, на наш век хватит…
Некоторое время Терентий не двигался, в нем словно множилась, роилась злость на неприятеля, столь больно ужалившего его.
– Ох и гнида же ты, Пантелей, – только и сумел выдавить из себя Терентий, наповал сраженный напастью.
Долго сидел он еще в раздумьях на том замшелом пне, слепо глядя в даль лесную, мимо Пантелея, словно не замечал его присутствия, словно не стало от ныне существовать для него земляка. Одна лишь злость и желание взвыть переполняли и больно ели душу: «Только вот незадача, – вертелась беспокойная мысль, – Коли эта вражина командиру донесет – быть беде…»
Страшно хотелось пить и, шевельнув пустым, шепелявым ртом он выдавил из себя:
– Хорошо, Пантелей, коли так, будь в доле. Об одном прошу – язык не распускай, не то обоим худо будет. Я ведь хоть и случайно в этой игре оказался, но все одно – козырная карта… А за добро, добром платить надо – это ты правильно заметил.
На том и порешили тогда земляки. Коли живы будут, обоюдную свою тайну хранить станут, а коли нет, каждый при своем останется. И вот, как-то на привале, у Терентия с Пантелеем вновь о тайном разговор вышел.
– Ты знаешь, – обратился Терентий, – коли уж мы вместе, то и думать давай сообща будем. Может что доброе на ум придет, сгодится после.
Пантелей прислушался.
– А что тебя так тревожит? Сейчас главное домой живыми воротиться, с войной покончить… А там и соображать начнем.
Немного помолчав, Терентий продолжил:
– Да я все о поклаже размышляю, что на бричке была.
– А что вообще на подводе той хранилось? Расскажи, не таись теперь то…
– Да в том-то и дело, что кроме этой кубышки и ничего. Только вот больно тяжелая, зараза. Да и заперт, к тому же, тот сейф так, что и не подобраться. Это, я тебе скажу, не простая шкатулка. Старинная работа, мастерски сделана; тут подход и понимание проявить нужно.
Пантелей слушал внимательно. Впервые, за все время их совместной службы, товарищ его вдруг так откровенно разговорился.
– Спросить тебя хотел, – продолжил Терентий.
– Слышал ли ты что-нибудь о ключе к этой штуковине? Без него, чует мое сердце, ее не взять, хитра уж больно. Может догадки имеешь, у кого он мог храниться. Ведь без ключа – это загадка. Понимаешь? И не ты, ни я, разгадки не знаем. Сдается мне, что нужный ключ, должен был у атамана Войтовича храниться. Где еще, как не у него? Отряд охранял обоз – это факт. Откуда этот сейф взялся, нам не ведомо, да лучше и не знать. За ним охота идет, сам видишь, что Красные им уже интересуются. Тайну хранить надо – иначе просто конец нам; дознаются, а после уберут и дел-то всего…
Пантелей, в душе, во всем соглашался с Терентием, но своего, вдруг возникшего соображения относительно ключа от сейфа, ему не высказал. Решил повременить, с собственными мыслями разобраться…
– Тут надо подумать, как на ключ выйти – только и ответил Пантелей.
– Поговорим еще об этом, сейчас не время, да и пора уже. Видишь бойцы двинулись…
В продолжении всего следования, до очередного привала, с предстоящим ночлегом, Пантелей думал о ключе: «Если предположить, что Терентий прав, – размышлял он, – и ключ действительно мог храниться у атамана, то интересный факт получается. То, что земляк бежал во время боя, улучив удобный момент и совершенно не задумываясь над тем, как откроет сейф – понятно. Важнее тогда было им владеть, а остальное приложится… Только вот командующего убили при перестрелке», – Пантелей хорошо это знал. Знал и то, что обыскивать убитых не стали, посчитали что не к чему. Место захоронения Белого атамана, ему было хорошо известно, потому как сам в том захоронении участвовал; откомандировали на такую работу. Кто по полянам убитых собирал, а кто их хоронил… Так вот и довелось ему самому атаману Войтовичу место под геодезической вышкой определить. Остальные бойцы в общей могиле себе последнее пристанище нашли. Многие так по лесам да полям лежать остались, потом уж местные прибирали. Тогда сам Красный командир об особом месте захоронения атамана распорядился. Мало ли кто заинтересуется, спрос учинит или чекисты по следу пойдут.
После, вечером, когда часть бойцов устраивалась в брошенных бараках на ночлег, Пантелей решился, все же, высказать Терентию свои предположения по поводу ключа. Мало ли, что он может задумать, волновался земляк. Уж больно Тереха был расстроен после последней беседы. Всего от этого пройдохи ожидать можно, а вот ежели соображения свои выскажу, не факт ведь, но думаю заинтересоваться может – для дела это лучше. Ведь важно одно; главный козырь в руках Терентия и где упрятана подвода – знает только он, а без сейфа ключ, так – безделушка. Выходило, что нужны они друг другу. Терентий заинтересовался фактом захоронения Белого атамана. Посчитал что, пожалуй, там и нужно будет искать… На том и разошлись, что воду в ступе толочь, каждому было о чем подумать.
Всю долгую, мучительную ночь, Терентий не сомкнул глаз: не спалось и все тут. Какой там сон, коли за глотку ровно клешнями взяли. На зубах – скрип один, а в голову мысли разные лезут; спорят, советуют наперебой. Только вот душа не принимает; не то все, не к месту, не ко времени… Хотя время то и не ждало: «Кто его знает, земляка, лешего этого, у него сегодня одно на уме, а завтра; пойди, спроси? – думалось среди ночи, – На кой он мне дался; возьмет да настучит командиру, тогда уж точно не пожалеют – в расход пустят. Зараз бежать бы из отряда, да только вот скрываться где-то надо. Домой, само собой, не явишься – врагом сочтут. Итог один – опять же расстрела не миновать. Патронами бы запастись, да в тайгу. Отсидеться, сейф разломить, и уехать куда подальше. Только вот от хозяйства, от земли, куда тронешься?.. Жена она что, не велика птица, а вот земля – это тебе совсем другое дело, за нее и воевали. Получить бы надел, да жить себе; навоевались уж. Только вот Пантелей, сволочь, не даст. Этого близко подпускать никак нельзя. Ишь лапу когтистую запустил. О ключе рассуждает… Я и без него добро открою. Главное кубышка у меня, и никто к ней дорогу не знает. Ежели убегу, то и делиться не надо…»
Перевалился грузно Терентий с боку набок, заскрипел гнилыми нарами. Светало. Сквозь все более голубеющий проем небольшого окна, проглянула близость слабо-уловимого, едва сочившегося утра. Родилась мысль – новая, страшная. Она, что неотвязная, неотступная зубная боль, давила камнем сердце, рвала грудь. Душа ныла, изнемогая под тяжестью неразрешимой проблемы: «Да, – уж под утро понял Терентий, – лишь убрав с дороги камень, можно продолжить путь».
Он догадывался, был просто уверен, что, устранив Пантелея, он не лишится ниточки, связывающей его с ключом от сейфа. И в случае, если злосчастный ящик все же не поддастся его воле, то известно где можно попытаться найти ключ. Как назло, Пантелей, последнее время, вел себя подозрительно и странно. Стал вдруг сторониться товарища, часто его можно было видеть в кругу лиц приближенных к командиру отряда. Это беспокоило Терентия еще больше: «В активисты рвется, шкура продажная, землячок… А значит, перспектива у его сейфа вырисовывалась однозначно – стать народным достоянием. Но уж нет! С этим он никогда не смирится!» – Так Терентий тогда и поступил.
В одну из ночей, под утро, когда еще совершенно темно, но рассвет уже близок, Терентий в тревоге пробудился; толи сон ему дурной привиделся, толи от нестерпимо жутких человеческих испарений, невыносимо было более пребывать в казарме. Выходя из душного барака, где квартировала часть отряда, растолкал он земляка, велел за ним идти; якобы дело есть, да поговорить надо, с глазу на глаз.
От удара штыком в живот, Пантелей чуть слышно всхлипнул, взмахнул бессильными руками, словно улететь норовил и, тут же, рухнул на землю. Даже часовой, сонно бродивший у склада боеприпасов, так ничего подозрительного и не заметил. Должно жинку представлял – пригрезилось… Да лучше бы уж погодил с такими грезами. Минутой позже Терентий убрал и его. Сунув наскоро в мешок две коробки патронов, что попались под руку, да прихватив винтовку, лежавшую рядом с часовым, Терентий тихо ушел в тайгу, так и не нарушив сонной, предутренней истомы усталого, отдыхавшего отряда.
