Песня. Сборник рассказов

Культурный шок, или История одного перелета

– Драфт Бадвайзер, плиз, – бросил я рыжему бармену за стойкой в центре зале ожидания ирландского аэропорта Шенон. Выпить пива после долгого перелёта через океан и на последней перед Москвой остановке – такова традиция, сложившаяся в советской колонии на Кубе. Через пару часов – дома! Впереди другая жизнь и другая страна, которая, судя по разговорам, проснулась и прет к свободе.

Отхлебнув хорошенько пива, загляделся на снующую публику. Под шум аэропорта вспомнилось, как начиналась эта командировка.

Это был мой первый выезд за границу. Время – середина 80-х. Я летел с семьей на Остров Свободы, чтобы там жить и работать.

Сыну было меньше года. Сразу после взлета он начал блажить – укачало. Все три с лишним часа, которые мы летели от Москвы до Ирландии, жена и две стюардессы безуспешно успокаивали мальца. Умаявшись он уснул, только когда колеса коснулись бетона посадочной полосы. Его уложили в детскую аэрофлотовскую кроватку, а я присел рядом. Все пассажиры вышли. В салон зашли уборщики в униформе, и выгнали нас из самолета – такие правила.

Пройдя через трубу трапа, я вошел в зал ожидания аэропорта. Одет был, как предписывали заученные мною «Правила поведения советских людей за рубежом», в свой самый приличный костюм, белую рубашку и галстук. Правда, за время полета костюм слегка помялся, галстук сбился. На руках, разметавшись по пеленкам, спал измученный ребенок.

После полумрака самолета и трубы перехода пришлось зажмуриться от яркого света, ударившего в глаза. Сощурившись, нашел ближайшую лавку, чтобы сесть. Глаза привыкли, стал разглядывать «заграницу».

Вокруг текла обычная жизнь обычного международного аэропорта – много света, запахи кофе и хороших сигарет. Не торопясь проходили доброжелательные люди с чемоданами на колесиках – увидел впервые! – в легкой одежде и некоторые в шортах, август месяц же.

Остановка длилась около часа. Все это время я сидел в строгом костюме с ребенком на коленях, без единого цента в кармане – в моей стране действовала статья уголовного кодекса за валютные преступления. Я испытывал не стыд. Чего мне было стыдиться? Я переживал то, чему тогда еще не знал определения – культурный шок. За время ожидания совершенно отчетливо стало понятно, что вот эти люди вокруг меня – нормальные, а я урод! То есть, не сам лично, а место, откуда только что прилетел, уродливое, и всем понятно, что я оттуда. А ведь еще пару часов назад так не казалось! Они, вот эти люди кругом, наверное, дико хохотали бы, предложи им перед рабочей поездкой, скажем, из Мюнхена в Лондон не то что выучить, а даже прочитать какие-то особые правила поведения, отличные от тех к которым они привыкли с детства. При этом у них по закону не могло быть с собой денег!

Потом был долгий многочасовой перелет через океан в Канаду, в заполярный Гандер. Там приземлились в темноте (уже утро или еще вечер)? В сумеречном терминале устало выстроились за банками колы, которые сонная канадская тетя бесплатно давала «одну – в одни руки». Сын, наоравшись и смирившись с бесконечным перелетом, крепко спал. Слоняясь по залу ожидания для транзитников, я увидел на стене, неподалеку от туалета, большую загрунтованную панель, почти всю исписанную от руки пассажирами. Там были надписи и по-русски. Такие, например, «Лева и Вова из Одессы. Видали мы в гробу вашу Америку!» Ну, и матюки тоже. Стало понятно, что подлые капиталисты, чтобы не оттирать письмена с кафеля в туалете, зная заранее, что они непременно появятся, повесили рядом большую доску, где наши могли бы выразиться письменно, раз уж им это непременно необходимо. Тонкое знание канадцами нашего менталитета уже почему-то не удивляло.

 Посадка вместо одного часа продлилась два. Весь багаж зачем-то выгрузили на бетон рядом с самолетом. Пассажиры, бродя в полумраке вокруг туши аэробуса, выбирали из кучи свои вещи и заносили обратно в самолет.

 Уже на Кубе шустрый переводчик объяснил, что так делают всегда, когда кто-то с рейса «уходит» – просит политического убежища в Канаде. На тот случай, если оставил бомбу в багаже. Но «уходят» не с каждого рейса – нам просто не повезло.

В гаванском аэропорту имени Хосе Марти садились под ярким тропическим солнцем. Из самолета вышли как в парную. Куба пахла пряно и чуть гнильцой от океана. Шоколадные пограничницы не глядя нашлепали в паспорта въездные печати: «Бъембенидос!» («Добро пожаловать!»)

Долго досматривали багаж. Переводчик уже пару раз сбегал за минералкой, а строгие офицеры санитарного контроля всё изымали из чемоданов и сумок совграждан копченую колбасу, сыр и консервы. Съестное бережно укладывали в большие фанерные коробки с белоснежной стружкой на дне, наверное, для последующего изучения и уничтожения. У пацана отняли слюнявое яблоко, которое он увлеченно пытался кусать своими режущимися зубами.

…Я допил пиво. Поискал глазами выгоревшую макушку сына, который нарезал круги, вольный как ветер, и, не удержавшись, подмигнул айришу: «В Москву! В Москву!».

Гейша

– С тебя стакан, Семёнов!

Дуче откинулся в кресле – руки за голову – и счастливо засмеялся в знак абсолютного превосходства. Сэм как собака пошмыгал носом – опасностью вроде не пахло. Осторожно сел на край стула. Очёчки шефа резво блеснули:

– Полетишь в Японию, камикадзе.

И, насладившись эффектом, добавил:

– Завтра.

 Рушилось присутствие компании на токийской выставке. Партнёры не довезли к открытию рекламный плакат – баннер, ранее отправленная девушка – внезапно заболела. Следовало «обозначить флаг» прямыми переговорами и ударно организовать пресс-конференцию. Параллельно пропадала пятничная баня – жаль! и ремонт дачного забора – да, и хрен с ним!

Сначала потрескивало за обшивкой, а потом искры шустро побежали вдоль фюзеляжа от хвоста к кабине. Запершило в горле – странно, никто не замечает… Пол плавно посветлел и растворился, далеко внизу обозначились ухабы облаков с бездонными проёмами. Главное, туда не смотреть! Отрыыы…

– Сабади-и?

– Эта, зайка, водички. Water, please.

 «Аэробус «Тайских авиалиний» самый комфортабельный гроб…» Тьфу! кажется, задремал.

В вечерний вагончик городской электрички, галдя, насыпались школьники в белых гольфиках с рюкзачками. Сэм прикрыл глаза: «Пионэры – идите в жопу!» Третьи сутки в токийском муравейнике. Чем они тут дышат? Прилично выпивший человечек при галстуке, тихо спит в проходе. Публика его деликатно не видит. «И пьют они, тихушники, не по-нашему» – нервное напряжение от суеты огромной выставки и работы на публике медленно остывало. Белье хоть выжимай. «В душ!»

«Который час-то???» Нащупал выключалку, засветился телик – начало одиннадцатого, считай, ночь. «А у нас день? ночь?»

Повторялся ежедневный сюжет – невыносимо хотелось есть.

Сутулясь, спустился по многослойным дорожкам до земли (земли?) между торосами зданий, махнул таксисту:

– В Гинзу!

«Наш человек на острове» нашлася. На встречу пришлось вытаскивать запиской – мобильник в Японии не работал. В «Hard Rock Cafe» красотка поднялась под ручку с зататуированным жлобом. «Когда по маляве, прийдя на свиданье…»

– Что случилось? Шеф с ума сходит! Где баннер?

Бойфренд, блеснув зубами, бесшумно отвалил. Борец?

– Заболела я, – глазки метнулись, – а баннер таможня держит. Говорят, произведение искусства, нужен сертификат…

«Дурдом! Чёрт дёрнул наших дизайнеров копировать картины Лентулова. Как же: модерн! – круто! А эта загуляла, ну, дрянь! Что мне – драться с ней, что ли? Ага, и с ее дружком. Где она таких «орков» отрывает?»

– Ладно, в Москве поговорим.

Профессионально поймав движение плеча, «шкаф» обернулся и сделал улыбку.

«Хрен с тобой, япона мать! Пусть Дуче сам тебя дрючит. Господи, как же есть хочется». Больше здесь делать было нечего. «Русский покинул татами первым».

В соседнем баре зажигали по-взрослому. Протолкавшись к стойке, жестами показал: «Есть хочу!». Бармен напрягся: «Виски? Бир?» … Ага, вспомнил Сэм: «Пиво – жидкий хлеб» – кивнул на «хайнекен». Действительно, с пивком полегчало. Порадовался, глядя на потную публику: «Надо же, гуляют как у нас!» Не повторяя, вышел в «парную». Куда теперь, а главное, где здесь нормально поесть?

Пошел на запах, который обманул – все заведения уже позакрывались, а на ступеньках осел «офисный планктон» – бумажные пакеты «на дорожку».

– Ишь, кайф добирают, – одобрил Сэм и вот тут почуял, что кружит не один, уже с полквартала за ним семенит японочка. Что ж, дело обычное – клиентов ловит. «Эх, мне б щас тарелку борща, я б тут всех пере…». Обернулся – фигурка мигом приблизилась, потупившись, ухватилась за рукав. «Ишь, гейша. Воспитание…».

– English?

– Хай-хай.

Еще примерно четверть часа Сэм втолковывал девушке, что у нас перед этим полагается покушать. Растерявшись от нестандартного предложения, молодая работница индустрии развлечений не могла сразу отказаться от заведенного алгоритма, но и сдвинуть явного придурка в нужном направлении не могла тоже. Когда истощился словарный запас, Сэма осенило:

– Noodles?

Гейша задумалась… Клиент, повторив заклинание раза три с разными темпом и ударением, устало закурил. Девушка плавно показала ладонью вглубь темных аллей.

– Ага, гуляй тут до утра. – Сэм бодро помахал бумажником: «Show me… please».

Улыбка как приклеенная не сходила с набеленного лица «жрицы любви» – шла борьба профессионального долга с отчаянием: в такой час другого гоэдзина уже не подцепишь, а этот поест – может, и подобреет? Вздохнув, она повела странного клиента в ночную забегаловку; работали там, правда, косолапые корейцы (понаехали!), но кормили неплохо.

Проглотив огненную лапшу с курицей, сквозь пряный пар харчевни Сэм разглядел провожатую: маленькая, щуплая: 18? 21? 35? «Пес их разберет, азиатов».

Жизнь явно налаживалась. Царским жестом показал мордатому халдею: повторить и по пиву. От второй порции барышня отказалась и выжидательно замерла на коленях с прямой спиной.

«Ну, чё, в принципе, молодца, старается».

На улице, сунул сколько-то йен в руку, помахал: пока-пока. Бежит, следом, как собачонка, право слово!

– Ну, пошли, майко, как тебя?

– Кайо!

Кайо привела, усадила, расшнуровала обувку, тут же подтащили пива. «Не много ли на ночь?! Или что там у нас?»

Полквартирки занимала стойка бара с суровой мадам, в гостевой половине, кроме циновок и подушек, у стены светилась большая «плазма». Девушка мягко, но настойчиво гнула свое: сняла куртку, осторожно размяла загривок, запустила караоке, какую песню дескать, споет, мой господин?

После горячего Сэм охотно прилег на подушки. Про такой «сервис» он слышал – ребята в офисе что-то пели про коварство желтолицых, дескать, «консумация» и ни-ни, но столкнулся впервые.

Возмущаться или идти куда-то было лениво. Привычка придавить слегонца после ужина у него появилась на флоте и совершенно не тяготила в мирной жизни.

Погоняв караоке, остановились на японском варианте «миллиона алых роз». Ещё были английские, немецкие, какие-то голландские напевы, всё не то. Петь и веселиться что-то не хотелось.

Решив, что клиент в принципе доволен, Кайо застыла в уже знакомой позе.

«Ну, кукла, ей богу!» – догадался Сэм и, неслабо рассчитавшись за экзотический отдых, зашлёпал к ботинкам на выход. Но, видимо, долг чести был недовыполнен. Гейша ухватив твёрдой ручкой его лапу, уже отстранённо отвела на исходную точку – туда, где он оглянулся.

       В оставшиеся дни на острове Семенов ужинал в знакомой лапшовнице. Прикупленную в дъютике «столичную» он в одиночку выпил в номере перед отъездом. Покурить, распахнул окно.

– Над Амуром тучи ходят хмуро… – неожиданно для себя запел в стеклянную пустоту сорок первого этажа. Без закуски повело, он орал уже полной грудью:

– …И летели в реку самураи под напором стали и огня!!!

Сразу после паспортного контроля к Семенову подошли двое серьезных мужчин в униформе. Мелькнуло: «Допелся, Карузо!»

Его завели в стеклянную загородку, где на металлическом стеллаже покоился одинокий черный тубус. Обознаться было невозможно – арестованный баннер с лентуловскими лиловыми куполами, как символами загадочной России. С поклоном объявили: полотнище художественной ценности не представляет и должно немедленно покинуть пределы страны с представителем глубокоуважаемой русской компании.

Cон подрывника

Подрывное дело – вещь серьезная. Тут если что… Понятно.

Вывезли весь курс на электричке в чисто-поле, и потом марш-бросок на Лехтуси. Всего-то километров тридцать. Но на лыжах, в сапогах, с оружием и вещмешками.  Как на войне, что б понятно было как оно на войне.

Понятно стало, что на войне нам капец. Прямо сразу. Лыжи на сапогах не едут никак и быстро стали поломанными досками. Снегу по самое не балуй. Сто с лишним курсантов гребут по чисту-полю с лыжами и матюками. А морозец к ночи под Питером крепчает не по-детски…

Делать нечего, часов через пять догребли до Лехтусей. Загнали всех в летнюю казарму. В летнюю! Попадали на панцирные кровати и матрасами накрылись. Так до подъема остывали. Подъем быстро наступил. Начкурса подпол бегает, пинает, чтоб вставали. Кое-как поднялись и в лес. А в лесу занятия по подрывному делу.

Там уже все отработано. Капитан-сапер показал наглядно: как бикфордов шнур наискось отрезать, как запал вставить, как спичку приложить и чиркнуть. Для примера подорвал шашку в болотце, всех закидав грязью, и березку перервал пластитом. Впечатлило. Дальше уже сами резали шнуры и чиркали спичками. Взорвать ничего не удалось, потому что курсантам ВВ не выдали. На всякий случай.

Зимой в лесу темнеет быстро. А тут как раз команда: «Занять оборону!». Заняли, стали окапываться. Кажется, впервые согрелись. Земля под снегом не промерзлая. Пока копаешь, от нее пар идет. Ну, и когда копаешь – греешься тоже. Однако выкопали, залезли по окопам. И? Враг не наступает. Темно – глаз выколи. Посидели так пару часов. Мороз себе крепчает. Понятно стало, что к утру тут замерзнем. Офицеры куда-то сгинули. Курсанты по лесу разбрелись. Вот одна группка и набрела на старый блиндаж, да с буржуйкой! Набились туда и печку затопили. А в том блиндаже и нары даже сохранились.

Вот заполз один боец наверх на нары, да и задремал там, в теплом дыму. Снится ему странный сон, будто он во сне страшно замерзает, прямо в лед, но будто бы это не настоящий холод, а только снится. Все глубже уходит курсантик в этот замороченный круг и не проснуться ему никак. Печка погасла, все ушли из блиндажа, а того наверху не заметили.

Вдруг кто-то начинает этого курсанта тормошить. Только боец в талии не гнется, задеревенел как буратинка. Но как-то сержант этого пацана разбудил. Тот сначала пошел, шатаясь, потом побежал на негнущихся ножках. В рассветных сумерках они бежали, натыкаясь на деревья и кусты, но прибежали к дому. В этом доме с горячей печкой на полу и на столах вповалку спал весь курс, а на кроватях храпели пьяные офицеры.

Утром в избе сдавали зачет по подрывному делу. Считали по формулам, сколько там и куда заложить, чтобы гарантированно взорвать чего следует. Потом вернулись в расположение, а в столовку пошли без шинелей. Морозный ветерок теперь казался теплым бризом.  В Питер вернулись без потерь. Только кожа на лице и руках облезла. Но никто не простудился.

Подрывное ведь дело, если по уму…

Брат

На таможне уже минут сорок шмонали серьезно. В воздухе стойко висел кислый запах пота и прелой овчины и еще чего-то чужого.

Досматривали пассажиров ночного рейса Термез – Москва, два раза, задержанного из-за грозового фронта на перевале, но, наконец, выпущенного и прорвавшегося в столицу под утро.

Воробьев напряженно вглядывался в загорелые лица. Хотелось курить и выйти на воздух. На эту работку он попал совершено случайно. Подвернулся своему участковому, у которого проходил подготовку перед командировкой и был, по сути, мальчиком на побегушках. На участке показали крохотную фотку с удостоверения и наказали встретить и разместить в гостинице «нашего человека». Хохма была в том, что Вася – так звали героя, не знал даже, встретят ли его в Москве, и кто будет встречать.

Взяв машину на автобазе и загодя приехав в Домодедово, Воробей был вынужден коротать ночь в окружении мрачных усатых личностей, встречавших, как и он, этот ночной рейс. Рейс же переносили и переносили и все уже примелькались и скурили по ходу все свои и чужие сигареты. Через несколько мучительных часов самолет, наконец, приземлился, но пассажиры всё не появлялись, а когда появились с вещами, то начался этот жестокий обыск. Искали, понятно, «дурь», которую и встречали колоритные личности в кожаных куртках.

Один из кожанок, видя напряжение на лице русского, приблизившись, интимно прошептал: «Каво встречаищь?»

– Брата встречаю, – объявил Воробьев. Личность отвалила. Досмотр кипел. Халаты и тулупы расстегивались, лица разрумянились. Восточные женщины рвались в туалет, их не пускали. Шмонаемые роптали тихо, кожаные – уже в полный голос. Градус нарастал.

Воробьев понимал, что как никогда близок к провалу. Он никого тут не узнавал. Почти наугад в отчаянии он пробормотал бородачу из прилетевших: «Вася, узнавай брата…».

Борода сразу включился, развернувшись, сгреб Воробья в охапку и весело заорал: «Коля! Брат!». Смуглые пацаны понимающе зацокали: «Ц-ц, брата не узнал?!».

Потом они плавно катили по предрассветной Москве, в охотку докуривая водительские сигареты почти без слов, смущенно переглядываясь и улыбаясь. Настроение Васи, который только из-за «речки» и для которого война закончилось, передалось и Воробьеву.  Расстались у гостиницы в тихом переулке.

Больше они не встречались. На следующий день вроде мелькнул какой-то рослый загорелый на третьем или четвертом этаже. Или похожий. Воробьев еще улыбнулся: «Брат», но быстро переключился на текучку.

Фляки

Анджей, наклонившись к тарелке, начал есть, от удовольствия даже чуть порозовела кожа на голове под плотным седоватым ежиком. Я тоже, было, приноровился, зачерпнул, но проглотить не смог – горячий запах потрохов заставил судорожно сжаться желудок – а там пиво и хорошее мясное ассорти.

Мы не виделись несколько лет, были короткие созвоны, но пересечься не удавалось. От общих приятелей слышал, что блестящая дипломатическая карьера Анджея неожиданно оборвалась. Его несправедливо «ушли» с работы, а он ушел от жены, союз с которой казался незыблемым; был под следствием, потерял деньги, нелепо поломал ногу, долго лечился и последнее время сильно выпивает.

Промозглым московским утром я приехал в аэропорт с большим запасом – пришлось тянуть время в кафе с паршивым и несуразно дорогим кофе. Стал думать о поездке, ба! – осенило, в этой стране работал Анджей!  Тут же набрал его номер и неожиданно быстро услышал насмешливое:

– Привет.

– Слушай, я через три часа буду в Кракове. Что привезти? Это же твой город.

Ответ был молниеносным – мастерство не пропьешь.

– Привези фляков!

– ???

Ладно. (Сейчас расколется сам). А каких и сколько?

– Какие будут, пару банок.

– Это вообще что-то приличное?

Ехидный смешок в трубке.

– Вполне.

В Краков прилетели ночью. Утром разглядел зубцы замка на теплеющем небе.

С утра начал стремительно разматываться плотный клубок официальной программы: к воеводе, к бургомистру, к консулу, обед, экскурсия, ужин «без галстуков». «Нет-нет, за родство наших народов вы не можете не выпить до дна!»   Ну, да – за родство! за нашу победу! за присусвующих зесь дам…

На следующий день уже с вещами – прощальный визит к домику Его Святейшества папы Римского. Приличный домик на ступенях цветы

– Когда он был жив, – в глазах румяно-молочной экскурсоводши появились слёзы, – всегда выходил на балкон. Это гонор (гордость – польск.) нации.

Перед дорогой «на посошок» у консула. Умнейший дядька, в большом авторитете у местных, дуайен дипкорпуса. Спросить, что ли, про фляки? А если подстава? Анджей тот еще затейник.

Наше время в этом городе вышло. Галопом на аэродром, короткий перелёт в Варшаву. Под крылом поплыли флаги на башнях. «Когда трубач над городом целуется с трубою…». Красивый город, вернуться, погулять…

В транзитном зале облегченно вздохнул, едва-едва успели к московскому рейсу. Извини, брат, плакали твои фляки, не судьба. По пути к самолёту попалась лавка с «Выборновой» водкой, вдруг увидел – вот они родимые! Купил на нерастраченные командировочные две пузатые банки. Что-то булькает внутри, а что – непонятно.

В Москве неделю созванивались, стыковались, наконец, звонок.

– Давай в пивбаре «Биг Пиг» на Солянке.

– Это где?

– Здание ЦК комсомола помнишь?

Как же, как забудешь?! «Нас водила молодость в сабельный поход! Нас бросала молодость…». Скажи нам в те дни – умереть ради Большого Дела… Да.

Анджей пришел заранее. Идеально выбрит, костюм из «той» жизни. Махнули водки, отхлебнули пивка: что, да как, кто при делах и в целом.

Фляки разогрели на кухне и принесли уже в двух глубоких тарелках. Анджей молча съел всё до последней крошки, даже вспотел, кажется. Пропустил мимо ушей мои рассказы и, глядя в переносицу, абсолютно трезво сказал:

– Ты знаешь, у меня там была любовь, Барбара, Бася. Профессионалка, курва. Я им с дочкой денег давал, а они меня всякой дрянью кормили.