Собака для Анечки. Сборник рассказов

«Возьми нож и освободи его!!!»

«Возьми нож и освободи его!!!»

«Возьми нож и освободи его!!!»

«Возьми нож и освободи его!!!»

Тело замерло, я стоял и не мог двинутся, а голос все громче и громче бил по вискам.

«Возьми нож и освободи его!!!»

«Возьми нож и освободи его!!!»

«Возьми нож и освободи его!!!»

«Возьми нож и освободи его!!!»

Я стоял и чувствовал как из глубины подсознания вырывается зверь, мы менялись местами, теперь я параноидальный голос в теперь уже Его голове. Я хватался за все, что только мог, за обрывки памяти, за чувства, за жизнь, но теперь уже слишком поздно

– Дай нож. – Донеслось из темноты, да это же мой собственный голос, но слова не мои, теперь не мои.

– Держи. – Смит протянул моему телу через стол старый кухонный нож с сальными пятнами на рукоятке.

– Открой глаза, что ты видишь вокруг? Трупы, ходячие гниющие трупы и ничего больше.

– Ты это о чем? – Улыбаясь, спросил Смит.

– Хочешь обрести свободу? – Я сорвался и теперь лечу все глубже и глубже, а Оно кричит и ликует от радости, я проиграл. – Ну же, ты только представь как это здорово.

– Свободу от чего? – Смит настороженно отодвинул стакан в сторону.

– Свободу от тела!

Мир чудных сновидений

«Что означает „непохож“?.. Не сумасшедший?.. Ерунда. Это человек, который не оставляет впечатления душевнобольного. А впечатление – не аргумент. Оно из области чувств. И тут без медицинской фразы не обойтись. Чтобы прочесть и сразу представить себе полную, так сказать, объективную картину. И то, что у обследуемого, как говорится, „не все дома“. И то, что у него, как отнюдь не говорится, а подразумевается, „дома“, оказывается, все. Против истины – ни слова. Все в угоду ей. В конце концов людей без сдвигов нет. В каждом сидит псих. Так что этот „непохожий“, тоже не белая ворона. Хотя, положа руку на сердце, на полоумного он совсем не походил.»

(Лев Аскеров – «Человек с того света»)

1.

Мир, разделенный на до и после смерти. Словно взгляд из некролога чужими глазами на весь этот бред существования живого в принципе человека. И ведь все есть, квартира, любимая девушка, друзья, деньги и в то же время ничего этого нет, словно мираж за чертой города. Душа кричит, душно отчего-то ей в моем теле. Может начать пить? Упасть на самое дно и растворится среди миллионов забытых и никому ненужных людей? Я не знаю, а может, просто боюсь признаться самому себе в безысходности. Что-то идет за мной, я чувствую всем своим нутром, и, нет ни страха, ни радости, лишь печаль неземная да непонятная боль в груди. Это в каждом человеке, просто кто-то забивает всю эту блажь куда подальше а кто-то боится следовать за своей неизбежностью, оттого и страдаем мы хотя и не понимаем почему.

Мне двадцать три года и я не знаю кто я. Страшно? Глупо? Бредово? Каждому свое, каждому по заблуждению и головной боли, каждому по своей порции наркотика против жизни.

Холодный осенний ветер пытается сбить с ног, увлечь за собой пока еще не поздно, пока еще есть шанс вернутся к обыденности и спокойствию, пока голова чиста от всего этого бреда. В кармане радостно звенит мелочь, а в голове пустота да непонятные импульсы, странные призывы к действию которого еще не понимаешь, не можешь понять потому как нельзя. А может плюнуть на все и растереть кровью? Нет, я человек, человек, ЧЕЛОВЕК, человек, человек ли я, я ли человек, что за бред, о боже, помоги отступнику, помоги, если вообще можешь помочь разобраться в самом себе, помоги пока я ЖИВОЙ.

Снова этот плачь, зачем жалеть самого себя, пускай жалеют другие, те, кому я не безразличен, те, кто на сто процентов уверены в том, что они правы, живы и любимы. А раньше все было по-другому, должно было быть по-другому иначе нельзя, страшно. Там всегда было лето, даже зимой светило ласковое солнце и хотелось любить всех и вся, кричать что есть мочи, что жизнь прекрасна. Что же теперь, что стало с тем миром, который я помнил и любил?

Словно в каком-то нелепом и дешевом фильме я вышагиваю по осеннему городу, спешу к той кто еще любит и верит в то, что я не тень. Под усталыми ногами хлюпает противная серая жижа, будто чьи-то мозги расплескавшиеся по дороге к дому.

– Эй, урод, который час? – А почему нет? Ведь я действительно урод, один из тех кого отторгает общества за то что мы не подпадаем под определение нормального с их точки зрения человека. Нет, я не уникум, наоборот, я нелепая обыденность которая хочет вырваться из этого порочного круга жизни, хочет стать кем-то другим.

– Понятия не имею. – Смотрю на это животное и понимаю что его нет, так, мутноватое пятно в пространстве, словно крохотная трещина в очках, неприятность, плевок, некая ошибка создателя.

– Ты чё, типа умный да? – Удар, еще удар, боли нет, ее уже давно нет, только рефлексия организма и только то. – Вот пля попадалово, у этого хмыря даже часов нет. Сука.

Лежу в луже посреди улицы, мимо пробегают незнакомые люди, спешат убраться от всего этого куда подальше. Еще бы, не дай бог вмешаться, чего доброго замыслят что помогаю, или того хуже соучастник какой, а ведь дома дети, жена, телевизор в конце концов, нет, к черту этого алкаша. Точно, он алкаша, а тот убегающий амбал его собутыльник, точно, так тебе и надо мразь подзаборная. Лежу и смотрю на их мысли, смешно, потому что сам таким был, да и сейчас бы убежал, куда подальше только бы не участвовать во всем этом цирке.

Вереница без начала и конца забитых людей тянется откуда-то из подворотни, словно марш протестующих против протестов, и каждый старается посильнее зажмуриться и хотя бы на какое-то время перестать слышать. Не бойтесь, убогие, я молчу, теперь молчу, потому что знаю вас, как себя самого когда-то знал.

Нет, в таком виде я к ней не пойду, нельзя в ее прелестных глазах казаться униженным, пусть все будет напускное, плевать, лишь бы она была счастлива.

Ноги сами несут меня к чужому подъезду, чужого дома. Сам не знаю, чего хочу, оттого и страшно, потому как точно уверен, чего я не хочу. Не хочу носить шутовское платье с красивой маской на лице, не хочу жить с протестом против самого себя в голове, не хочу любить обманом и силой, не хочу, не хочу, не хочу…

– Мож выпьешь? – Странного вида дед тычет мне в лицо ополовиненной бутылкой с какой-то жидкостью, и мне становиться легче, хотя и не ясно отчего. – Чет видок у тя больно паршивый, да и по роже видимо трамвай проехал.

– А у кого видок сегодня не паршивый? – Я принимаю из его рук подачку, и нервно впитываю в себя влагу ясности и открытости. Дед радостно кряхтит и падает рядом со мною на лавку.

– Ночь уже на дворе, а ты шатаешься здесь. Опасно ведь, сегодня избили, а могли бы убить. Вчерась например, паренек один с девкой своей домой шел, так его того, по голове молотком а девку снасильничать хотели гады, ды только я им не дал. – Дед злобно ухмыльнулся и тоже припал к живительному источнику подвально-кустового производства.

– Милицию вызвал? – Почти смеясь, спросил я.

– Убил я их, с ружа пострелял, а потом к себе утащил в колодец. Седни с утра разделал и на базар уволок, а мне денжат немного отсыпали. Паренек, правда, помер на месте, но девка сильная оказалась, выживет она, да вот только другой станет, вот когды поймет все тогда и станет.

– Странный ты дед, странный.

Мы сидели и смотрели на звездное небо, неудачник и убийца-заступник.

– Знаешь, а я ведь ранше другим был, совсем другим.

– А что измениться заставило?

– А умер я. Хе-хе. Понимаешь? Умер!

2.

Митковский выключил осточертевшее радио, повалился на старую скрипучую кушетку и постарался заснуть. В голову лезли странные образы и мысли, словно кто-то далекий пытался достучаться до него, обратить на себя внимание. То, словно вспышка на солнце, появлялся небритый бомжеватого вида дед, то здоровый гопник рыскающий по улице в поисках очередной жертвы.

Будто в замедленной съемке отворилась дверь, и в кабинет вошел Азовский.

– Что-то вы плохо выглядите голубчик, что-то не так? – Почти смеясь в лицо Алексею, спросил главврач. Азовский не был плохим человеком, да и что значит вообще быть плохим, он был врачом в четвертом поколении и считал себя кем-то вроде элиты среди многочисленного медперсонала. – Неужто вчера опять налегали на горькую?

– Вообще, принято стучатся. – Митковский протер носовым платком слезящиеся глаза, встал с кушетки и, подойдя к окну, закурил самодельную папиросу.

– Как у вас дела с Кареевым?

– Не знаю я, что с ним. По всем признакам он в коме, однако при этом он умудряется ходить, есть, справлять естественные нужды в специально отведенных для этого местах и прочее прочее.