История Бориса Годунова и Смутного времени

– Федя учудил, а мне теперь расхлебывай! – вздыхал Борис Годунов, глядя из окон Кремля на невеселую картину. – Что будем делать, господа бояре? Слушаю ваши предложения.

Бояре наперебой заговорили, однако смысл их речей сводился к тому, что нужно потерпеть и дождаться следующего урожая.

– Главное, батюшка царь, нельзя идти на поводу у крестьянства и восстанавливать Юрьев день! – хором убеждали они. – Это ничего не изменит, а только покажет слабость государства. Будем терпеть. Тем более, что у нас в амбарах зерно еще есть. А что народ мрет, как мухи, так значит на то воля Господня!

Однако Годунов, видя неспособность государства справиться с возрастающим кризисом, понял, что нужно предпринимать решительные шаги.

В ноябре 1601 года царь издал закон о восстановлении Юрьева дня. В тоже время, боясь открытого конфликта со знатью, он сопроводил закон целым рядом оговорок.

Во-первых, его действие не распространялось на земли князей, бояр, столичных дворян и церкви. Свободу получили лишь крестьяне мелких провинциальных имений.

Во-вторых, срок действия закона составлял всего один год.

Новый законодательный акт не только не успокоил крестьянскую массу, но вызвал в ней еще большее раздражение. Получалось, что в одной деревне крестьяне получили свободу, а в соседней остались крепостными. Во многих семьях мужья и жены, родители и дети были прописаны в разных населенных пунктах, и теперь одни из них могли идти, куда хотят, а другие остались зависимыми.

– Мы возмущены несправедливостью! – негодовал народ. – Какого хрена? И почему Юрьев день восстановлен только на год? Нас подвесили в неопределенном положении.

Крестьянская забастовка продолжилась, а вместе с ней голод, который продолжался в 1602-1603 годах. И раньше Россия знала неурожаи. Бывали и голодные годы. Однако бедствий такого масштаба еще не было никогда.

Годунов пролонгировал закон о восстановлении Юрьева дня в 1602 году

(с теми же оговорками), однако в 1603 г., видя, что ничего не меняется, и голод продолжает косить население страны, плюнул на все и препоручил судьбу крестьянства высшим силам.

Надо сказать, что за время царствования характер и поведение Годунова сильно изменились. Сразу после восхождения на трон он любил пройтись по улицам столицы в сопровождении многочисленной толпы поклонников. Он мог остановиться и начать беседовать с простыми людьми, вникал в их проблемы и помогал их решить. На прогулках его всегда сопровождал слуга с мешком денег, из которого царь доставал горстями золото и щедро раздавал милостыню.

Царь любил заседать в качестве верховного судьи, с дотошностью разбирал каждое дело и всегда выносил мудрое и справедливое решение. Он не жалел денег на меценатство, искусство и охотно спонсировал бедных художников и поэтов.

Однако экономический кризис и голод наложили свой отпечаток на его характер. На прогулках у царя регулярно стали происходить столкновения с голодающими. Правитель и народ препирались, оскорбляли друг друга. Годунова освистывали, хором распевали против него матерные частушки и плевали в спину. Несколько раз ему даже приходилась спасаться бегством от разъяренной толпы под защиту Кремлевских стен.

Народ все чаще вспоминал царю данное им в угаре предвыборной борьбы обещание, что в стране больше не будет голодных, и он сам ляжет под телегу, нагруженную золотом, если увидит хоть одного голодающего.

– Годунова под телегу! – скандировала толпа, которая, теперь почти ежедневно собираясь на Красной площади.

Правитель стал все реже выходить из Кремля, пока не прекратил вовсе. Теперь он гулял только внутри царских покоев, стараясь даже не подходить к окнам, чтобы лишний раз не травмировать свою психику.

Тем охотнее он стал разбирать дела о всяких изменах и оскорблениях царской особы. По ночам в Кремль пачками свозили смутьянов, которых царь лично допрашивал и пытал на дыбе.

– Как же я устал! – обычно вздыхал Годунов перед отходом ко сну. – Бояре в глаза меня почитают, а за глаза ненавидят. Крестьянство меня проклинает. Думают, что это я их крепостными сделал. Горожане от голода совсем разумом помутились и будто бы сбесились. Шайки разбойников бродят по всей стране. Не знаешь от кого первым ждать ножа в спину: от удалого разбойника или знатного боярина. Как жить дальше?!

На самом деле даже Годунов при всей своей информированности не мог предположить, что главная беда для него кроится не в дворцах оппозиционной знати и не в разбойничьих шайках на больших дорогах, а рядом с ним в Чудовом монастыре Кремля под боком у его лучшего друга, патриарха Иова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ

Григорий Отрепьев происходил из небогатых дворян. Его отец, Богдан, служил офицером в стрелецких войсках. Когда Гриша был еще совсем маленьким, его папа побежал за очередной бутылкой водки в магазин и больше не вернулся. Как потом выяснилось, его зарезали некие гастарбайтеры с Украины в пьяной драке прямо возле алкогольного супермаркета.

Воспитанием ребенка занялась его мать, которая научила сына читать и писать. Также под ее руководством он вызубрил наизусть священное писание. В учение он проявлял большие способности, все схватывая налету. Однако бедность и не знатность почти не давали ему шансов на достойное будущее.

Когда сын подрос, маме с большим трудом через знакомых удалось пристроить его придворным к Михаилу Романову, младшему брату несостоявшегося царя.

Там он поднабрался лоску, умения держать себя в свете, а также узнал много интересного о действующем царе, Борисе Годунове, которого во дворце Романовых поносили почем зря.

Когда Годунов обрушил репрессии на семью Романовых, пострадали в том числе их приближенные. Многих пересажали или отправили в ссылку. Сообразительный Отрепьев, чтобы спастись от уголовного преследования, постригся в монахи.

Некоторое время он постранствовал по провинциальным монастырям, а потом через протекцию родного деда (тоже монаха) осел в элитном Чудовом монастыре, который располагался на территории Кремля. Там способности Отрепьева проявились в полной мере. Выяснилось, что он очень неплохо владеет литературным слогом и пишет каллиграфическим почерком. Это сразу выделило его среди малообразованной монашеской братии. Убеленные сединами монахи с удивлением смотрели, как молодой человек, которому не исполнилось еще двадцати лет, ловко управляется пером и строчит жития святых. Недолго Отрепьев прожил в келье у своего деда, а затем его приблизил к себе архимандрит Пафнутий.

Вскоре из канцелярии архимандрита стали выходить бумаги на загляденье, написанные красивыми словами, воздушным слогом и таким великолепным почерком, что сам патриарх Иов, читая их, был поражен.

– Ты где так писать научился, Пафнутий? – удивился глава церкви. – Ты же всегда был дураком. Что случилось? Признавайся!

Пафнутий начал было рассказать, что в писаниях ему помогает сам Господь бог, который будто водит его рукой. Однако после перекрестного допроса он был выведен на чистую воду и под грузом улик признался, что бумаги за него пишет Отрепьев.

Иов тут же призвал к себе молодого вундеркинда, устроил ему экзамен, результатом которого остался чрезвычайно доволен, после чего оформил к себе референтом. В его обязанности входило подготовка выступлений, речей и писем, а также рецензий на проекты государственных законов, которые Иов должен был согласовывать, как один из членов Боярской думы. Через некоторое время патриарх уже не мог обойтись без своего референта, как без рук. Отрепьев стал сопровождать главу церкви повсюду, в том числе на заседания Правительства, где он подсказывал на ушко своему патрону информацию по тому или иному вопросу (ко всем прочим своим достоинствам он имел превосходную память).

Меньше, чем за год Отрепьев сделал в церкви фантастическую карьеру. Еще недавно он жил в келье у своего деда и вынужден был с утра до ночи выслушивать его злобное ворчание и занудные нравоучения. И вот он уже получил чин дьякона, стал доверенным лицом патриарха и принимал самое живое участие в работе высшего органа государства, Боярской думы. Неизвестно каких высот он мог достичь в дальнейшем, если бы остался в лоне церкви, но тому воспрепятствовали жизненные обстоятельства.

Надо сказать, что Отрепьев, взлетев за короткое время на почти недосягаемую высоту, потерял почву под ногами. Ему стало казаться, что он не тот, кем был на самом деле.

– Почему все учатся грамоте годами, и то никак не могут выучиться, а я освоил ее меньше, чем за пару месяцев? Почему у всех вокруг почерк, как курица лапой написала, а я с малых лет пишу на загляденье? Почему, чтобы сочинить житие святого у некоторых монахов уходит вся жизнь (и то только половину напишут), а у меня они вылетают, как горячие пирожки из печки, чуть ли не каждый день. Почему патриарх почти ничего не помнит даже из того, что было на прошлом заседании Боярской думы, а я помню все, включая сложные статистические данные, о которых говорили мельком несколько недель назад? По всему выходит, что я необыкновенный человек. Вряд ли я могу быть сыном отца-алкоголика. Кто же я?!

Надо сказать, что при Годунове опять обострились слухи о том, что жив младший сын Ивана Грозного, царевич Дмитрий, который когда-то давным-давно наткнулся на нож в Угличе в эпилептическом припадке. Измученный голодом народ обвинял во всех своих бедах нового царя и мечтал о восстановлении прежней династии.

– Годунов – царь ненастоящий! – размышляли между собой люди. – Господь гневается на нас, что мы по гордыни своей усадили его на трон. От того мы и живем, как собаки! Надо срочно возвращать на престол настоящего царя.

Почти все население страны ностальгировали по временам Ивана Грозного, а по умершему в малолетстве царевичу Дмитрию просто сходили с ума.

– Он жив! – уверяли друг друга мужики. – Борис Годунов подослал к нему убийц, но не таков наш царевич Дмитрий, чтобы им так просто поддаться. Нате. Выкусите. Он их всех перехитрил. Они тогда убили совсем другого мальчишку, а наш царевич Дмитрий живехонек и прекрасно себя чувствует. Живет сейчас где-то в тайне от всех и, может, даже сам не знает, кто он такой.

Эти разговоры, которые широко циркулировали по стране, болезненно повлияли на психику Отрепьева, который, как многие талантливые люди, кроме выдающихся способностей, обладал расстроенной нервной системой, болезненным воображением и большими тараканы в голове.

– А вдруг царевич Дмитрий – это я? – подумал он как-то, зябко кутаясь под одеялом в холодной монашеской келье. – Раннее детство свое я почти не помню. Вполне возможно, что я сын царя.

Дальше-больше. Мысль эта настолько привязалась к нему, что Отрепьев стал помаленьку свыкаться с ней.

– Такой блестящий ум, как у меня, не мог передаться мне через папу-офицера или деда, глупого монаха. Мои гены явно другого качества. Во мне безусловно течет голубая кровь.

Отрепьев навел справки и выяснилось, что царевич Дмитрий одного с ним года рождения. Это окончательно добило его.

Вначале Отрепьев хранил свой секрет в тайне, однако вскоре молчать ему стало невмоготу. Поделиться своим открытием он решил с монашеской братией. Однажды за общей трапезой (несмотря на близость к патриарху, он ел и спал среди рядовых монахов) он начал судьбоносный (как в последствии оказалось) для страны разговор:

– Есть у меня, друзья, одна тайна, которой хочу с вами поделиться.

– Не надо нам этого! – проворчал кто-то из монахов.

Надо сказать, что Отрепьева в монастыре не любили, считая выскочкой. Многие из братии жили в монастыре десятилетиями, однако никогда не разговаривали с патриархом. А тут появился молодой нахал, который ежедневно уходил из кельи и возвращался поздно вечером с рассказами о патриархе, царе, заседаниях Боярской думы и прочих вещах из другого мира. Сам того не ведая, он сильно раздражал затворников своими байками, которые они принимали за хвастовство. Но более всего они ненавидели его за образованность, которую считали происками сатаны.

– Как это так?! Мы учимся писать годами и все равно пока научились только нескольким буквам, а этот молокосос знает уже весь алфавит. Ясно, как день, что тут не обошлось без дьявола!

– Я все-таки расскажу вам свой маленький секрет! – не обращая внимание на протесты, продолжил Отрепьев. – Дело в том, что мною недавно установлен подлинный факт, что я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете. На самом деле перед вами – царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного.