И, к гробу подойдя, сказал: «Эй девка, просыпайся!
Пойдем со мной, я угощу тебя вином, прекрасным.
А после пьянки, обслужить меня уж постарайся».
Друзья Гэ рассмеялись, оценив его браваду,
И каждый по делам своим пошёл своей дорогой.
Заметил к ночи Гэ, что получил свою награду,
За ним шла тень, передвигая ноги понемногу.
– «А, это – ты идёшь, – сказал он, – маленькая шлюшка,
Вина хочешь попробовать, и мне потом отдаться?
Ну, что ж, пошли в трактир, какой-нибудь, моя подружка».
И он пошёл туда, наедине что с ней остаться.
Поднялся на второй этаж, вина чтоб выпить с нею,
Кувшин взял и налил две чашки, и они общались,
Шутить стал, шапку снял, обмахивая ею шею,
Никто не видел духа, а над Гэ все потешались.
Узнать хотели все, с кем он так резво веселится,
А он болтал без умолку, всё больше напиваясь.
В конце сказал, из-за стола встав, с лестницы спускаясь,
Оставив шапку на столе: «Мне нужно облегчится».
Слова услышав эти, тень кивнула головою,
Ждать стала, в это время Гэ домой уж направлялся,
А бармен в баре поздно на работе задержался,
Увидев шляпу, взял её и тень вместе с собою.
В ту ночь им маленькое приведенье овладело,
Как только спать ложился, сну устало отдаваясь.
Он бормотал, смеялся, вскрикивая, то и дело,
К рассвету же повесился в бреду, не просыпаясь.
Хозяин же трактира, этот случай обсуждая,
Сказал: «Я думаю, она людей не различала,
Могла лишь шляпу видеть, и её лишь замечала.
Была хорошенькой, как видно, девушка такая».
Духи, претворяющиеся, что говорят по-мандарински
(О чём не говорил Конфуций)
Однажды суперинтендант по транспорту в Хэндоне
Ву Юнь-цун был секретарём Палаты наказаний,
Шёл праздник и, чтоб посмотреть народное гулянье,
Служанка его сына вывезла на фаэтоне.
Во время праздника ребёнок наземь помочился
В одном из мест, безлюдных, на обочине дороги,
И там, когда он писал, не смотрел себе под ноги,
В траве лежащий череп человека рассердился.
Ребёнок вдруг заплакал, плакал, не переставая,
Служанка с ним в тревоге сразу же домой вернулась,
Никто не понимал, что стало с ним, её пытая,
И с этим детским плачем ночь та медленно тянулась,
Но плач затих, и тут раздался говор мандаринский:
«Какой ужасный мальчик! Ты нанёс мне оскорбленье.
Описал голову мне, накажу за униженье.
Начнёшь ты с этого дня говорить лишь по-пекински».
И вновь раздался плач и до утра так продолжался,