Марш Кригсмарине

Моя Вера была большой умницей, она всегда обо всём догадывалась сама. Таиться перед ней совершенно не имело смысла. В следующее воскресенье я опять появился на книжном развале и Вера, конечно, тоже была там. Она увлечённо беседовала с хозяином этого книжного царства, старым бретонцем в сером большом берете, одетом набекрень. Неделю назад, распрощавшись с Верой у дверей старого многоквартирного дома с облупившимися стенами, я немедленно отправился на площадь в надежде застать книжную лавку открытой. Мне повезло. Хозяин уже нагрузил своим богатством большую деревянную повозку с высокими бортами.

В повозку был запряжён пожилой, не моложе хозяина, ослик. Его седая чёлка была аккуратно расчёсана на две стороны. Увидев меня, ослик тяжело вздохнул, словно намереваясь по-стариковски проворчать: «Вечер уже, домой пора, а они всё ходят и ходят…»

Я извинился перед обоими стариками и объяснил, что желаю сделать дорогую покупку, приобрести тот самый роскошный старинный фолиант, который в момент нашей первой встречи так любовно перелистывала Вера. Бретонец пристально посмотрел на меня и без особого радушия пробурчал:

– Господин думает, что он самый богатый? Этот экземпляр Дон Кихота, с гравюрами бесподобного Доре, уникальная антикварная вещь. Её место в музее. Я держу это книгу много лет как лицо своего магазина, она постоянно при мне как старинный талисман. Впрочем, в этом мире всё продаётся, и если вам так уж неймётся, то вот вам моя цена…

И старик назвал какую-то безумную сумму в оккупационных[20 - Оккупационная рейхсмарка (1940–1945) – в большинстве оккупированных стран за национальной валютой была сохранена платёжная сила. Курс военной марки по отношению к местной валюте всегда устанавливался оккупантами на уровне, значительно превышавшем паритет покупательной силы сопоставляемых валют: официальный курс военной марки во Франции в декабре 1941 года = 20 французских франков.] рейхсмарках. На эти деньги можно было купить в этих местах небольшой уютный домик и даже с садиком.

Словно фокусник, достал я из внутреннего кармана пиджака свой пухлый, набитый крупными купюрами, бумажник. Это было моё офицерское жалование со всеми надбавками за последние четыре месяца, проведённых в боевом походе в Северной Атлантике. Старик, увидев деньги, стянул с головы серый берет и вытер им своё внезапно вспотевшее, несмотря на прохладный вечер, лицо.

– Господин изволит шутить над стариком? – осведомился он севшим от волнения голосом. – Кому в наше время нужны книги, да ещё за такие безумные деньги?

Я отсчитал и передал в дрожащие морщинистые руки большую часть имевшейся у меня наличности. Букинист, покраснев от возбуждения, принялся лихорадочно разгружать повозку и, наконец, извлёк тяжёлый фолиант. Глаза его увлажнились, он нежно погладил тиснёную обложку телячьей кожи и даже поцеловал, словно прощаясь с дорогим другом, профиль Сервантеса.

– Хотелось бы преподнести эту книгу одной юной очаровательной особе как подарок, – пояснил я, принимая, словно младенца на руки, любовно запелёнатый стариком в светлую фланель покупку. – Возможно, вы знаете ту милую девушку, что была возле вашего прилавка сегодня днём. Её зовут Вера.

Бретонец просиял:

– Ну это же всё объясняет – дела сердечные! Настоящему чувству ничто не помеха, ни война, ни глад и мор, ни конец света! Кстати, в Сен-Мало меня все зовут папаша Гвенель. Конечно же, я знаком с Верой, ведь она моя постоянная клиентка. Бедняжка тратит на книги добрую часть своих скудных доходов. Она работает секретарём у местного нотариуса, приходящегося ей дальним родственником. В моего… пардон, теперь – вашего Дон Кихота девушка просто влюблена, так что с подарком вы попали прямо в яблочко. Мсье на правильном пути…

Я поклонился, поблагодарив за добрые слова, и ещё более доверительно продолжил:

– Извините, что сразу не представился. Меня зовут Эдмон. Я коммерсант из Лотарингии. У меня к вам большая просьба. Если вас не затруднит, вручите это моё приобретение адресату и пожалуйста, не говорите Вере, что это мой дар.

Папаша Гвенель торжественно принял фолиант обратно и величаво заявил:

– Мсье Эдмон может положиться на старика Гвенеля. Моё имя переводится с бретонского как «благородный».

Мы были отчаянно счастливы с моей Верой целый месяц, и я благодарен за это судьбе, ведь у большинства людей на нашей печальной планете не наберётся за всю жизнь и одного дня такого чуда. Как-то после дневной любви, положив свою милую головку мне на грудь, моя девушка не спросила, а заявила вполне уверенно:

– Нет, милый, ты вовсе не француз и совсем не Эдмон. Ты и не эльзасец. В тебе видна порода… и порода многовековая. По-моему, ты немец, причём не из простой семьи.

Мне ничего не оставалось, как открыть Вере всю правду. Я и сам стал тяготиться своей легендой и в оправдание привёл лишь довод о том, что француженке, пусть даже бретонке, весьма не просто и даже опасно встречаться с немцем. Слишком велик шанс получить от земляков несмываемое клеймо «бошевской подстилки»…

Вера с печалью, но была вынуждена со мной согласиться:

– Наверное, я плохая патриотка Франции, если позволила себе влюбиться во врага-оккупанта.

Потом я на три месяца ушёл в боевой поход на своём «Чендлере» и когда вернулся, то узнал, что меньше, чем через пять месяцев стану отцом.

«Моя любимая должна стать моей женой, а мой ребёнок будет законнорождённым», – твёрдо решил я. Мы с Верой католики по рождению и потому обратились к священнику из небольшой церкви на побережье. Узнав, что я немецкий морской офицер, святой отец не на шутку перепугался, но его смелость была подкреплена крупным пожертвованием, и он дал согласие на венчание. Настоятель церкви, тем не менее, выдвинул обязательное условие – письменное разрешение моего начальства. Я раздражённо спросил, должно ли оно быть обязательно на латыни.

– Можно и по-немецки, – смиренно ответил святоша, – но подпись и печать обязательно. Сказано в Евангелии: «Нет для Господа ни эллина, ни иудея…» – В этом месте цитирования писания святой отец осёкся. – Но это после смерти телесной, а при жизни с документом спокойнее.

Командир нашей флотилии фон Рей был человеком умным и порядочным и выдал нужную бумагу без лишних вопросов, лишь проворчав напоследок:

– Надеюсь, Отто, вы понимаете, что делаете? Впрочем, я не намерен вмешиваться в ваши сугубо личные дела… – И с кривой усмешкой добавил: – Хорошо ещё, что ваша избранница бретонка, а не француженка. Для наших идейных бюрократов кровь бретонцев всё таки ближе к арийской, чем у испорченных цыганами и евреями галлов.

Вскоре мы обвенчались, и я задумался о том, чтобы увести молодую жену куда-нибудь в более спокойные места, подальше от войны и французского сопротивления: например, в Тирольские Альпы к горному воздуху и парному молоку. Там доживала свой век моя престарелая двоюродная тётушка. В день венчания Вера преподнесла мне ценный подарок. С помощью папаши Гвенеля она раздобыла геральдический сборник 18-го века, в котором кроме готического текста на старогерманском были изображены в цвете гербы самых древних родов Германии и Пруссии. Среди старинных изображений зверей, птиц и корон нашёлся и родовой герб фон Штормов, учреждённый ещё в 13-ом веке. На рисунке красовалась высовывающаяся из-за кудрявых облаков круглая, довольно забавная физиономия. Щёки этого господина были так надуты, что напоминали животы беременных на последнем месяце женщин. Мясистые губы, сложенные трубочкой, исторгали мощную струю нарисованного воздуха. Этому разгулу Эола – эллинского бога ветров – как бы препятствовала могучая мужская рука в железной рыцарской перчатке, украшенной тевтонским рыцарским крестом. Всё это аляповатое великолепие, увитое пурпурно-чёрными лентами, венчала наша родовая корона маркграфов. Я, с любопытством разглядывая эту картинку, вдруг понял, насколько моя семья была далека от сословного тщеславия. Ведь я вижу герб своих предков впервые.

По понятным причинам мы не стали устраивать свадебный банкет. Представляю, как бы оригинально смотрелся этот праздник франко-немецкой дружбы, если бы на него явились мои приятели-сослуживцы в парадной форме германских Кригсмарине, а со стороны невесты – местные негромкие патриоты униженной Франции. Поборники расовой чистоты в Рейхе захлебнулись бы своей арийской слюной от негодования. Как же, герой-подводник, кавалер рыцарского креста, ариец с тевтонскими корнями – и вдруг женится не на немке! О реакции французских партизан-маки[21 - Партизаны-маки (фр. Maquis) – часть Движения Сопротивления во Франции нацистским оккупационным войскам во время Второй мировой войны. Действовали в горных районах Бретани и южной Франции. Сначала представлявшие собой небольшие разрозненные группы, близкие к бандам, позднее они приняли активное участие во Французском Сопротивлении.], обитающих, по слухам, в горных районах Бретани, я даже не хотел гадать. Во всяком случае, пить с ними сидр[22 - Сидр (фр. Cidre) – слабоалкогольный напиток, как правило шампанизированный, получаемый путём сбраживания яблочного, реже грушевого или другого фруктового сока без добавления дрожжей. Имеет золотистый либо зеленоватый цвет и запах яблок. По содержанию сахара – от сухого до сладкого. Наиболее качественные сидры производят во Франции, в регионах Нормандия и Бретань.] я точно не собирался.

На второй день после венчания я получил новое боевое задание и, отшвартовавшись со своим стариной «Чиндлером» от бетонного причала базы, отправился в холодные воды Северо-Восточной Атлантики. Там моей работой была охота на суда и корабли англо-американцев, идущих с оружием и продовольствием на Восток, в Россию. Корабли охранения союзников становились всё более опасными для нас. Они быстро учились приёмам борьбы с нашими боевыми субмаринами, применяя новейшее вооружение. Глубинные бомбы всё чаще поражали цели, и мы из охотников всё чаще превращались в добычу. Я ни за что не смог бы догадаться, что беда будет подстерегать меня не на войне, а в тихом, ещё не затронутом английскими бомбардировками старинном бретонском городке Сен-Мало…

Имена своих врагов мы помним лучше имён друзей. Капитан-лейтенант Гюнтер Прус по прозвищу Щелкунчик. Бесстрашный, удачливый командир U-266 и патологический садист и мерзавец. Это он, вопреки всем правилам и суевериям, менял на время похода двойку бортового номера своего У-бота на шестёрку. Это ему я в кровь разбил физиономию в офицерском клубе, не выдержав его мерзких, хвастливых рассказов. Слишком уж живописно повествовал негодяй, как, всплыв после удачного торпедирования, он душевно беседовал с высадившимися на плоты и шлюпки моряками. После чего лично расстреливал их из палубного пулемёта. Это его субмарина с намалёванным на рубке багровым Зверем Апокалипсиса входила на базу как раз в тот день, что я покидал её…

Глава 5

Визит сослуживцев

Я должен был это сделать… После посещения мною могилы Веры прошло трое суток. Эти дни выпали из моей памяти, как и не было. Парни из экипажа после рассказывали мне, что я лежал одетый на застеленной койке в своей маленькой командирской каюте на «Чендлере» и ни на что не реагировал. Ко мне несколько раз обращались с вопросами, но не получив ответа оставили в покое. На вторые сутки, поняв, что дело серьёзное, вызвали медика. Врач заподозрил нервное расстройство, что среди подводников, даже отобранных из здоровяков-добровольцев с устойчивой психикой, нет-нет да случалось. Командир флотилии, не на шутку обеспокоенный состоянием одного из своих лучших командиров, вызвал «мозгоправа». Тот явился, осмотрел больного и флегматично поставил диагноз: «Нервный ступор, результат нервического переутомления в боевом походе. Также может быть следствием сильного, внезапного эмоционального переживания».

Психиатр рекомендовал перевезти меня на недельку-другую в комфортабельную клинику с опытным, заботливым персоналом, но мой экипаж встал на дыбы: «Командира в “Жёлтый дом"?!» Ребята вызвались сами привести меня в порядок. Врач, пожав пухлыми плечами под белым халатом, не стал настаивать на переводе в стационар. Он молча достал шприц из блестящей металлической коробочки и уколол меня какой-то дрянью. Затем подозвал фельдшера и, оставив ему под роспись с десяток ампул для инъекций вместе с ценными указаниями, с достоинством удалился. Мои парни колоть меня не позволили, а принялись почти насильно вливать в меня крепкие мясные бульоны. Главным же лекарством было настоящее, с послевкусием мускуса и чёрной смородины, венозно-кровавое бургундское. Скорее всего, это народное средство и поставило меня на ноги. К концу недели я уже мог принимать решения.

Я не стал переодеваться в штатское, не видел более в этом смысла. Не собирался я проявлять деликатность по отношению к людям, которые не смогли, а скорее всего не захотели уберечь от беды мою беременную жену. В моём облике, видимо, было нечто такое, что заставляло всех встречных французов бледнеть и съёживаться. Старуха-соседка, консьержка, частенько забегавшая к Вере поболтать вечерком, а после моего появления и подкормится, чуть было от страха не упала в обморок при моём появлении. Из-за чёрного флотского кителя перепуганная пожилая женщина сослепу приняла меня за эсэсовца или гестаповца, но услышав мой голос и французскую речь, она, наконец, узнала меня и немного успокоилась. Я своим ключом открыл дверь в квартиру Веры и пригласил мадам Жюли, так её звали, войти. Затем достал из буфета початую бутылку коньяка и налил изрядную рюмку всё ещё робеющей старухе. Коньяк был отменный и через пару минут, порозовев и поминутно прикладывая к глазам несвежее кухонное полотенце, консьержка выкладывала всё что знала, видела и слышала.

Прошла примерно неделя с того дня, как я ушёл в очередной боевой поход в Северную Атлантику, когда произошло это… Собственно, ничего экстраординарного не произошло. Моей жене просто нанесли визит, вполне себе невинное действо. Эта была группа моих сослуживцев по флотилии, все офицеры, человек семь. Все при кортиках, в парадной форме германских военно-морских сил. Старшим был невысокий капитан-лейтенант. В отличие от своих товарищей, – мадам Жюли, как ни странно, разбиралась в знаках различия офицеров Кригсмарине, – он был облачён в береговую походную форму, чёрная каска, пистолет в кобуре, сигнальный свисток на аксельбанте, бриджи и до зеркального блеска надраенные высокие сапоги. В руках этот щёголь держал пышный букет из жёлтых и алых хризантем. Время было предвечернее и весь дом, все соседи Веры чуть ли не вываливались из окон, разглядывая входящую в подъезд живописную группу. Вся дальнейшая мизансцена разыгрывалась на лестничной площадке, месте с прекрасной акустикой. Моя жена открыла дверь и, несмотря на мертвенно-бледное лицо, разговаривала с нежданными гостями ровным, спокойным голосом. Предводитель визитёров, имевший резкий, неприятно-скрипучий голос, представился как мой близкий приятель и сослуживец. Он говорил на блестящем французском, почти без малейшего акцента. Офицер с сожалением сетовал на то, что пропустил столь значимое событие как женитьбу товарища на такой очаровательной девушке. Вручив Вере роскошный букет, он изысканно поздравил мою молодую жену, ввернув несколько стихотворных строк из Рембо:

«Источник нежности и жизни, Солнце властно
Льёт жаркую любовь на грудь земли прекрасной…
Она, как женщина, сотворена из плоти,
как Бог, полна любви; и соками полна,
таит кишение зародышей она».

Закончив свою мелодекламацию, офицер возложил ладонь на уже заметно выдающийся живот Веры. Моя жена инстинктивно отпрянула, а гости, как ни в чём не бывало, решили откланяться. Попрощались они тоже самым экстравагантным образом. Капитан-лейтенант в чёрной каске и бриджах вскинул руку в нацистском приветствии:

– Да здравствует храбрый герой Рейха корветтен-капитан Отто фон Шторм! Да здравствует его славное потомство! Да здравствует победа!

Семь лужёных глоток проревели на весь дом:

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

Утром следующего дня дверь в нашу квартиру была густо измазана экскрементами. Поверх отходов своей патриотической жизнедеятельности неизвестные прилепили листок из школьной тетради, исписанный большими печатными буквами: «Сдохни, бошевская подстилка!» – и чуть ниже корявая дописка: «Вместе со своим недоноском!»

Мадам Жюли горестно покачала седой головой:

– О мсье Эдмон, мсье Эдмон! – И, спохватившись, прижала руку к дряблой груди: – Ах, простите, господин офицер!

Я безнадёжно махнул рукой:

– Что уж теперь, называйте, как привыкли… – И налил ей ещё коньяку. Старуха выпила вторую рюмку по-крестьянски, как и в первый раз – залпом.

– На свете слишком много подлости, вот что я вам скажу, господин офицер Эдмон… Как морского песка в треснутой устричной раковине. До этого дня все любили малышку Веру, она всегда всех очаровывала своими ласковыми глазами. Но тут, мсье офицер, все, все знакомые разом отвернулись от неё. Шипели в спину разные гадости, мальчишки исподтишка кидали в неё разную дрянь, стоило ей отвернуться. В глаза ей, разумеется, никто ничего не говорил. Продавцы в лавках просто смотрели сквозь неё, будто она стеклянная, а когда она обращалась к ним, внезапно ещё и заболевали глухотой. Так продолжалось около месяца. Последнюю неделю она перестала выходить из дома. Я приносила ей продукты, но она к ним не прикасалась, такая тоска её одолевала. Вы думаете, герр Эдмон, что до этого шумного визита ваших сослуживцев кто-нибудь из знакомых Веры не знал, что она вышла замуж за немецкого офицера? Все знали! Это не тайна исповеди, и венчавший вас святой отец не был обязан свято хранить её. Но все делали вид, что не знают, пока не заявились ваши коллеги. Просто тайное стало явным, а этого люди не прощают. Как говорил мой покойный папа: «Нельзя будить спящую собаку! Кради, но не попадайся! Прелюбодействуй, но не дай уличить себя! Лги, но делай это красиво!» И ещё он говорил: «Люди простят всё, кроме голой правды. В нашем ханжеском мире так заведено от века». Однажды малышка Вера не открыла мне дверь, и я воспользовалась запасным ключом, чтобы войти. Бедняжка лежала на полу без сознания. В оконном стекле зияла большая дыра, на полу валялась окровавленная тряпка, а в ней камень и пропавший накануне, убитый двухнедельный котёнок Веры. Какие-то мерзавцы оторвали ему голову, да так, что наружу торчали белые нитки сухожилий. Ещё там была скомканная записка: «Рожай скорее, проклятая сука!» Я вызвала врачей, её увезли в больницу, а через два дня она умерла… как сказали – от анемии.

Старушка закрыла лицо морщинистыми, в голубых вздувшихся венах руками и принялась тихо всхлипывать, а я ушёл, не затворив дверей. Ушёл прочь из этого места, где был когда-то счастлив. Или мне всё это приснилось?

Глава 6