Караул номер два. Сборник рассказов

Муся: Та это лекарство, передать просили…

Куля: Дай-ка!

Муся: Та, лекарство ж, протирка от нох…

Куля, выдергивая зубами наивную селянскую пробку из газеты, нюхнул:

– Муся, бля, это ж первач!

– А если траванемся?!

– Так сейчас испытаем…

Дело происходило после отбоя, народу в расположении было мало, спал уже народ. Только дневальные вяло размазывали жижу по бетонному полу коридора, и, почесывая живот, прошел из кубрика товарищ старший сержант. Назовем его «Бугор».

Испытать решили на Бугре. Скромно приблизившись к сержанту, который уютно расположился на очке с газетой и сигаретой, предложили: «Выпить хочешь?» Да кто откажется?! Тут же, не вставая, и засадил полкружки. Закусил сигареткой и продолжил знакомство с прессой. Стало понятно – первач хороший! Подельники тут же и договорили ёмкость. Запили водичкой из-под крана и по койкам. А к утру…

Утренний сон особенно сладок. С двух до четырех – «собачья вахта» даже дневальных в сон валит. Одному бойцу спится тревожно. Снится ему, что Черная Речка вышла из берегов и плещется уже внутри кубрика! Но никто команды «Подъем! Тревога!» не подаёт. А вода уже рядом! Неимоверным усилием воли этот боец заставляет себя проснуться. Просыпается и видит – стоит Куля в спальном кубрике со спущенными кальсонами и писает прямо тут же в проходе между кроватями. Да так долго и шумно, что от этого водопада кое-кто проснулся: «Куля, охуел ты, что ли?! Ты же мне в сапог ссышь!» Только Куля ничего не слышит и глаз не размыкает, он только глухо стонет и поливает до полного опустошения боезапаса…

Утром Куля и Муся, сказавшись больными, на зарядку не встали, а Бугор хоть бы что. Побежал впереди строя и все положенные километры пёр себе без передыха. Только морда раскраснелась… Матерый человек Бугор!

Позже пришло с Мусиной родины письмецо: «… А лекарство это, Шура, не пей! Там на самогоне трава большой силы, ноги мазать…». Ага, поздно.

Бугор

Могуч Бугор. С какой стороны ни взять. В спорте, в учебе и по жизни. Успел человек лиха хлебнуть. В другом училище недоучился, чуть в тюрьму не сел за драку, срочную тянул в дружелюбной Туркмении – все ноги в шрамах от комара-пиндинки, из войск поступил по-новой.

Надо сказать, что эта школа жизни так закалила пацана, что учился и сержантил Бугор совершенно неистово. Просто нечеловечески ответственно. Да и Бог способностями не обидел. Конспекты писал каллиграфически цветными авторучками. Сигареты «Прима», например, покупал раз в месяц, точно зная свою норму. Бывало, попросит кто: «Дай дёрнуть!», так только живот надувал: «На, дёрни, – мол, свои иметь надо». Однако авторитет имел – и офицеры его уважали и курсанты. Правильный товарищ – сильно зажал себя, наверное, ради большой цели. Так всё и складывалось – закончил с золотой медалью, был оставлен на кафедре наукой заниматься, защитился…

Где теперь он, могучий Бугор? Из армии канул в лихую пучину русского капитализма, какие-то шапки шил, денег заработал или разорился? Врать не буду, точно не знаю. Однако верю, не пропал и не спился Бугор. Больно крепким казался он нам, дохлым школьникам, да он и был таким – крепким, как Атланты.

Атланты

«Когда на сердце тяжесть и холодно в груди,

К ступенькам Эрмитажа ты в сумерках приди

Там без питья и хлеба, забытые в веках,

Атланты держат небо на каменных руках» (А.Городницкий)

«А еще, сыночка, – было написано летучим маминым почерком, – поздравляю тебя с двадцатилетием! Отметь его со своими друзьями». Мама, желая поддержать морально своего младшего сына и напомнить про важность дружбы в коллективе мальчиков, написала и строчки из любимой песни…

Все это было так наивно и одновременно хорошо, что ефрейтор поёжился, как от тепла редкого питерского солнца, которое сегодня чуть просвечивало сквозь осенние облака над строевым плацем и заплёванной курилкой неподалеку, где развернул ефрейтор письмо из дома. Все написанное мамой было столь далеко от действительности, в которой сейчас находился ефрейтор, по прозвищу, кстати говоря, «Ефрейтор» или для краткости «Ефр», что родной уральский посёлок и мама, и вся эта доармейская жизнь казались сейчас совершенно нереальными и отчасти сказочными.

Реальность была такова, что на день рождения выпал ему наряд по курсу. Поспать не удалось. Дежпофаку попался полный мудак – полковник из профессоров. Сам всю ночь бодрствовал: боялся, что курсанты разбегутся как тараканы по ночному городу или напьются вусмерть. Наряду не давал покоя. Все лазил – весь в испарине – с этажа на этаж, придерживая хлопающий по брюху пистоль. Бойцов в койках пересчитывал. Забыл, видно, что недостающее число голов спокойно изображают дневальные, прыгнув в чужую койку и накрывшись с головой.

С утра Ефра слегка познабливало от недосыпа. «Все же права мама,– думал он,– двадцать лет – это дата серьезная. Надо нормально отметить. Ну, с пацанами выпить. Это дело нехитрое. Завалим после самоподготовки в буфик. А там буфетчица Аллочка, притворно стремаясь, продаст нам по стакану палёной водяры и пожарит яичницу. Выпьем, поедим, покурим. Затем довольные, даже не от водки, а от факта своей крутости упадем по койкам. И все? Нет, надо отметить так, чтоб запомнилось».

Надо сказать, что при всей своей показной во многом лихости – все же третий год в армии, по срочной так «супердембель!» – ефрейтор был юноша нецелованный, не говоря уже о большем. Он скрывал сей позорный факт от своих более продвинутых товарищей, некоторые из которых были уже официально женаты и по субботам гордо получали увольнительную на двое суток для свиданий с законными женами.

С одной стороны ефрейтор не одобрял такие браки. Ну, в самом деле, что это за муж, которого любой офицер в любой момент может «отодрать» или даже посадить на губу? С другой, правда, можно было представить, что вот так спокойно приходишь «на хату», а там тебя ждет твоя собственная (!) девчонка, которая не только не будет выделываться, а даже и рада в любой момент… Словом, тут уже начиналась чистая фантастика. Вообразить себя в этом ролике было сложно. В самом деле: начинаешь раздеваться, а там х/б подштанники с завязками, портянки разматываешь, а они … Ну, запах, словом… Нет, жениться «навсегда» как-то не хотелось, а вот, как говорили сослуживцы «перепихнуться по-быстрому» … Но сердечной подруги у ефрейтора в этом холодном городе не было. Школьная любовь в уральском посёлке быстро выскочила замуж. В день, когда пришло от нее письмо с горькими признаниями, он съел в буфете не менее дюжины сосисок, только тогда полегчало.

Так примерно размышляя, ефрейтор поднялся с лавочки и пошел в сторону столовой для старших курсов. Пройдя через КПП со стороны Чкаловского проспекта, повернул после арки направо, оставил в гардеробе шинельку, предварительно отстегнув хлястик – украдут, и вошёл в обеденную залу. Там на стенах на огромных, как бы мраморных, досках, были высечены фамилии золотых медалистов – цвет и гордость вуза. Правда, хлюпанье едоков и звяканье посуды несколько снижало пафос места, однако антуражу добавляло.

На раздаче в тот день ударно трудилась новая бригада «поварёшек» – практиканток чего-то кулинарного. Находясь в центре событий и повышенного курсантского внимания, «поварёшки» ловко раскидывали еду, пламенели щеками и постреливали глазами. Такими они показались свежими и милыми в своих белоснежных халатах и колпачках, что ефрейтор выпалил ближайшей: «Приветпогуляемвечером?!» Та, ошпарив кавалера карими искрами, прошептала: «Где?». Ефр, не ожидая такой скорой капитуляции, выдохнул: «У Атлантов».

Впрочем, место известное, заплутать невозможно. Это ж исторический центр города, Невский проспект, Эрмитаж, Атланты! Словом, вечером ефрейтор, в спортивных трениках подбегая по пустому гулкому проспекту к Эрмитажу, уже издали разглядел маленькую светлую фигурку у огромных ступней каменных исполинов.

Познакомились… «Поварёшку» звали Катя. Она послушно пошла рядом по набережной вдоль стылой воды, где дробились фонари. Осеннее остывающее небо подсвечивало свинцом. Через мосты и проспект вышли на Петроградку.

У метро он, легко приподняв девчонку, поставил её на ступеньки. Теперь их лица стали вровень. Катя сразу врубилась в ситуацию. Вздохнув, она закрыла глаза и, сложив губы ровным колечком, чуть приподняла подбородок.

Уже после отбоя, засыпая в конверте из матраса и одеяла – так теплее, он вспоминал этот первый в своей жизни серьёзный поцелуй и не мог понять, что же было не так?! Почему кроме ванильного вкуса помады и прохлады девчачьих губ он не почувствовал ничего такого, о чем много читал и о чем болтали в курилках пацаны? Вроде девочка была симпатичная, всё так нормально покатило. Или это место плохое? Атланты эти, и река… и небо… Ефрейтор спал.

Академка

Лебедь стоял ни жив ни мертв. Перед ним в золотистом свете настольной лампы в светлом мундире с золотыми погонами восседал доктор физико-математических наук, профессор, дважды лауреат государственной премии, сам начальник факультета – товарищ генерал-майор Лысенко. Огромная голова с густыми бровями в обрамлении седых кудряшек покоилась на могучих плечах. Росту, правда, генерал был совсем небогатырского, но в сей момент он величественно покоился в кожаном кресле с золоченой спинкой. Перед ним в круге света лежала медицинская книжка, на которой от руки было написано: «Курсант Лебедев Игорь Николаевич, 256 учебное отделение».

Игорек сглотнул вязкую слюну: «Все-таки отчисляют, отчисляют все-таки»,– крутилось в голове заезженной пластинкой. Генерал пододвинул поближе бежевую книжицу и, приладив на мясистый нос золотые очки, углубился в изучение.

Начиналось все иначе. Игорь Лебедев – гордость школы, светлая голова и комсомольский вожак, приехал на экзамены в легендарный космический институт и, как-то беспечно проживая в палатке за городом, успешно сдал все экзамены. Первогодок перевезли в Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там пошла-поехала военная житуха с подворотничками, нарядами и тяжеленными сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и кроссы. Игорь старался изо-всех сил и вечером после занятий еще немного качался на брусьях во дворе, обтираясь холодной водой в умывальнике.

Душный питерский август сменился хрустальным сентябрём, а с ноябрем с залива пришли низкие свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку. Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке. Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и Дитя», где в лужицах воды хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой водой, и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.

Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, пошел в лазарет, когда его уже колотило конкретно. В лазарете отоспался, поел больших желтых витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз, но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут сачковать!» и Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока у него не потемнело в глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в коридоре у двери докторши, а потом выслушал ее раздраженную тираду, что, дескать, ничем он не болен, и, что отлеживаться во вверенном ей лазарете ему совершенно незачем.

Игорь вышел на улицу, покурил в кулак, а затем вернулся в санчасть и решительно постучал в дверь, на которой значилось: «Начальник медицинской службы». Майор-медик полистал медкнижку, прищурился на пленку флюрограммы размером с почтовую марку, и строго сказал стоящему навытяжку курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.

– Товарищ, майор, – выдавил, наконец,– прошу направить меня в госпиталь.

– Ну, какой госпиталь, курсант?! У тебя нет показаний!

– А тогда напишите, что вы отказали.

– ?!

Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь». В госпитале нашли запущенное воспаление легких и начали через каждые четыре часа колоть антибиотик. Задница распухла и не помещалась в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако, Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.

После нового года, когда его выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Игорь по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но все ноги вдруг покрылись грибком, а под мышками открылись гнойники. В этот раз его лечил старый фельдшер-фронтовик одним лекарством от всего – цинковой мазью, смешанной с дегтем. В его подсобке рядами стояли банки с чудодейственной смесью. Ходить на лекции с компрессами было решительно невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была незакрыта.

Генерал оторвался от изучения медкнижки.

– Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.

Лебедь судорожно вздохнул. Начфака снял очки, задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти, сапоги, правда, начищены.

– Учиться-то хочешь? – неожиданно тихо спросил старец.