Разгром

– Благодарю, великий шах, – поклонился Расул.

– Хотя зачем тебе перстень. Ты ведь не женат? Лучше цепочку. Подаришь любимой шлюхе.

Расул вторично поклонился.

– Как он вас, – упрекнул Андзор лжевизирей.

– Не стоит беспокойства, – ответил доппельгангер, занимавший место главного визиря. – Мы найдем, где он скрывается.

– У кого он остановился? – спросил шах у появившегося из дверей хаджиба.

– У Фраман Раджа, вашего надима, – без запинки ответил хаджиб.

– Старый приятель! – воскликнул Андзор. – Расул, займись Раджем, проверь дом. Выставь посты. Как обычно. Много еще на сегодня, меловая душа?

– Тридцать человек, – ответил хаджиб.

– Оставь двенадцать, – приказал шах и, приняв торжественный вид, направился в тронный зал, чтобы продолжить прием.

Три визиря ушли вслед за шахом: прием должен продолжаться как ни в чем не бывало. Двое остались с убитым. Его надлежало вернуть в их мир, чтобы предать торжественным похоронам как погибшего при исполнении воли Баала, коей смертные опять бросили вызов. Жрице это не понравится. Человек или иное существо, убившее доппельгангера, приговаривалось к смерти, чтобы такое не могло повториться, а Мельхиор безжалостно убивал уже второго из них. И этот смертный в силах убить еще. Для таких преступлений у доппельгангеров даже не было кары. Идея шаха использовать волшебника лжевизирей не интересовала. Шах не получит ничего из обещанного. Андзор тихо плыл по величественной реке искусно внушенных иллюзий, и им не было дела раскачивать его самонадеянный челн, который, неуклонно набирая ход, приближался к гремящему за поворотом водопаду.

Глава 3. Черные флаги

На улицах разгорались гулянья. Друзья и соседи собирались кучками, появились цитры, бубны и барабаны, играла музыка. Люди пели и танцевали. В ожидании завтрашнего организованного праздника веселились стихийно, но не безудержно. В старом городе было непривычно многолюдно. Даже в парсийском храме было многолюдно.

Оказавшись внутри, Мельхиор увидел две дюжины прокаженных и Паласара, который рассказывал какую-то чепуху про охоту на дракона и в то же время возился с их язвами. Женщины отмыли храм, и теперь он выглядел даже уютно. Откуда-то разжились шестью большими корзинами свежих лепешек, которые источали дивный аромат, и большим кувшином козьего молока. Завидев волшебника, Паласар вскочил:

– Что? Как шах? Мы побеждаем?

– Забудь шаха. Он обрек город на истребление, – раздраженно отмахнулся Мельхиор и присел на алтарь.

– Как прежде обрек всех нас, – влез, говоря за прокаженных, Хафар.

«Его не хватало», – подумал Мельхиор, вслух же сказал:

– С вами нигде не церемонятся. А вот принести в жертву целый город, целый народ – это за жизнь встретишь раз или два.

Хафар недовольно фыркнул, мол, дела до тех, кто наверху, нам нет, и отошел.

– Спустимся, – предложил волшебник Паласару, – есть предложение.

Крутые ступени окончились подозрительно быстро. Паласар, справедливо полагая, что чем глубже, тем безопаснее, предпочел бы, чтобы лаз был вдвое длиннее.

– Великий шах под чарами? – спросил рассказчик историй, когда начались катакомбы.

– Он под проклятием непроходимой тупости, что в наши дни одолевает всех тиранов, как семейное безумие.

– Не Соломон.

– Не то слово.

– И так ли велика опасность?

– Он нашел себе приспешников, которые обратятся к силам древнего бога. Его достанет, чтобы сровнять город с пустыней целиком. Это они и хотят сделать, если верить их словам.

– Зачем шаху уничтожать свой город?

– Конец света в пределах одной провинции. Он грезит построить на жертве новую империю, новую религию. Записал себя в пророки.

– Боюсь, мудрейший, учения о конце света не моя сильная сторона. Эсхатологии так и не нашлось подходящей грани на камне моей души.

– Разве тебе не кажется, что чувство конца света так или иначе живет в каждом человеке?

– Так или иначе оно, может быть, и живет. Я нахожу, что это чувство можно сравнить с влюбленностью, которая приходит и уходит. Вот подойдет к тебе влюбленный дурак, у которого все на лице аршинной тушью написано, и говорит с убежденностью: «Я влюблен!» Ну хорошо, думаешь, замечательно, а я-то через каких монахов тут примешан? Я понимаю людей, когда они говорят мне о светопреставлении, гибели всего сущего, новой кальпе или новой юге. Порой это даже интересно. Чего я не понимаю, так это почему – на каком таком трехслоновом основании! – все эти проповедники и глашатаи хотят, чтобы я вдруг зажил как-то по-другому да по-ихнему. Я в их концесветие не лезу, а они с ним позволяют ко всем лезть, да порой еще как. Им же всем от тебя что-то надо! Пусть они сто раз правы. Разве это для меня что-то меняет? Ничего. Ровным счетом ничего, сколько бы я об этом ни думал.

– Сегодня речь не о нас, а в Андзоре это чувство течет очень живо. Про то, что в преддверии конца света всем его адептам несуразно много надо, – это ты прав.

– И ничего нельзя сделать?

– Я думаю. Я думаю. Им нужно закончить сложный ритуал. Когда-то, в прошлый раз, им случалось ошибаться, я подслушал. Значит, что-то можно. Для начала убрать как можно больше людей из города. В открытой битве я серолицым не соперник – от шестерых едва ноги унес. Что шестеро донесут, трое дотащат, да один не выволочет. Хитростью попробуем. Помогут нам прокаженные?

– По сути да, но так однозначно не считаю, – уклончиво ответил Паласар. – Не любят они верхних, хотя шаха более других. Много ненависти, зла за старые обиды. Здешняя справедливость – угнетенный всегда прав.

– Они должны понимать, что их участь в порядке вещей. Им сохранили жизнь.

– По-разному бывает. Я расскажу историю Хафара.

– Молви, рассказчик.

– Королева его мать. Они были знатного рода. Когда ее изгоняли, он заступился за нее перед шахом. Говорил, что проказа, не выступающая на коже, не заразна (так и вправду считается, хоть не ручаюсь, что бесспорно это утверждение). Хафар говорил, если его мать изгнать, то он больше ее не увидит, а город чего-то там лишится. Шах рассудил, если ему так важно видеть мать, то пусть следует за ней, а если он хочет заниматься государственными делами, как ему положено по рождению, то пусть забудет ее. Хафар отказался и продолжал выступать в защиту. Тогда шах приказал его схватить и сказал, если тот не может выбрать из двух одного, то глуп и не получит ни того ни другого: он не будет видеть мать и не будет жить среди людей. Ему в глаза залили негашеную известь, смешанную с ядом скорпиона, надели повязку и неделю держали в цепях. Когда он ослеп, его кинули в ущелье к прокаженным. С тех пор Хафар не сторонник Андзора и его решений.

– Ни того ни другого, – задумался Мельхиор. – Когда это произошло?

– Лет десять назад.

– Отдам Андзору должное, тогда у него хоть чувство юмора было.

Паласар чуть не подавился слюной от неожиданности.

– Нет, серьезно, – пустился в разъяснения Мельхиор, – если человек кидает камни вверх, он должен понимать, что рано или поздно ему прилетит по макушке. Не дело обвинять камни и ту силу, что тяжесть их влечет к земле. Я прицелил много птиц в зените и бросил к солнцу множество камней, и, если не увернусь, я не буду на них зол.

– Нет уж, – замотал головой Паласар, – решения ослеплять людей мне не по вкусу даже с перцем всех риторических уловок.

– Наверное, именно поэтому ты и идешь рядом со мной. Ты не принимаешь судьбу, но не принимать судьбу тоже судьба.

– Если не принимать судьбу – судьба, то лысый – цвет волос, лошадь – безгорбый верблюд, здоровье – еще одна болезнь, а жажды не существует, потому что отсутствие воды суть неотличимо от ее наличия, но мало кто рискнет доказать последнее утверждение на своей шкуре.

– Даже слушать не хочу, – оборвал Мельхиор. – Пришли!