Начало и вечность жизни

Загадку жизни человек пытался разрешить всеми путями. Он подходил к ней путем религиозного подъема, религиозного настроения и религиозного коллективного, веками длящегося, творчества и личной религиозной интуиции. Он подходил к ней мистическим наитием и теологическим построением. И мы знаем, как много различных, сменяющихся, несовместимых и противоречивых решений этих вопросов создано на этом пути усилиями человеческого духа. Много их сохранилось в архиве былого человеческой культуры и много сейчас – в данный момент – существует в человечестве разнообразных, живых решений этой задачи. Общего единого решения религиозное сознание, однако, не дало. И нельзя свести бесчисленные разнообразные формы такого разрешения к единому ясному и неопровержимому положению.

Человек подходил к решению этой загадки и другим путем – путем художественного творчества. Он искал разрешение загадки жизни не только в поэзии и в логически выраженных образах своей фантазии или художественного воспроизведения основных, самых характерных черт сущего – Космоса. Он подошел к художественному разрешению и другим путем, который только толкованиями наших переживаний мы можем выразить логическими образами – в гармонии и подвижном мире звуков музыки, в цвете и в форме зодчества, живописи, ваяния.

Всюду здесь так или иначе преломляется в человеческой личности, в ее единичном или коллективном творчестве загадка жизни, ибо художественное творчество выявляет нам космос, проходящий через сознание живого существа. И мы знаем, что и формы художественного творчества не дали нам единого, определенного решения загадки жизни. Нет единого решения – значит, нет решения. И общего в бесконечном разнообразии накопленных вековых художественных созданий не может найти человеческий ум.

Также не дана разгадка жизни и в третьей форме духовного искания человечества – в той более молодой форме ее, которая сказывается в философском мышлении. Ни в ясных логических построениях разума, ни в связанных с ними мистических переживаниях философского мышления напрасно в течение почти 3000 лет пытается человек найти разгадку жизни. Он и здесь дает множество ее решений, столь же разнообразных, несводимых в одно, непримиримых друг с другом, к каким приводят его религиозная интуиция и художественное творчество.

Оглядываясь назад, мы видим на протяжении всей доступной нам дали времен непрерывное течение человеческих стремлений разрешить загадку жизни, выяснить факт существования своего и всего живого в природе в понятных нашему сознанию формах. И эти искания до сих пор не прерываются и не уменьшаются, не ослабляются с ходом времени. Древний философ в сохранившемся нам отрывке – 2370 лет назад – выразил окружающее как «текущее», и это выражение Гераклита (ум. ок. 475 до P. X.) лучше всего передает общее впечатление, создаваемое наблюдением искания человечеством разгадки своего существования и существования всего живого. Мы видим здесь все в движении – бурном, непрерывном и неуловимом в своих законностях.

Только одной стороной своей духовной деятельности человек не подходил интенсивно к решению этой загадки – тем великим созданием своего духа, каким является наука. А мы знаем, что только в коллективном творчестве свободных исканий свободной личности, каким создается наука, человек получает такое понимание сущего, которое является для всех обязательным, не возбуждающим спора и сомнений, но связанном с индивидуальными особенностями, темпераментами личности. Наука не дала на протяжении всей своей истории – более 2500 лет – никакого ответа на этот вечно стоящий перед нами вопрос.

Она не дала его не потому, что она не стремилась к тому, чтобы его дать. Напротив того, вдумываясь и вглядываясь в историю науки, мы видим, что стремление к разрешению этого вопроса проникает научную мысль с самого дальнего известного нам ее проявления. Но она не смогла найти пути для его разрешения. Когда человек науки – в других случаях шедший особым своим путем – давал решение этой загадки, он неизбежно сходил на путь чуждого ему религиозного, художественного или философского творчества. Ответы давал ученый, а не наука. Наука же в этом вопросе была и до сих пор находится еще в стадии искания путей к разрешению этой вечной загадки. В то самое время, когда религия, философия, художественное творчество ищут решения загадки, наука еще ищет пути для этого решения.

Наука ищет пути всегда одним способом. Она разлагает сложную задачу на более простые, оставляет в стороне сложные задачи, разрешает более простые и тогда возвращается к оставленной сложной. Иногда проходят века, прежде чем она возвращается к первоначальной задаче. Но эта задача не теряется в течение этого времени. Каждый исследователь, решая частные вопросы, необходимые для ее разрешения, переживает, передумывает основную задачу. Она нередко десятилетиями и столетиями не проявляется в текущей литературе, но все же фактически лежит в основе научной работы, составляет святая святых того стремления и искания, которое заставляет человека нести тяжелый и нередко смертельный труд научного творчества. Решение загадки жизни как таковое не ставится сейчас в научной мысли и научной литературе вот уже три-четыре столетия, но стремление к нему в скрытой форме неуклонно проникает всю работу биолога, сопровождает его работу всю его жизнь. Оно его вдохновляет и настраивает, возбуждает его научное искание…

Одним из частных вопросов общей загадки жизни и является для науки тот вопрос, на который я хочу обратить сегодня ваше внимание. Вечна ли жизнь в космосе, или она имела начало, в частности видим ли мы где-нибудь в истории нашей планеты, Земли, указания на зарождение в ней жизни, ее возникновение из других форм проявления в ней космоса. Таких форм мы научно принимаем пока две – материю и энергию. В философии, религии, художественном творчестве к ним прибавляется и третье начало – духовное начало в той или иной форме его проявления.

Я подойду к этому вопросу как ученый, а не как философ, художник или религиозный мыслитель.

И хотя вопрос о жизни в этой форме не имеет сейчас в науке определенного разрешения, мне кажется, наука подходит в своей вековой работе к такому разрешению. Изучая вековой подход науки к этому разрешению и состояние его в науке в данный момент, возможно попытаться осознать пути ближайшего будущего. Ибо ясно, что все, что охватывается научным исканием, принимает законообразную форму, не является случайным или спонтанным – все, в том числе и ход научного искания и научного достижения подчиняется непреложным законностям. А раз есть законности, мы можем научно предвидеть будущее.

Давая понятие о прошлом ходе научных исканий в этой области, я попытаюсь подойти и к ожидаемой, раскрывающейся перед нами картине будущего ее разрешения.

II

Более 2200 лет тому назад великий философ и ученый Аристотель (384–322 до P. X.) дал нам ясную картину представлений о научных суждениях в этой области. Представления эти не были достигнуты научным исканием и научным творчеством. Они были восприняты наукой из философских и религиозных концепций, основаны на лежащих в их сути наблюдениях векового народного опыта, народного переживания. Наука лишь захватывала – впервые – в эту эпоху эти концепции в свои представления. Аристотель в сохранившихся до нашего времени трактатах давал нам не только результаты своих изысканий, но и достижения бывшей раньше работы. Мы не можем сейчас точно установить, что принадлежит ему и что он передает как научную традицию. Несомненно, уже за несколько столетий до него подходила к научным вопросам этого рода научная мысль.

В основе этих воззрений стоит представление о делении всей природы, всех существующих в ней тел на тела живые – живые организмы – и тела, лишенные жизни – тела мертвой, или косной, природы.

Но между этими телами нет непереходимой границы. Живое тело возникает из другого живого тела и распадается на косные, лишенные жизни тела при умирании. Но живое тело может возникать непосредственно из мертвой, косной природы, минуя живое тело. Аристотель в этом вопросе занимал среднее положение, не шел так далеко, как шли другие современные ему мыслители. Он допускал возникновение живого тела из мертвого – путем самопроизвольного зарождения – только для отдельных групп организмов. Он не допускал его для высших млекопитающих, для птиц или человека. Но он считал, что постоянно возникают в природе из своих материальных элементов и рыбы, и мелкие позвоночные, вроде мышей, насекомые, черви, моллюски, многие растения.

Мы должны в этом возникновении живого из мертвого отличать два явления: с одной стороны, возникновение живого организма из таких мертвых тел природы – камней, скал, воды, земли – которые никогда живыми не были. Это будет абиогенез – зарождение вне живого, или археогенез – изначальное зарождение. С другой стороны, мы должны различать зарождение из умершего или умирающего живого организма, возникновение новых организмов при гниении и разложении старых – гетерогенез, разнородное зарождение. Наконец, должны различать третье явление – биогенез – зарождение из живого, подобно тому, как мы это видим кругом, когда человек и другие организмы родятся от других живых, к тому же себе подобных.

Аристотель признавал биогенез для человека, птиц, млекопитающих и некоторых низших животных, высших растений, абиогенез для низших животных, некоторых позвоночных, многих растений. Он в исключительных случаях допускал гетерогенез и для высших растений и животных.

В сущности, при этом решении вопроса о начале жизни еще не было никакой постановки загадки жизни, ибо она являлась как бы частным проявлением других тел природы, частным проявлением материи. Энергия в это время не была выдвинута как отдельная часть космоса, она сливалась в одно целое с духовным, божественным его началом.

Обычной – понятной – формой зарождения жизни по представлениям того времени являлся археогенез или абиогенез и загадкой являлся биогенез. И прав был другой великий философ древности и великий учитель жизни, живший через полтысячелетия после Аристотеля, Плотин (204–269), который видел в биогенезе, непрерывном зарождении организма от других организмов – и так на протяжении всего доступного для нашей мысли времени – величайшую тайну природы, самое глубокое проявление в ней божественности. Но в это время не было сознания, что это явление есть основное свойство живого, что живое и жизнь создаются на Земле только биогенезом.

Так продолжалось столетия, долгие столетия. Лишь через 1990 – почти 2000 – лет после смерти Аристотеля видим мы новое в научной постановке этого вопроса. Несомненно, в течение всего этого времени научная мысль не оставляла этот вопрос, но она билась в тисках, рамках, формах внесенных в нее решений загадки жизни, а в том числе и вопроса о ее начале, полученных религиозным, философским, художественным – сторонним ей – творчеством. Новое внесено было в 1668 году, когда уроженец Ареццо, флорентийский академик, врач и натуралист Франческо Реди (F. Redi, 1626–1697) провозгласил биогенез как единственную форму зарождения живого. Его обобщение можно выразить афоризмом, который был дан его принципу через 195 лет после него натуралистом и натурфилософом Океном (L. Oken (Ockenfluss) 1779–1851): «Все живое происходит от живого» (Omne vivum е vivo).

1668 год – великий год в истории человечества. Принцип Реди – все живое из живого – есть первое научное достижение, которое позволяет нам научно подойти к загадке жизни. Остановимся поэтому на той исторической обстановке, в какой он был высказан. Эта обстановка позволит нам понять, почему он так медленно проникал в научное сознание – проникает медленно и теперь, так как имя Реди едва известно за пределами специалистов. И двести лет почти прошло прежде, чем он получил краткое выражение.

XVII век – великий век в истории человечества. В этот век впервые выступила наука как реальная сила в его истории. Это век создания новой философии, новой математики, нового опытного знания. Они порвали с древней, вековой традицией средневековой науки и философии, с древней философией. Авторитет Аристотеля как философа, столетия охватывавший человеческую мысль, отошел в сторону. Но не вся научная работа шла по этому пути. Описательное естествознание – реальная основа научного мышления и понимания природы, та область научных исканий, которая одна разделяет пределы, в которых затем идет дедукция разума и опытное искание, – не пошло по новому пути; оно еще долгие десятилетия оказалось тесно связанным и с Аристотелем, и даже со средневековой традицией.

В вопросе о жизни столкнулись два течения человеческой мысли. Любопытным образом к началу XVII столетия произошло одно знаменательное изменение в понимании природы, которое отбросило в сторону господствовавшее долгие столетия деление природы на два отдела – отдел живых и отдел неживых тел. В это время вместо этого деления Аристотеля и перипатетиков вошло в науку представление о трех царствах природы, охватывающих всю природу – царствах равноценных и отдельных – царстве минералов, царстве растений и царстве животных. Оно вошло в науку из герметической философии и теснейшим образом связано с алхимией и с кругом идей алхимиков. Ко времени Реди оно было уже господствующим.

На почве этого деления природы в той же первой половине XVII столетия началось изучение зарождения в природе тел каждого из этих царств, подготовившее обобщение Реди. Основным толчком этого движения были работы великого английского врача и физиолога Вильяма Гарвея (W. Harvey, 1578–1657). В 1657 году, уже стариком, он опубликовал результаты своих многолетних, давно ведшихся работ над зарождением животных и растительных тел. Он опубликовал их в неполном, незаконченном виде. Гарвею пришлось жить в эпоху революции и междоусобной войны; он был придворным врачом, сторонником побежденной партии, его дом и его научные собрания – и результаты его жизненной научной работы – были сожжены и уничтожены, а его работа была прервана. В этой недоконченной работе – основе современной эмбриологии – Гарвей провозгласил принцип оmnе animal ex ovo – всякое животное происходит из яйца. Но Гарвей не был противником самопроизвольного зарождения, как это можно думать из этого афоризма; он – не противореча логически точному смыслу своих собственных опытов – считал возможным и необходимым, что яйца, споры, зародыши, первоначала растений происходят часто и постоянно абиогенезом, вне связи с организмом. Он переносил как бы задачу к искусственному созданию яйца и первоначала растения – primordium vegetale – из элементов природы. В это время Гарвей, добившийся после долголетней борьбы общего признания своего великого открытия – кровообращения у человека и высших животных – был в сознании человечества великим ученым, «великим Гарвеем»; ко всем словам его прислушивались. И его работа обратила на себя огромное внимание.

В это время во Флоренции при поддержке местных герцогов Медичи создался кружок ученых – Academia del Cimento, продолжавшая работу Галилея (G. Galilei, 1564–1642), занимавшаяся точными опытными исследованиями и научным наблюдением явлений природы. Одним из самых видных членов этой академии был Ф. Реди. В сохранившихся записях этой академии видно, что вскоре после выхода в свет работы Гарвея в ней поднимался вопрос о самопроизвольном зарождении насекомых, притом он решался ею в той самой форме, в какой его после выявил Реди. Едва ли можно сомневаться, что в этом решении – в 1657 году – участвовал Реди, но опубликованы его опыты были в 1668 году, через 11 лет, когда уже Academia del Cimento не было: она закрылась за немного лет перед тем с переездом поддерживавшего ее кардинала Медичи в Рим. Реди в своей работе опубликовал как свои опыты над зарождением червей в гниющем мясе и других продуктах, так и критику всего материала чужих наблюдений, который в это время существовал в науке. Реди писал свои научные произведения на изящном итальянском языке, заботясь о красоте формы; его труды переводились немедленно на обычный язык ученых – латинский.

Необходимо остановиться в немногих словах на его личности. Это был один из лучших и наиболее известных врачей Флоренции, придворный врач тосканских герцогов, широко образованный человек, любивший общество, природу. Прекрасный экспериментатор – его опыты в этой области положили основы всем другим позднейшим работам, – он в то же время был и тонким наблюдателем, как это показывают его работы над насекомыми и над паразитными червями. Он был членом не только ученой академии, но и академии литературной – Academia della Сrusca, много работал над словарем итальянского литературного языка того времени, словарем тосканского наречия, писал сонеты, любил поэзию. От него осталась большая поэма о тосканских винах – «Вакх в Тоскане», которая была снабжена им учеными примечаниями. Из этой веселой поэмы и ее примечаний ясно виден не только мягкий эрудит-эпикуреец, но и своеобразный философ, бравший из жизни все ее хорошие стороны, но искавший в ней и глубокое содержание. Он не только сам писал стихотворения, не выделявшиеся из среднего уровня, но был знатоком поэзии итальянской, латинской, французской, провансальской. Сохранились данные – переписка – и из его личной жизни. Любопытную черту его жизни представляет глубокая религиозность, не показная, но сохранившаяся в интимной переписке. Реди был до конца верующим католиком, каким был, по-видимому, весь кружок флорентийских ученых, где как раз в это время произошли такие переживания религиозного характера, как переход в католичество его друга, знаменитого анатома, основателя геологии Николая Стенсена (N. Stensen (Steno), 1631–1686), приведший его к прекращению научной деятельности… Реди был и в этой области уравновешенной натурой – остался верен и науке, и жизни.

Реди неопровержимо доказал опытами или тонкой критикой отсутствие самопроизвольного зарождения – гетерогенеза и археогенеза— у насекомых и во всех тех случаях, которые признавались в это время в науке. Но его взгляды не были в этом отношении так просты, как взгляды современных ученых. В двух явлениях природы он думал видеть своеобразный биогенез, отличный от обычного. В это время обратили общее внимание своеобразные образования в растениях – так называемые галлы – те орешки, которые мы постоянно видим на растениях, например, на дубе, и которые играют такую видную и своеобразную роль в истории живого вещества на нашей планете. Реди в этих орешках не смог проследить зарождение насекомого, их вызывающего, нередко вылетающего из орешка при его созревании, и предположил, что это насекомое (тля и т. п.) образуется жизненным путем из живого растительного организма так же, как в живом растении появляется цветок и семя. Это не чудо, а особое сложное проявление законностей жизни.

Это не было самопроизвольное самозарождение. Организм образовывался закономерным путем – в живом организме же и из живого же организма. Реди думал, что нашел новое сложное явление в природе и считал возможным, что то же самое явление иногда наблюдается и для внутренних паразитов, червей у животных и человека, различный характер которых для разных видов их хозяев был для него ясен.

Еще при жизни Реди, Мальпиги (М. Маlipighi, 1628–1694) доказал вместе с Валлисниери (A. Vallisneri (Vallisnieri), 1661–1730), своим учеником, ошибку Реди, нашел для насекомых галл их яички и Реди, после того как его друг Честони (H. Сestoni, 1637–1718) подтвердил опыт Мальпиги, оставил и не издал многолетнюю свою работу, посвященную развитию и обоснованию своих взглядов.

Но и эта ошибка Реди не нарушала основ установленного им принципа. Omne vivum е vivо существовало и в этом случае. И вскоре сознание этого явилось господствующим среди натуралистов.

Два человека должны быть помянуты одновременно с Реди, как устанавливающие этот принцип – голландец Сваммердам и итальянец Валлисниери. Сваммердам (J. Swammerdam, 1637–1680) работал независимо от Реди, он также, как и Реди, доказал ошибки Гарвея и установил отсутствие самопроизвольного зарождения у насекомых. Эти исследования стали известными лишь в небольшой своей части в XVII столетии, хотя уже тогда обратили на себя внимание и оказывали влияние на ученых, как это было характерно для того времени благодаря широко развитой рукописной международной научной переписке. Главные работы Сваммердама были опубликованы через десятки лет после его смерти, в 1730?х годах, когда уже эта истина сделалась всем ясной. Он так же, как Стенсен, в разгар своей научной работы пережил религиозный перелом, бросил научные изыскания и ушел в крайнюю мистику.

Совершенно другую фигуру представляет болонский ученый Андрей Валлисниери, верный ученик великого ботаника Мальпиги. Валлисниери в ряде работ развил принцип Реди, установил его непреложность во всей области тогда известных явлений. Валлисниери пытался придать ему другое выражение для избежания тех заблуждений, в какие впал Реди. Он выразил биогенез ограничительно. Он говорит: «Всякий подобный организм происходит из себя подобного». Это обобщение Валлисниери принял в основу своей Системы природы Линней (С. Linnе, 1707–1778), и оно почти столетие считалось наиболее точным и правильным выражением действительности. Между тем через 105 лет после его провозглашения Валлисниери, в 1815 году, во время русской кругосветной экспедиции О. Е. Коцебу (1787–1846) на «Рюрике», снаряженной графом Н. Румянцевым (1754–1818), натуралисты немецкий поэт А. фон Шамиссо (А. v. Chamisso, 1781–1838) и И. Эшгольц (1793–1831) открыли чередование поколений у сальп, противоречащее обобщению Валлисниери. Эти наблюдения Шамиссо и Эшгольца были забыты и вновь не раз открыты другими. Аналогичные явления найдены в других классах животных, и к 1850?м годам вновь мы должны были вернуться к взглядам Реди как к более общим и широким: Omne vivum е vivо – все живое из живого. По-видимому, Валлисниери, более свободный в религиозном отношении мыслитель, чем Реди, подходил к идее вечности жизни, но ясно (сколько знаю) – может быть, по цензурным условиям времени – он эту идею в напечатанных работах не выразил.

После работ Валлисниери принцип Реди, казалось, утвердился в науке. Но, по существу, он стоял в полном противоречии с достижениями тогдашней философской мысли, с представлениями религии и художественного воссоздания природы. И вскоре новые, открытые в науке явления, возродили старые идеи.

Еще при жизни Реди и до выхода в свет его трактата начал перед натуралистами открываться новый мир организмов – невидный простым глазом мир микроскопически мелких существ. Пауэр, английский врач (H. Power, ум. 1673), опубликовал свои немногочисленные наблюдения еще до 1668 года (в 1664 году), но только через несколько лет, в 1670?х годах голландец ван Левенгук открыл этот новый мир во всем его разнообразии и значении. Ван Левенгук (A. v. Leeuwenhoek, 1632–1723) считал, что и эти мелкие организмы точно так же образуются биогенезом; но так думали далеко не все. Мир этот оказывался все более и более значительным; сперва думали, что он более велик и разнообразен, чем видные простому глазу организмы. По-видимому, это не так – но все же он оказался вездесущим. Его находили в воде, воздухе, земле, в пыли, в почве, среди других организмов, он появлялся всюду при гниении и брожении. Казалось, вся природа проникнута жизнью, и жизнь появляется всегда при удобных для нее условиях тепла, света, влаги. При этом неизвестно было, куда относить эти новые формы организмов – к растениям или животным, или необходимо создать для них новое царство. Линней, великий и глубокий систематик, образно выразил это чувство, назвав их хаосом инфузорий, из которого дальше рождаются более ясные и определенные живые существа. Еще до конца XVIII века линнеевский хаос не сходил с научного языка. Появилось сомнение в принадлежности их к животным и к растениям, и к обычным организмам, а в таком случае и к возможности распространить на них принцип Реди.

В 1740?х годах, через десять лет после смерти Валлисниери, эти сомнения получили, казалось, реальное обоснование. Английский ученый-иезуит Нэдгам (J. Т. Needham, 1713–1781) и один из величайших натуралистов граф Леклерк де Бюффон (сomte G. L. Leсlerс de Buffon, 1707–1788), работавшие сперва отдельно, объединившись в общей работе, в ряде наблюдений и опытов пытались доказать, что мир микроскопических организмов, по существу, отличен от животных и растений. Эти существа, по их мнению, не обладают всеми свойствами организма, не происходят из себе подобных. По Нэдгаму, это живые вещества, не обладающие чувствительностью; при дальнейшем дроблении они становятся невидимыми и переходят в элементарные молекулы тел. По Бюффону, они или сами представляют из себя органические молекулы, или приближаются к тем особым, отличным от строящих косную материю частицам, органическим молекулам, на которые распадается организм после смерти и из которых состоит при жизни. Казалось, их опыты указывали, что обобщение Валлисниери для них неприменимо. Подобное среди них не происходит из подобного. Вопрос о гетерогенезе получил особое значение, хотя для Бюффона не в этом был центр тяжести, так как Бюффон принимал постоянство своих органических молекул в природе, их неуничтожаемость, так что с его точки зрения здесь могло не быть ни биогенеза, ни гетерогенеза: комплексы органических молекул становились все мельче, становились невидимы, а затем обратно вновь слагались в новые существа, одаренные неполной жизнью. Эти «молекулы» были бессмертны и они слагали все организмы. При их распадении они проходили через те микроскопические существа, неполные организмы, которые были открыты Левенгуком.

Наблюдения и спекуляции Нэдгама и Бюффона обратили на себя внимание и вызвали новый подъем идей гетерогенеза, охватив даже ученых, отбрасывавших идею органических молекул Бюффона, но принявших указанное ими Нэдгамом резкое отличие микроскопических организмов от обычных. Многие не признавали их за полные организмы. Гетерогенезом они объясняли появление их в среде, где не было их зародышей.

Опыты Нэдгама, Бюффона и их сторонников были подвергнуты проверке и критике итальянцем, аббатом проф. Спалланцани (G. Spallanzani, 1729–1799) и молодым русским ученым, украинцем М. М. Тереховским (1740–1790)[22 - Он называл себя в латинской работе (1775) Russo-Ucrainus.], потом профессором в Петербурге, забытым сейчас видным русским ученым. И хотя мы теперь видим, что Спалланцани и Тереховский были правы, их идеи не имели успеха у современников. Конец XVIII, начало XIX столетия является временем возврата к гетерогенезу. Помимо микроскопических существ его опять стали применять к паразитным червям, тайнобрачным растениям, грибам или плесеням и т. д. В это время под давлением научных фактов сторонники биогенеза становились его противниками. Такой перелом взглядов произошел у такого крупного ученого, как Ламарк (J. de Monnet, chevalier de Lamarck, 1744–1829). А такие не менее вдумчивые и серьезные исследователи, как Тревиранус (G. R. Treviranus, 1776–1837), повторяя опыты Спалланцани и Тереховского, признавали их неубедительными и видели значение работ Нэдгама и Бюффона в том, что они заставили науку отойти от достижений Реди и вернуться на верный путь старых воззрений.

Движение мысли остановилось на этом пути почти на столетие, до середины прошлого, XIX века.

И лишь медленно накоплялся научный материал, который указал, что научное искание сошло с правильного пути, на который оно стало было в 1668 году.

Но никогда и в это время не было полного возвращения к старому. Идея Реди не замирала никогда. Все время были упорные сторонники общего биогенеза, крепко державшиеся за принцип Реди. Этот принцип без всяких колебаний признавался для всех классов высших растений, позвоночных, насекомых, в подавляющем большинстве беспозвоночных и низших растений, везде, где история организмов была изучена. Он был все время живым в научном сознании, но не считалась доказанной его всеобщность для всего живого.

К этому пришли лишь после новых долгих десятилетий научной работы. Путь научной мысли, к этому приведший, был сложный. Любопытно, что одновременно с возрождением гетерогенеза и археогенеза изменялись и другие биологические воззрения, причем эти изменения отнюдь не отвечали нашим логическим требованиям. Так, казалось бы, что резкое деление природы на два царства – живое и мертвое – должно было бы совпадать с победой биогенеза. В действительности мы наблюдаем резко иное.

Я уже указывал, что старое деление Аристотелем природы на живую и мертвую пало в первой половине XVII столетия, как раз тогда, когда подготовлялось первое доказательство реального существования различия между живым и мертвым. Точно так же в середине и конце XVIII века оно вернулось вновь в научное сознание, как раз тогда, когда снова возродился археогенез и гетерогенез.

В 1766 году, кажется впервые, молодой тогда немецкий ученый, вскоре знаменитый русский академик П. С. Паллас (1741–1811) провозгласил и доказал единство растительного и животного царств и необходимость деления тел природы на два царства – царство живых – население планеты и царство мертвых – ее территорию. Паллас все время придерживался принципа Реди и был одним из немногих крупных натуралистов, которые шли своим путем, впереди своего времени, нередко непонятые своими современниками. Мы – его потомки – до сих пор не воздали ему должного и не сознаем, чем ему мы обязаны. Обыкновенно и это своеобразное возрождение старого деления природы приписывается не Палласу, а французским натуралистам, работавшим независимо от него, но высказавшим свои идеи на 20 лет позже. Его приписывают великому анатому и мыслителю Ф. Вику д’Азиру (1786) (F. Vicq d’Azyr, 1748–1794), врачу Марии-Антуанетты, умершему во время террора, не вынесшему ужасов кровавой смуты – его нежный и тонкий организм разбился от нравственных страданий – и A. de Жюсье (A.L. de Jussieu, 1748–1838), независимо от Вика д’Азира развивавшему те же идеи, которые он, по-видимому, проводил долгие годы раньше в Jardin des plantes в Париже при установке своей системы растений.

С конца XVIII века это деление природы на два отдела – живую и мертвую – установилось прочно, и очевидно оно, при существовании принципа Реди, получало совершенно иное значение в построении Космоса, чем то же деление во времена Аристотеля при господстве идей самопроизвольного зарождения.

Еще большее значение имело точное изучение мира микроскопических организмов. Мало-помалу выяснилась его сложность. Во всех случаях, когда какой-нибудь из этих организмов начинали изучать более внимательно, находили полное подтверждение принципа Реди. Среди этого мира отличили и животных, и растений. Идеи и Нэдгама, и Бюффона были давно уже всеми забыты. Невольно мысль натуралистов в первые десятилетия XIX века возвращалась к старым представлениям и незаметным накоплением фактов, все большее и большее значение приобретал принцип Реди. Старое представление Валлисниери и Линнея, отрицание самопроизвольного зарождения, нашло себе горячих сторонников и в области изучения этих явлений. Одним из виднейших среди них был берлинский ученый Эренберг (G. Ehrenberg, 1795–1876), десятки лет жизни посвятивший изучению микроскопических организмов. Эренберг преувеличивал в другую сторону. Он считал мелкие организмы, открытые Левенгуком, какими, например, были инфузории, за «совершенные организмы», находя в них такие органы, которые существуют только у организмов многоклеточных. Любопытно, что эти взгляды Эренберга ближе к современным, чем к представлениям конца XIX столетия.

Как раз в его время в биологии намечалось новое течение, приведшее, в конце концов, к полной и глубокой переработке ее содержания и спаявшее единство животного и растительного царств – это учение о клетке и общем субстрате жизни – протоплазме. Один из основателей учений о клетке Шванн (Т. Schwann, 1810–1882) в 1830?х годах повторил в лучшей технической обстановке опыты Спалланцани и доказал их правильность.

К середине XIX столетия биогенез явно стал увеличиваться в своем значении и в самом начале 1860?х годов он вновь охватил сознание натуралистов. В конце 1850?х годов внимание натуралистов обратилось к самым мелким организмам, едва поддававшимся тогдашней микроскопической технике, к тем, которые наиболее ярко проявлялись во время процессов гниения и брожения. В 1850?х годах возникал вопрос о том, являются ли эти процессы химическими или биологическими и, если они являются биохимическими, образуются ли находящиеся в них организмы биогенезом или гетерогенезом. Либих (J. v. Liebig, 1803–1870), Траубэ (М. Traube, 1826–1894), Ван дер Брэк фон Душ (Т. v. Dusch), Шрёдер и другие собрали огромный материал для решения этих вопросов. В начале 1860?х годов эти явления вызвали знаменитый спор между Пастером и Пуше – двумя сторонниками биологического объяснения брожения и гниения, приведший к новой победе принципа Реди, победе биогенеза. Спор был начат Пуше (F. Pouchet, 1800–1872), который в целой книге о гетерогенезе пытался доказать его существование и значение в природе. Пуше был талантливым, своеобразно мыслящим, самостоятельно идущим натуралистом-зоологом, обладавшим широким образованием, горячо преданным истине. Пастер выступал как химик, владевший экспериментальным методом, вошедший в новую для него область знания с новыми методами и приемами работы и увидевший в ней то, чего не видели в ней ранее ее изучавшие натуралисты-наблюдатели. Любопытно, что в целом ряде случаев Пастер повторял – самостоятельно – и в новой обстановке старые опыты Спалланцани, но в этой новой обстановке они производили иное впечатление на современников. В этом споре в сознании натуралистов в науке победил Пастер, что не удалось на 90–100 лет раньше Спалланцани и Тереховскому. Любопытно, что, как мы теперь знаем, в некоторых случаях опыты Пуше были более верны, чем опыты Пастера, но толкование Пуше все же оказалось неверным. Если бы они были тогда же продолжены, как хотел Пуше, чего, однако, Пуше и Пастер не сделали, они могли бы остановить на некоторое время течение научной мысли, ибо объяснения Пастера тоже не были достаточны, и он не смог бы понять неизбежного из этих опытов противоречия своим воззрениям[23 - На это ярко указывает Дюкло, ученик и сторонник Пастера, в своей прекрасной характеристике Пастера. Несомненно, в этих же опытах кроются корни всех исканий современных гетерогенистов, так как в этой области логически допустимы сомнения.].

Как часто бывает в истории знания, и особенно опытного знания, несовершенный опыт дает для данного времени больший результат, чем опыт, доведенный до конца. Это связано с временностью всякого нашего знания, с необходимостью пройти промежуточные состояния для понимания и уяснения истины.

В споре Пастера и Пуше примешались интересы, чуждые науке. Странным образом сторонниками биогенеза явились духовные католические круги – противниками Пастера явились позитивисты[24 - Любопытно, что в споре Нэдгама и Бюффона со Спалланцани, Тереховским и др. мы наблюдаем совершенно иное настроение. Вольтер (F. М. Arouet (de Voltaire), 1694–1778) (1766) обвинял Нэдгама и Бюффона в атеизме.]. Этот новый элемент спора явно указывал, что вопрос выходит за пределы чисто научных интересов, затрагивает иные духовные ценности. Отголоски этого сказались и у нас. В статьях Д. И. Писарева (1840–1868) и других в журналах того времени, которые считались прогрессивными, провозглашалась победа гетерогенеза, и русские «передовые», как тогда считали современники, круги были противниками Пастера.