Возвращение мессира. Книга 1-я
Они прошли вдоль правого борта к носу, и здесь Голицын увидел крупного старика в белоснежной сорочке, с короткими широкими рукавами и чёрных брюках, в сандалиях на босу ногу, без головного убора и с короткой причёской «под бокс». Он стоял под самой рулевой рубкой, как по команде «смирно».
Боцман Дуля, – указал на него Мессир, – прошу любить и жаловать. Он же – лоцман, он же – кок, он же – рулевой нашего корабля.
Штурвальный, – поправил его боцман, произнося вместо «ш» звук «щ» – «щтурвальный», и поклонился лёгким кивком головы.
Его оголённая часть рук и пальцы на них были сплошь в татуировках. А когда Голицын повнимательней глянул на его лицо, то, с изумлением, заметил, что на месте глаз у него,
из впадин глазниц, выдаются две натурально скрученные дули, где вместо подушечек больших пальцев – моргают собственно глаза. Под ними широкий утиный нос и такие же губы, практически закрывающие собой, маленький подбородок. Бровей над его глазами, толи не было, толи они были выжжены. И всё лицо было, как побито оспой и изрыто глубокими извилистыми морщинами. Ещё он, что есть силы, пытался втянуть в себя живот, но тот, всё же, был прилично выпуклым. На его левой руке полностью была видна наколка: «не забуду мать родную». А на правой: «за Родину – за Сталина». Причём, последний слог «на» переходил уже на кисть руки.
И кот, – указал Мессир на возлежащего, и жмурящегося от лучей заходящего солнца, обычного, уже знакомого, кота.
И наш капитан, – неожиданно сказал боцман хриплым, но звучным голосом, указывая глазами-дулями на Мессира.
По местам, – скомандовал капитан.
Кот моментально юркнул вдоль левого борта. Дуля же – стал за штурвал и подал команду через раздвинутые окошки рубки: «Отдать концы!»
Трап давно уж был убран. А кот лишь сбросил лапой кольцо каната с причальной тумбы – на борт, и тут заправил его, как положено. Машина беззвучно заработала, и яхта
потихоньку начала отчаливать. И в этой рабочей тишине, Голицын с улыбкой вспомнил наши перевозные катера, с мотором и капотом от трактора ГТС, под окошком
штурвального: там стоял такой грохот машины, что услышать, склонившегося к самому уху собеседника, было невозможно, а сам катер трясло так, что в ушах щекотало. Вот, на
этот городской пляж, что сейчас был от них справа по борту, и вдавался в Дон своим длиннющим причалом – на этот пляж, в те времена, и перевозил их тот самый «трактор».
А, собственно, мы – куда? – опомнился вдруг Голицын.
Ответил боцман, руливший яхту, – А вот сейчас мы обогнём Зелёный остров и подойдём к одному тихому неприметному местечку.
При упоминании Зелёного острова у Голицына защемило в груди. Он подошёл поближе к борту и увидел ту самую, утопающую в зелени, косу острова, где когда-то, пацаном, он со своими дворовыми ровесниками и своим дядькой Толей, и Лёнькой-«лысым», вот так же огибали эту косу, сидя всем гуртом в деревянной вёсельной лодке.
О чём-то вспомнили, – услышал он голос Мессира.
Да, – охотно отозвался Голицын, – именно вот здесь – напротив Порта, когда-то давно, мы с друзьями огибали Зелёный остров, чтобы из нового Дона перейти в старый Дон.
Это не просто Порт, – вмешался боцман, – это – Порт пяти морей!
Ну, да, – согласился Голицын, и продолжил, – Старшим среди нас был мой дядька Толя, который вообще был большим авторитетом в нашем дворе и умницей, как о нём отзывались, он уже тогда работал ведущим инженером ГСКБ завода «Красный Аксай» и был строг и раздражителен, не по своим ещё молодым летам.
Так вот, он меня назначил вперёд смотрящим, а они во множестве рук гребли вёслами и все сидели по ходу – спиной. А я прилёг в лодке и о чём-то задумался, глядя в бескрайнее небо. Но когда я приподнял голову и увидел прямо перед собой нос большого прогулочного катера, и заорал, что было мочи: «Аврал!», но было уже поздно. Не знаю – каким образом наша лодка осталась на плаву и не перевернулась, но меня команда лодки, во главе с моим дядькой, чуть не убила – так они орали на меня. А вот здесь… Боцман, убавьте, пожалуйста, ход, – выкрикнул он свою просьбу, чуть не залезая верхом уже на другой борт; и рулевой
исполнил его просьбу. – Вот здесь, когда мы с Витькой Сосовым, защищавшим меня от лая остальной команды, сошли с лодки и перешли в накаченную им камеру
от МАЗа,.. здесь была комедия! перемешанная с драмой. Мы взобрались на эту чёрную огромную, по тем временам, камеру, Витька всучил мне какую-то деревяшку и такую же оставил себе, этими деревяшками мы стали
грести и догребли вот до этого места – как раз напротив косы, став на глубине. Мало того: с нами на круге был огромный камень, перевязанный верёвкой. Этот камень, Витька привязал другим концом верёвки к камере и бросил его в воду, вместо якоря. Нас дёрнуло так, что мы едва усидели, уцепившись в камеру, уходящую одной стороной под воду. Но Витька, как дока в своём деле, быстро отвязал верёвку, и, держа её в руках, что надо было бы сделать с самого начала, стал попускать её, и мы выровнялись. Но это только начало. Я-то ловил на удочку. А он был без ничего. Вся его хитрая снасть находилась у него за пазухой – в рубашке, заправленной в чёрные сатиновые трусы. И теперь, он извлёк её оттуда. Это был ворох коротких капроновых поводков и такой же ворох крючков «троечка». Достав всё это и разложив у себя на коленях, он подморгнул мне правым глазом и сказал, кривя улыбку: «Сейчас вся рыба будет наша. А они пусть там дротуются» – имея в виду оставшихся в лодке. Вязал он эти крючки – часа два! Ну, шутка ли – триста крючков! Он весь измучился. Пот с него тёк градом. Солнце уже было в зените и палило нещадно. Я, за это время, на удочку, наловил целый кукан себеля, ласкиря и таранки. Наконец, он закончил свою изнурительную работу, облегчённо вздохнул и сказал, держа всю эту связку крючков над водой: «Ну, ловись рыбка большая и маленькая» – и отпустил свой двухчасовой труд. Связка плюхнулась и ушла на дно. Счастливый Витька вытащил из-за пазухи измятую пачку «Донских» сигарет, за шесть копеек, и закурил, довольный собою. Я долго смотрел, то на него, то на то место на воде, куда он опустил свою снасть, недоумевая, но и боясь спросить, чтобы не прослыть незнайкой в рыбацком деле. Но потом, всё же не выдержал и спросил: «Ну, предположим, рыба там поймается, а как ты эту снасть вытаскивать будешь?» «Кого, перемёт, что ли?» Я тогда ещё не знал такого слова и такой снасти, но уверенно подтвердил: «Да – перемёт». Повисла тревожная пауза. Витька медленно, одной головой, обвёл круг камеры и так же медленно сказал: «Я же его к борту не привязал». Я покатился со смеху! Я смеялся до икотки, верите?!
Артисты! Перемёт! – выпаливал боцман сквозь смех.
Он хохотал протяжным сиплым смехом, – ах-х, ха-ха, хи-хи1 Ах-х, ха-ха, хи-хи! – а потом он страшно закашлялся, утирая крупными пальцами рук, слёзы со своих дуль-глаз.
Боцман, где это ваше «тихое местечко?», – спросил его Мессир.
Боцман стих. – А вот – сейчас причаливаем.
Наступили сумерки. То самое время, когда можно спутать утро с вечером, и которое с такой любовью описал Шукшин в своём романе о Степане Разине, назвав это – прилётом на землю «синей птицы». Небо над головами яхтенной команды ещё светилось темно-синим цветом, но на востоке Дон уже погружался во мрак.
Яхта неслышно коснулась небольшого железного причала у левого берега Дона. Но команда тут же поняла, что место это не такое уж и тихое, как обещал боцман. С берега доносились ритмичные удары барабана и бас гитары, слышался гвалт людских голосов. Видимо это был причал какой-то базы отдыха. Там светили фонари на столбах, а в ближнем к причалу помещении, с большими окнами, ярко горел свет.
А вы шутник, боцман, – не шутя, произнёс капитан.
Так, сухопутная агентура давала сведения, – по-ребячески виновато ответил боцман.
«Агентура», уже сидела на краю причала, робкая как мышка, отсвечивая блымающими глазками.
Как говорил наш общий знакомый: «Доверяй, но проверяй». Стали забывать учение классика, – с тихим укором сказал капитан, в упор, глядя в блымающие и всё так же отсвечивающие глаза маленького котика, сидевшего на краю причала.
Нам всё равно не сюда! – протяжно, противно и вызывающе развязно проорал кот.
А куда же нам, любезный? – вежливо спросил капитан.
Пойдём – покажу! – и кот, сидевший до этого на задних лапах, встал на все четыре, готовый указывать путь, заблудшим в ночи.
А с берега, в это время, донеслось дружное: «Го-о-орько!»
Так, это свадьба, – весело успокаивающе воскликнул боцман.
Боцман, займитесь предписанным вам заданием. А мы пойдём ужинать, – восстановил деловую атмосферу капитан.
Слушаю, кэп.
А Голицын, опьяневший от воздуха Дона вольного, и так давно не дышавший этим воздухом, стоял теперь на этой белой шикарной яхте с мачтами, и с мечтами в голове своей, и ничего не понимал. Да и не хотел понимать, что происходит вокруг него в реальности или не в реальности, а чисто виртуально – а, всё равно! Всё к чёрту!
Пойдёмте, маэстро. Нам пора ужином заняться.
Займёмся, – по-дурацки благостно улыбаясь, вторил Мессиру Голицын, – а куда пойдём?
А вот, котик нам дорогу укажет, он у нас Иваном Сусаниным работает. За что получит хороший гонорар, в своё время.
И Мессир с Голицыным ступили на ржавый причал.
– Веди, Сусанин, – обратился Мессир к коту
И кот молча пошёл впереди.
Территория, к которой они пристали, действительно была чьей-то базой отдыха. База эта была небольшая, скромная, с маленькими домиками. Сравнительно большим было помещение, где сейчас шумела свадьба. Видимо, это была столовая. Идущие за котом беспрепятственно прошли мимо свадебной столовой, с курящими возле неё мужиками; мимо маленьких домиков, стоящих по сторонам дорожки; вышли через распахнутые ворота, за которыми, кот повернул налево.
Густая темень заполнила собой весь этот утопающий в зелени задонский край. Южный летний вечер начинал править свой бал. Всё вокруг стало чёрным и трудно различимым. Но что было различимым в этой тьме, так это запахи шашлычного дыма, уксуса и самого шашлыка. Эти запахи витали здесь повсюду, то, отдаляясь, то, приближаясь вновь. И только лишь где светил столбовой фонарь или парадный вход с окошками, какого-нибудь ресторанчика или кафе, можно было разглядеть кусок асфальтовой дороги, участок дорожки или тёмную зелень листьев на деревьях и кустах.
По одной из таких вот дорожек, на которую редкими фрагментами падали тусклые лучики света, шагали, в след невидимому чёрному коту – капитан и пассажир его яхты.
А где же боцман, почему он не с нами? – поинтересовался пассажир.
Боцман живёт по своему служебному предписанию, – по канцелярски холодно ответил капитан.
А какое у него предписание? – не отставал пассажир.
Ну,.. сейчас, например, он пополняет запасы провианта.
А где он здесь пополнит запасы провианта? – забеспокоился о боцмане пассажир.
Ну, не именно – здесь. Он – знает места. В его распоряжении яхта – мотнётся, и скоро обернётся. Вам не надо об этом беспокоиться.
А куда мы идём?
Ужинать.
Это я знаю, а куда именно?
А вон – ваш Сусанин ведёт. Эй, Сусанин, – окликнул ОН кота, но тот никак не отозвался, – Седой, ты не на край света собрался?
Уже пришли, – недовольно мурлыкнул кот. Видимо, по его служебному предписанию, ему не улыбалось счастье покейфовать по-человечески – за столом ресторана.
Так и есть. Капитан приказал ему сидеть здесь – у невысокой ограды, и никуда не рыпаться.
Они вошли в небольшой ресторанчик, встреченные у входа предупредительным, но уже немолодым швейцаром. В ресторане играла музыка, звучала песня. Вошедшие – прошли в зал и остановились на его середине. Капитан окинул зал сквозь зеркальные стёкла своих золотых очков.
А почему нет метрдотеля? Экономят на моём комфорте? – придирчиво капризничая, спросил ОН не известно у кого.
Куда вы меня привели, капитан? – заволновался Голицын, – здесь, наверно, такие
цены!..
Какие цены – у них даже нет метрдотеля!
На этих словах Мессира, песня кончилась, стало тихо и слово «метрдотеля» гухнуло, как эхо в горах. Перед ними вырос юноша с белой салфеткой через левую руку, услужливо согнутую в локте.
Я вас слушаю, – вежливо произнёс юноша.
Вы кто? – спросил Мессир так, будто, тот вошёл в его дом непрошеным гостем.
Я официант, – пояснил тот.
А почему гостей не встречают?
Вот – встречаю. Вы желаете поужинать?
Угадали.
Прошу. Вот, за этим столиком вам будет удобно.
Да, – сказал Мессир, – за этим столиком нам действительно будет удобно. Спасибо.
Они подошли к указанному столику, который был несколько в отдалении от эстрадной площадки и, как бы, даже в тени. Мессир, изящным и верным движением руки, повесил свою трость на фигурную спинку стула, и спутники сели за столик – друг против друга. Официант предложил им ознакомиться с меню и удалился.
Выбирайте блюда, – ударив на последний слог, сказал, улыбнувшись, Мессир и подал меню Голицыну, в раскрытом виде.
Тот взялся за меню и вдруг почувствовал, что глянцевая бумага нагрелась теплом в одно мгновение, чёрные буквы, при этом, загорелись рубиновым цветом, а белая бумага стала глянцево-чёрной. Мессир убрал улыбку со своего лица, и убрал свою руку с меню. Бумага остыла, но осталась такой, какой её сделал ОН. Причём, буквы продолжали играть живым рубиновым огнём
Голицын некоторое время смотрел в меню, а потом, отбросив его на середину стола, нервно сказал:
Да ну, что вы! Я в этом уже ничего не смыслю. И этих цен не понимаю.
Мессир взял меню и молча начал с ним знакомиться. А Голицын оглядывал зал ресторана. В первую очередь он присмотрелся к тем, которые бросились ему в глаза сразу, как только он вошёл сюда. Это была та самая «братва», которую он больше знал по фильмам и телесериалам, которые он тоже почти не смотрел, так – вскользь. Их сидело за столом – шесть человек и все в чёрном. «Это, наверно, их блескучий чёрный джип стоит у ресторана» – подумал он. Потом он перевёл взгляд туда, где сидели за столиком – пять человек и среди них та, которая тоже бросилась ему в глаза, но чуть позже. Состав этой компании показался ему несколько странным: сидели две явно супружеские пары, а среди
них – она – белокурая, с волнистой причёской до плеч; тонка, но не тонкой кости, спортивного вида и лет тридцати пяти или тридцати семи. Она была вроде «затейника» в
этой компании. Она всё время что-то говорила, улыбалась, и даже смеялась, пытаясь, этим, больше оправдать своё присутствие здесь, чем развлечь этих жлабов, с которыми
приехала сюда, на одном из стоявших перед оградой ресторана, и ничем не бросающихся уже в глаза, автомобилей.
Она смеялась, но как-то виновато смотрела по сторонам, как бы извиняясь за себя и за них. Но когда она, на мгновенье, становилась серьёзной и сосредоточенной, по её лицу пробегала тень жуткого нервного напряжения. А жлобы жрали свои блюда и снисходительно лыбились, посматривая на неё со своего высока. «Зачем она с ними? Что они ей – что она им? Она одинокая» – решил Голицын. «Ну, и что, мало ли сейчас одиноких. Нет, тут что-то ещё. Чем она меня привлекла»?
В это время к их столику подходил официант, и Мессир делал ему какой-то заказ, и тот что-то приносил на их столик и расставлял.
Маэстро, – прервал его раздумья Мессир, – кушать подано.
Вы знаете, что я бывший актёр? – с какой-то обидчивой укоризной спросил вдруг Голицын.
Актёр не бывает «бывшим», если он, конечно, на самом деле – актёр. А вы, я знаю, были успешным актёром. И я нисколько не хотел вас обидеть, что с вами?
Ничего, – он безразлично глянул на поданные блюда, – вон, сидят «братки», что морды, что шеи, как на подбор, как с киноэкрана сегодняшнего сошли. Тоже во всём чёрном ходят – под вас работают, что ли?
Так, это ж мои! люди, – спокойно сказал Мессир.
Как это? – с некоторым испугом удивился Голицын.
Так чёрные дела – это всё мои дела. Что ж я вам буду Америку открывать. На шарике идёт игра – глобальная игра. А в ней – большие и маленькие игры. И каждый выбирает себе свою роль. И вы, как актёр, должны это очень хорошо
понимать. Как там у вас – по системе Станиславского: задача, сверхзадача, действие, сквозное действие. Так и в этой жизни – действуй, тогда будет успех. Это, заметьте, понимают все, но не все умеют. Или не хотят. Как и у вас на сцене – мало понять теорию – что делать? Как действовать? Надо оседлать это действие практически – всем своим существом, всем своим нервом и энергетикой, а если – нет, то, что будет с артистом и его ролью? Что – я вас спрашиваю?!
– Провал, – ответил, оболдевший от знаний актёрского ремесла Мессира, Голицын.
Правильно. И каждый получает в этой жизни то, что он хочет. Чего желает. Не на
словах, не теоретически, а на деле. Вот, ваш хваленый дядька, который – умница – Толик. Где он?
Умер.
А что ж так рано-то?
Вы Анатолия не трогайте.
Конечно. Он же тянулся, учился – школу с отличием закончил, техникум, вечерний институт, стал ведущим инженером, не доедал, не досыпал. Не пил, не гулял. И чем кончил?
Ну, так, началась «Перестройка», потом всё на заводе поменялось.
Правильно. Поменялись условия игры.
Они стали грязными – эти условия.
А были чище? Перестаньте. Они были привычны. А эти – новые условия – не привычны. Его ведь звали назад и не один раз. Но он не пошёл, не захотел принимать новые условия – пошёл по улицам собирать бутылки и спился, связавшись с подзаборными пьяницами и бомжами, которые, в конце концов,
его избили, а для его здоровья этого было достаточно. Но это его выбор. Он к этому и шёл. И вы это сами прекрасно знаете, и видели его успокоившееся лицо, лежащее в гробе. И вы это понимали. Только, не хотите признаться самому себе. А
ваш деда Гриша – папа этого Толика – гонялся за батькой Махно. Ну, и что он догнал? Кроме того, что его молоденькую жену, а вашу бабушку, чуть не
растерзали. Ну, назначили его начальником Бюро пропусков завода – первый человек! – по разрешению на вывоз и на вынос. Ну, и что он вынес? По его доброте
душевной – вынесли и вывезли пол завода, а его родная дочка в литейном цехе надрывалась до посинения живота. Её он, по блату, пристроить не мог?
Да, не мог, совесть не позволяла! – не выдержал Голицын.
Перестаньте. Мы же с вами всё выяснили. Какая там – совесть. Выбор. И игра роли, которую выбрал. А отсюда, конечно, как там у вас – «сшибка характеров», «конфликт мировоззрений», – иронично резюмировал ОН.
Голицыну, опешившему от натиска, а теперь, и от осознания осведомлённости своего собеседника, захотелось отвести глаза в сторону. Он отвёл, и тут же наткнулся взглядом на встречный взгляд своей блондинки. И он улыбнулся ей. И она ещё энергичней заёрзала на своём стуле. И ему ничего не оставалось, как опустить глаза в свою тарелку, и начать
есть, накалывая на вилку кусочки мяса и жареную картошку, в незнакомой ему ароматной приправе.
Это ж надо, проработать всю жизнь начальником Бюро пропусков завода – не вынести оттуда ни одного гвоздя и не продать, чтобы обеспечить хорошую жизнь своим детям, – продолжал кручиниться Мессир, – со-овесть.
Голицын «поклёвывал» из своей тарелки, и поглядывал в сторону своей блондинки. Та вскакивала со своего стула, пыталась пригласить на танец, воображавшего чего-то из себя,
высокого брюнета, из их компании; пыталась вытащить за руки другого «кавалера», замученного какими-то проблемами, тоскливо стоявшими в его глазах, и вспотевшем подбородке. Их подталкивали их жёны, но всё было тщетно. Блондинка вернулась на своё место, пытаясь завуалировать нервное напряжение от сделанного холостого хода, своим звонким, как колокольчик, смехом, и громкими восклицаниями, вроде: «Ну, что ж вы, блин!» После чего – она отпила вина из своего бокала, сбросив туфли под стол, и подняв на носочки свои готовые к танцу ноги, одетые в тонкий капрон, под цвет её волос. Голицын заметил, что у неё был ход балерины или танцовщицы. «Как там у них, „по пятой“ или „по шестой“ позиции»? Он, для себя, называл это проще: «Идёт „корольком“» Это он извлёк из поучений одного старика, соседа по больничной койке, когда, давно – ещё юношей, лежал в больнице с воспалением лёгких. Дело было среди лета, они выходили в больничный садик, садились лицом к проходящей мимо улице и наблюдали прохожих, особенно дамского пола. Тут-то старик и поведал ему – о различиях женских походок и всего прочего с этим связанного. Вот и сейчас, он вонзил свой взгляд в напряжённые ноги блондинки, поднятые на носочки, упёршиеся в пол, и его волновал подъём этих ног. Почему? Не объяснить. Этот подъём её ног, даже возбуждал его. У Голицына вздулись ноздри, келейная бледность исчезла, и лицо осветилось привлекательным неярким пламенем, от чего стало по-мужски красивым и гармонировало с его пепельно-русыми, по-казачьи закрученными вверх, усами, коротко стриженой бородой и волнистой прядью чуба, нависшего над серо-зелёными глазами его. Он не знал, что ему делать с нахлынувшим на него чувством, и стал энергично есть, со всех предназначенных ему блюд, запивая всё это минеральной водой.
Вот вы уже, сколько не пьёте? – поинтересовался вдруг Мессир.
Тринадцать лет, – отпарировал тот, продолжая усиленно есть.
Не считая месячного перерыва, – заметил собеседник.
Какого перерыва, – пробросил Голицын.
Того самого. В девяносто пятом «годе», в городе Сочи, когда позволили себе разговеться – на Пасху, 23 апреля.
Я справлял своё сорокапятилетние. – А сам подумал: «Не в Сочи это было, а в Лазоревской» – но не стал поправлять Мессира.
Нет, справляли вы в мае, уже в Ростове. Гудели две недели, на весь «Дунькин клуб».
Ну и что?
Ничего. Просто меня интересует – зачем вы вообще-то бросили пить? Посты стали соблюдать. ЕМУ молиться. Вы что, не понимаете, что этим самым сделали свой выбор? Вот сейчас – вы выпили бы, как нормальный мужик, как Пётр Григорьевич Голицын. Пригласили бы на танец вот эту, так приглянувшуюся вам, блондинку. Потом, упали бы перед ней на колени, с признаниями в безумной любви, и целовали бы её вкусные руки и, так возбудившие вас, её пружинистые милые ноги, с этим эротично-соблазнительным подъёмом! Стали бы сразу – самим собой. Был бы красивый роман. Вы бы удовлетворили свои желания, излив всю энергию своей любви в живую, ждущую от вас этого порыва, женщину. И она бы была счастлива этим. Хоть на какое-то время, а была бы – счастлива.
У Голицына закружилась голова. Всё поплыло перед глазами. Он налил в бокал холодного «Боржоми» и выпил почти залпом.
В это время, в зал зашёл котик и запрыгнул блондинке на колени. Та изумилась:
Ой. Ну, хоть кот и то хорошо, – засмеялась она, краснея лицом.
А скрипач, в это время, протяжно заиграл красивое, душещипательное вступление к танго. Кот спрыгнул с колен блондинки, вырос в человеческий рост, взял её за руки, поднял со
стула, подхватил правой лапой под талию и повёл в танце. Чёрный пушистый, с серебряным отливом кот и босая спортивного вида женщина, в чёрном коротком шифоновом платье, с вырезом на спине и оранжево-золотыми блестящими волосами по плечам – гармонично двигались в страстном волнующем танце. Она, сначала, посмеивалась, глядя по сторонам. Потом, перестала отвлекаться на эти «стороны», и вся отдалась танцу.
Музыканты играли отменно, «без дураков», не прерываясь, а плавно переходя из мелодии в мелодию. И всю эту музыку снова раскрасил звонкий колокольчик её весёлого, совсем уж беззаботного смеха, сквозь который она выпалила, обращаясь к своей компании: «Мама дорогая, я же вся промокла! Как же я буду выжимать своё шикарное нижнее бельё?!»
Надо сказать, что посмотреть на эту странную и даже экзотическую танцующую пару, собралось всё население ресторана. Перед проёмом двери, ведущей «за кулисы» зала, стояли, разинув рты,: работники кухни: официанты, ресторанная певица, прибежавшая охрана, немолодой швейцар и представители ресторанной администрации.
И вот, на глазах у всей этой почтительнейшей публики, после крикливых слов блондинки о «выжимании её шикарного нижнего белья», кот, не мешкая ни секунды, рок-н-ролльным движением раскрутив от себя, и тут же прикрутив обратно к себе, свою партнершу, и снова раскрутив от себя – изящным движением фокусника извлёк из под платья ленточку её золотисто-белого лифчика. И сделал «ап» на публику. Все ахнули. Но это было ещё не всё. Другим рок-н-ролльным движением, он стал кувыркаться между расставленных ног танцовщицы, перебрасывая партнёршу, в полный её рост, над своей головой, до тех пор, пока не поднялся, не выбиваясь из музыки, на задние лапы, но уже с её золотисто-белыми трусиками и узкой полоской пояска, с подпрыгивающими пажами, в поднятой вверх правой передней лапе! Но, на удивление ошарашенной публики, танец их не прекращался. Они продолжали выплясывать свой бешеный рок-н-ролл, но уже «на пионерском» друг от друга расстоянии. И вот, когда ударник стал выбивать на барабанах, тарелках и «чарльстоне» своё соло – кот пал на колени своих задних лап, передние же, с бельём блондинки, поднял над собой и, в экстазе, заорав с потягом: «Мя-я-яу!» – он стал отжимать это бельё, с которого струями, прямо на его морду, полилась неведомая жидкость. Кот купал в ней свою физиономию, ловил ртом, подставлял ей своё пузо… Потом, он ползал за танцующей женщиной на коленях, лизал её юркие ножки и, в том числе, так возбудивший Голицына – эротический подъём её ног, где уже лежали собравшиеся волны её чулок, оставленных пажами. В общем – был в экстазе.