Больше всего рискует тот, кто не рискует. Несколько случаев из жизни офицера разведки

Вербицкий пожал плечами, не ручаясь за точность своих слов:

– Ходят слухи, в Крыму он, у беляков.

– Чем занят?

– Чем он может быть занят: как и в Москве, ловит таких, как мы. Кошельков опять задумался. Его обложили со всех сторон, кольцо сжимается. Несколько раз он уходил лишь чудом. Конечно, этим мужичкам и матросикам до Кошко далековато, но работают они всё лучше и лучше. Пора, пора двигать за кордон! Сейчас бы в Крым, а оттуда махнуть на пароходе в Европу, во Францию.

А может, ещё дальше, в Америку? Но для этого нужны франки, нужны доллары – валюта. Да и с Кошко неплохо было бы встретиться в Крыму и рассчитаться по долгам.

О желании Кошелькова уйти за кордон знала только его любовница Анна Савельева, ныне арестованная. С ней он и хотел туда двинуть. Но в произведениях искусства Янька ни черта не смыслил, тут нужен был помощник. Выбор пал на Вербицкого, который слыл своим среди блатных и хорошо разбирался в живописи. Правда, Вербицкий – Хорёк – тёртый калач, и, если речь зайдёт о валюте, он быстро поймёт, зачем она ему, Кошелькову, нужна. Что ж, пусть будет так, без помощника в таком деле трудно.

– Ты что, Янь, спишь?

Кошельков очнулся, встал.

– Ладно, поверим. Но с этого французика не спускай глаз. Я дам тебе в помощь двух молодцев. – И неожиданно схватил Вербицкого за ворот пиджака. – Но, смотри, Хорёк, вздумаешь один взять то, что на кону… без меня… Из-под земли найду и на ремни порежу, чтоб громче пел!

– Ну что ты, Янь…

– И никому ни слова. Никому!

– Могила!

– Насчёт товара мои заботы. Твоё дело – француз.

Вербицкий понимающе кивнул.

– Замётано… Я могу рассчитывать на двадцать процентов?

– Что-о-о?

– Пятнадцать?

В тусклом свете керосиновой лампы лицо главного бандита Москвы казалось восковым.

– Десять – и благодари меня! – жёстко процедил он. – Всё, пора, ноги рисуем.

* * *

Аркадий Францевич Кошко действительно попортил много крови представителям преступного мира, не одному Яньке Кошелькову. Это была уникальная личность – самородок, как говорят в таких случаях. Начинал он в Риге инспектором сыскной полиции. Вскоре его стали узнавать на улицах. Тогда Кошко, выслеживая преступников, стал переодеваться то приказчиком, то извозчиком и приклеивать фальшивые бороду и усы.

Когда он возглавил сыскную полицию Москвы, то стал каждый месяц требовать от участковых надзирателей подробного доклада: сколько убийств, грабежей и краж совершено на участке. По этим данным строили графики преступности в городе. Над ним многие тайком смеялись: разве по картинкам поймаешь воров? Но Кошко верил в своё дело. По «картинкам» было видно, где стало больше краж и ограблений. Это означало, что на участке появилась банда преступников. Кошко направлял туда сыщиков из дежурного отряда – своего личного резерва. Через месяц бандиты сидели в тюрьме, а линия преступности на «картинках» шла вниз.

В начале XX века в Москве воровали много и часто. Помимо местных преступников, на праздники съезжались и «гастролёры». В 1908 году только за один день перед Рождеством в городе произошло более тысячи краж! Кошко решил, что с этим пора кончать. Ночевали «гастролёры», как правило, на Хитровке. Поэтому Хитровка стала главным объектом предстоящей операции.

Это была облава невиданного масштаба. Полиция и раньше устраивала проверки в ночлежках, но самые опытные уголовники узнавали о них заранее и успевали скрыться. А причина была простая: если в облаве сотня-две полицейских и об этом известно накануне: за день, за два, то хоть один да проболтается или будет подкуплен. А Кошко сохранял операцию в тайне не до последних дней, а до последних минут. И участвовали в ней не сотня, а более тысячи полицейских, тайно расположившихся в одном просторном особняке и не ведавших, куда их на ночь глядя поведут.

Успех был впечатляющий! До утра к зданию сыскной полиции подъезжали пролётки извозчиков с задержанными «гастролёрами» и местными преступниками, находившимися в розыске.

Кошко понимал, что без быстрой и надёжной идентификации преступника не может быть успешной работы. В этом отношении Россия не отставала от таких передовых в области криминалистики стран, как Англия и Франция. По методу Кошко в учётную карточку, заводимую на каждого преступника, вносили такие данные, как длина лица, ширина головы, размеры ладоней и, конечно же, отпечатки пальцев – дактилоскопия в российском сыске была на высоте. В результате в 1913 году Международный съезд криминалистов в Швейцарии признал московскую полицию лучшей в мире по раскрываемости преступлений. А два года спустя Аркадий Кошко был назначен руководителем Восьмого делопроизводства Департамента полиции – главным сыщиком России.

Ни Февральскую, ни Октябрьскую революции 1917 года Аркадий Францевич Кошко не принял. Особенно возненавидел Февральскую, когда на площадях кипели митинги, а Временное правительство упразднило полицию. Началась настоящая охота на городовых. Издали завидев полицейского, рабочие, солдаты, гимназисты, лавочники бросались в погоню. Полицейских избивали порой до смерти.

Не успела революционная братия нарадоваться победам над стражами порядка, как в городах стали гаснуть уличные фонари: из керосиновых фонарей кто-то воровал керосин, газовые и электрические просто разбивали. По тёмным улицам шатались толпы уголовников в пальто и шубах с чужого плеча. Выпустить всех уголовников распорядился сам Керенский. Но они не только грабили и убивали, они ещё с остервенением принялись громить полицейские участки и суды, жгли архивы и всё, что попадалось под руку.

К осени ненавистного городового будут вспоминать с сожалением. Но грянет новая революция. В отличие от Временного правительства, большевики борьбу с преступностью поведут, но без классово чуждых буржуазных спецов. Правда, будут исключения.

В 1918 году Аркадий Кошко окажется в белом Крыму. Будет, как и раньше, ловить бандитов и воров. Потом вместе с войсками Врангеля уйдёт за границу. Умрёт в 1928 году в Париже, обедневший и забытый, но оставивший после себя воспоминания.

… Тяжёлые наступали времена. Уехал Кошко, эмигрировал Батю шин, как и многие другие. Россия теряла лучших профессионалов. На их место приходили другие, неопытные. Учились работать старательно, на совесть. Но потери были велики.

* * *

Москва июня 1919 года внешне значительно проигрывала Москве 1913-го. Шикарные магазины, рестораны, клубы, освещённые гирляндами лунные парки и кафешантаны, блестящие экипажи, а вместе с ними весёлые толпы с улиц и площадей, нарядные женщины, галантные офицеры, праздно прогуливающиеся поэты, артисты, чиновники и государственные деятели – казалось, всё это ушло в прошлое и навсегда. Взамен же разбитые фонари и витрины, редкие грязные трамваи, неулыбчивые прохожие, остерегающиеся входить в тёмные проулки и подворотни, очереди за хлебом. И в противовес всему этому – шагающие строем решительные люди с винтовками и красными звёздами на фуражках.

Но было бы неправильно считать, что культурная жизнь в Первопрестольной совсем остановилась. Девятнадцатого января 1919 года в одном из жилых домов на Новой Басманной улице торжественно открылась Московская центральная публичная библиотека. Есенин и Маяковский по-прежнему собирали массу поклонников, читая свои стихи. Таиров и Мейерхольд ставили спектакли. А во Дворце искусств в июне 1919 года открылась первая выставка картин, рисунков и скульптуры. На выставке были представлены 218 экспонатов, участвовало 42 художника и скульптора, среди которых были такие известные личности, как Коненков.

В один из дней среди посетителей выставки можно было видеть высокого светловолосого человека в полувоенной форме. Со стороны он казался незаурядным ценителем живописи. У одних картин он подолгу стоял, часто делая пару шагов назад, на середину зала, чтобы лучше их рассмотреть. У других экспонатов вообще не останавливался, проходил мимо, не замечая. Иногда он что-то спрашивал у чинно стоящего смотрителя зала и понимающе кивал в ответ, делая записи в маленьком блокноте. В одном из залов он долго о чём-то беседовал на французском с пожилым бородатым господином, очевидно художником.

Человек в полувоенной форме незаметно приглядывался ко всему вокруг, и за ним тоже приглядывали, и Алексею Балезину – а это был он – не составило труда опознать в следовавшем за ним из зала в зал господине Вербицкого – Хорька. В последнем зале перед самым выходом Вербицкий сам подошёл к Алексею.

– Господин Дюваль? Как видите, мир тесен.

«Вот ты и попался. Откуда ты знаешь моё имя? Я тебе не представлялся», – с оттенком злорадства подумал Балезин, но виду не подал. И только слегка кивнул в ответ.

– Вы, я вижу, серьёзно интересуетесь живописью? – продолжал Вербицкий.

Балезин-Дюваль разочарованно вздохнул:

– Экспонаты, бесспорно, интересные, но… вы знаете, что мне надо. А этого нет.

– В таком случае, должен вас обрадовать: то, что вам надо, я нашёл. Я имею в виду западноевропейскую живопись.

Алексей явно не ожидал такого поворота событий.

– Вот как? Уже нашли? Что ж, похвально… И когда я могу на неё взглянуть?

– Да хоть сейчас.

– Здесь?

Слащавая улыбка так и светилась на лице Вербицкого:

– Ну что вы… Мы поедем с вами в мою, не закрытую пока ещё совдепией лавку.

Мысль работала быстро и чётко. Алексей понимал: если он откажется и попросит Вербицкого отложить визит в его лавку, к примеру, на вечер, то это вызовет подозрение.

А интуиция подсказывала: вариант «на живца» удался, на подходе крупная рыба.