Прогулки с Чарой. Из жизни неправильного пуделя

В парке Кусково снимается кино из давнишней жизни. Сцена дуэли. Один в штатском, при котелке, при бакенбардах, другой вроде как гусар. Долго топчутся метрах в двадцати от барьера, воткнутой лыжной палки. Вокруг откуда-то набралось море зевак, это с утра-то, в понедельник. Идет тихий спор, Пушкин этот с баками или нет, и были тогда лыжные палки или нет. А если были, то какой фирмы. Но тут раздается команда «Мотор!» и дуэлянты начинают сходиться. Встали, замерли. Тишина мертвая, слышно, как хвоя падает на снег. Толпа не выдерживает. «Руку подними! Да не ту!», «Боком надо, боком!», «Не спеши, Пушкин», «Курок-то не взведен!», «Давай!»… С кресла вскакивает режиссер и кричит: «Стоп! Стоп! Мать вашу, уберите кто-нибудь этих идиотов!». Но убирать зрителей некому, видать, никого не наняли, экономы. И, побушевав, режиссер садится в кресло. Вернувшиеся в исходную, дуэлянты начинают вновь сходиться. Какое-то время народ держится, молчит. Но кто-то не выдерживает: «Да прикрой грудь-то…». И сразу: «Локоть выпрями…», «Боком, боком надо!»… Смотреть на это все нервов не хватает. Пошли с Чарой прочь. «Понимаешь, – говорю я Чаре, – в бок попасть труднее, чем в открытую грудь. Так и надо идти боком. Нет, прется побивахом, грудь нараспашку. А потом удивляемся, что хороших поэтов мало». Чара посматривает на меня со вниманием, вздыхает. Тоже переживает.

Шли с Чаркой из лесу, с грибами. На встречу Миша Д., московский асфальтовый магнат. С двумя охранниками. Бодигарды в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. А сам дал себе послабление – опростился до посконной рубахи и лаптей, правда, бутиковых. Я ему: «Привет, Миша». Он кивнул. Один охранник осмотрел мой кузовок. Другой было сунулся ощупывать на предмет оружия. Я отшатнулся. «Да ладно, – сказал Миша. – Сосед же. Бывай, Юрьич. Пока, Чарка». И они пошли дальше. По грибы.

Ворона следила за нами издалека. Когда мы с Чарой сравнялись с могучим кленом, на нижней ветке которого она сидела, окрестности огласило раскатистое «Каррррр». Моя пуделиха даже присела от неожиданности. Я же, продолжая путь, весело отозвался: «Кар-Каррр». Сделал несколько шагов и получил сильный удар по макушке. Когтями и крыльями. А сбоку с клювом на перевес уже заходила вторая ворона… Как я мог забыть, у них же сейчас слётка. С ними не шути – птенцов опекают. Когда мы, тяжело дыша, заскочили в подъезд, Чара нервно тявкнула мне в лицо. «Ты права, – сказал я, – видимо, мое „кар“ означало что-то обидное для ворон». Взгляд моей собаки выразительно говорил: «Никогда не пользуйся словами, значения которых ты не знаешь».

Дозик – совсем беспородный. Он прожил восемь месяцев в квартире наркомана Саши. Тот собачку не выводил на улицу, благо она ростом с кошку. Наверное, Дозик совсем бы зачах в ядовитой атмосфере, но тут Саша загремел на пару лет. Собачку взяла его тетя. Мы с ними иногда встречались. Сначала пожилая женщина злилась на Дозика, потом терпела, потом полюбила. А тут Саша собрался выходить и объявил, что заберет собачонку. Собака ему была не нужна, но он хорошо знал сестру своей матери. Запретил ей видеться с Дозиком, и потекла у бедолаги прежняя жизнь. На женщину было жалко смотреть. А тут встречаем радостную, с Дозиком на поводке. Все, говорит, уладилось. Обменяла свою двушку на однушку – а зачем мне две комнаты! – и выкупила Дозика. И ведь как удачно, однушка в этом же районе.

Мою Чару разлюбила собачья тусовка. Не вся, но… С некоторых пор у нас повелось гулять с мячиком. Чара сразу от подъезда бежит с ним в зубах и никого вокруг не видит. Признаться, мячик я придумал, чтобы отвлечь пса от изрядного обнюхивания весенней территории. Мало ли. А получилось так, будто моя пуделиха возгордилась и бегает мимо разных там Тоней, Шреков и Тубиков с неким социальным вызовом. Мне это объяснила владелица бобтейла Бумбанелы. «Владимир, – сказала уважаемая в наших кругах дама, – извините, но ваше университетское образование не стоило бы так выпячивать».

«А ваша собака какой национальности?» Дама, задавшая мне этот вопрос, была молода и элегантна. На руках она держала, как я первоначально подумал, йоркшира, правда, на редкость модно ухоженного. Волосы длинные, шелковистые, с золотистым отливом. Это я про собачку. Но и хозяйка тоже ничего блондинка. Она смотрела на меня с улыбкой, и я понял, что со мной шутят. «Национальности, – сострил я, – американской». Едва взглянув на Чару, дама сказала:

«А моя Марфуша русская. Так и порода называется – русская салонная. Мы с мужем считаем, что у русского человека должна и собака быть русская». Признаться, я онемел. Даже междометия в голову не приходили. «А уж держать нынче собаку американской национальности…», – дама посмотрела на меня строго и ничего не сказала. Но я и так понял. Не дурак. Дома, едва разув Чару, кинулся к компу. И точно, есть такая порода – русская салонная! Значит, не приснилось. А Чара уже возилась с рыжим Саввой, за пятый пункт которого я бы не поручился.

У одинокой и тяжело больной сорокалетней Инессы лечащий врач – такса Клава. «Вы не поверите, – говорит женщина, – Клавка спасает меня уже седьмой год». Семь лет назад Инессе диагностировали смертельный недуг и отвели год, от силы два. И пошла она в свои четыре стены дожидаться исхода. А потом у ней появилась Клава – рыжая, вертлявая такса. Кто-то подарил. И вот уж пятый год – сверх срока. Инесса свято верит в «целебную ауру» собаки, в силу ее «биополя», в «старания ее души» и пр. И в этой вере ее поддерживает весь двор. А что еще остается делать, если лекарства, самые необходимые, съедали бы всю пенсию вместе с субсидиями. В месяц через ее руки проходит только 7450 рублей. Я как-то попытался «прицепить» ее к благотворительной программе одного благотворительного фонда. Но в последний момент она отказалась. И очень решительно. «Я уверена, – сказала мне Инесса, – как только у меня появятся деньги, Клавкин дар пропадет». Что на это ответишь, когда из всех возможных средств спасения тебе доступно только одно – твоя собака.

Зашли нынче с Чарой в глухое место и в момент оказались в окружении пяти злобных бездомных псов. Чара, едва завидев стаю, сиганула ко мне на руки. И на том умыла лапы – мол, давай, Вова, дальше сам, не дамское это дело со всякими хулиганами воевать. Вид у нее сразу стал отсутствующий, даже скучающий, уставилась в облака. Собаки хоть и были явными бродягами, выглядели упитанными и уверенными в себе. Все как на подбор здоровенные. Видать, старый парк их кормит и бережет. В таких ситуациях бывать мне приходилось. Самая худшая – это когда меня с трехлетним сыном окружила стая бродячих псов. В безлюдном месте, в сопках Заполярья. Тогда Господь послал отделение морячков, срезавших угол на пути в баню. Нынче морячки не предвиделись. А кудлатые архаровцы, глухо порыкивая, сужали круг. И что-то волчье сияло в их глазах, в низко опущенных холках, замерших хвостах. Медленно отступая, я прижался спиной к дереву. Никаких других вариантов, кроме как отбиваться ногами, у меня не было. И чем бы все кончилось, не знаю, но вдруг в кармане оглушительно всей мощью первых аккордов «Эгмонта», бетховенской увертюры, грянул айфон. Псы отпрянули всего-то на шаг, но мне этого хватило, чтобы нагнуться и схватить палку. Стая не то, чтобы испугалась, она просто потеряла кураж. Переглянулись разбойнички и растворилась в кустарниках. Да и то сказать, не с голодухи же помирали. «Вот, – сказал я Чаре, переводя дыхание, – люби классику, дорогая». Чара посмотрела на меня как-то равнодушно. И чуть ли не зевнула. Драматизм момента прошел мимо нее. Еще не было случая, чтобы я ее не защитил. У моей подружки просто нет опыта алармизма.

Среди публики, гуляющей с собаками в нашем дворе, есть один дядя, с которым я всегда согласен. Это, назовем его Дмитрий Палыч, человек с серьезными психическими отклонениями, что он любит удостоверять справкой из психдиспансера. И когда он берет тебя за лацкан пиджака и, уперев в твою переносицу два бешеных буравчика, спрашивает, например, что ты думаешь о выносе Владимира Ильича Ленина из мавзолея, ты незамедлительно отвечаешь: «То же самое, что и вы, Дмитрий Палыч». Сообщай я этому, весьма физически крепкому мужчине, каждый раз свое истинное мнение по актуальным вопросам внутренней и внешней политики, то, боюсь, ходил бы с Чарой как Щорс – «голова обвязана, кровь на рукаве». Дмитрий Палыч очень быстр на расправу с оппонентами. Это знает весь двор. Поэтому с ним всегда и все согласны. Вот думаю, существенный недостаток интернета в том, что туда валит общаться народ без справки от психиатра.

С ковриком в руках в лифт зашла дама. Как только он поехал вниз, дама стала встряхивать коврик. Мы с Чарой расчихались. Как бы испытывая неловкость от своих действий, дама сказала: «Давно лежит у дверей и хоть бы кто встряхнул». Потом вышла, взяла почту и поехала с ковриком вверх. Мы стояли с Чарой и смотрели ей вослед. Никаких подобающих слов у нас сразу не нашлось. Выйдя на улицу и жадно задышав свежим воздухом, я хотел было сказать собаке традиционное: «Бывает». Но подумал и ничего не сказал. Потому что такого не бывает, чтобы в лифте вытряхивали коврики. А вот было. Везет нам с Чарой на редкие явления.

Шарпея Якова мы с Чарой всегда обходим стороной. Завидев Чару, он ложится, вытягивая лапы, как лягушка, и вертит хвостиком. Моя огибает его метрах в трех и при этом никогда на него не смотрит. А нынче случилось нечто. Яков как обычно растянулся на нашем пути, пролив морду на лапы, а Чара, не сворачивая, наступила ему на голову и прошла по спине. Как по бревну. При этом, как всегда, смотрела куда-то поверх рыжего. Ни я, ни хозяйка шарпея такого цирка не ожидали. Не ожидал и Яков. Он ожил только тогда, когда Чарка уже спрыгнула с него и семенила дальше. Быстро поднялся и глухо, коротко тявкнул. Кажется, от восторга он не мог дышать. Уже дома я спросил собаку: что это было? Она ничего не ответила. Она и меня порой игнорирует.

Гуляли в парке и нашли под ногами связку ключей. Обыкновенное колечко, а на нем пять разновеликих железок. Время утреннее, безлюдное. Понятно только одно, потеря недавняя – совсем сухие. «Все одно гуляем, – сказал я Чаре, – так пойдем поищем растеряшу». Тоже, видать, с собачкой прогуливался. Через пять минут встретили старичка с ленивым бассетом. «Вот, – говорю, – кто-то ключики обронил». Показал ему связку. Старичок оживился: «Тут дама прошла. Давайте догоним». Стали догонять. Со скоростью ленивого бассета. Через полчаса, как ни странно, догнали. «Нет, – говорит, – дама. Не мои». Старичок уже к другим тянется. Не теряли? Нет, говорят и те. И к третьим неутомимый шлепает. Они, мужчина и колли, отмахнулись сердито и дальше пошли. Так, приставучей группой, бродили часа два по обширным просторам Кусковского парка. Мы уж с Чарой и не рады были, что нашли эти ключи. Не рады были, если честно, и энергичному дедку с его неимоверно замедленным бассетом. Проще было бы тащить за собой бревно. Притомившись, сели на скамейку. Я достал ключи и стал рассматривать, примеряясь, а не закинуть ли их на середину пруда. Глянул и старичок. А потом вдруг стал хлопать себя по карманам, таращить глаза и наконец крикнул: «Оспаде Есусе, а ключики-то мои!». Интересное это время – старость. Все можно. Можно два часа ходить по слякоти, под мерзким дождем, и предлагать первым встречным ключи от своей квартиры.

«Уберите со скамьи вашу собаку!» Да, есть такая с нашей стороны вольность – Чара садится рядом со мной на скамейку. Правда, у меня в кармане в пакетике платочек, которым я после нее протираю скамейку. Отказать Чаре в удовольствии посидеть со мной в пустынном скверике и поглазеть на звездное небо, этого сделать я не в силах. Она привыкла к таким посиделкам еще с дачной лавочки, когда была совсем щенком. Да, так вот, меня просит убрать Чару со скамейки пожилая дама, худощавая, в черном пальто до пят и в черной же вязанной шапочке. Я вскакиваю с извинениями, достаю платок, смахиваю-протираю. Потом мы перебираемся к следующей скамейке. Дама садится. Я, неленивый человек, подсчитал количество скамеек в сквере, открытых моему взгляду, – четырнадцать. И все пустые. Кроме нашей. И той, где теперь сидит дама. Какой пустяк, а так много говорит о человеке. О характере, упрямо пронесенном через всю долгую жизнь.

«Лучше бы я не выходил из больницы», – вздыхал, поглаживая голову лабрадора Викентия, старик Л. Ф. Дома его ждала беда – исчезли старинные настенные часы фирмы Мозер. Часы его детства. Единственная вещь, знавшая его давно ушедших родителей, да что там – прадеда знали. Часы продала жена. Надо было платить за операцию и уход. Он понимал, жена так поступила от безысходности, но не мог смотреть на темное пятно на обоях и томился от тишины, особенно в полдень. У часов был глубокий, тягучий, мягкий бой. И ход стрелок Л.Ф. тоже различал. Они своим размеренным тиканьем говорили: «Не бойся, не бойся, не бойся…». Как в детстве. С этим и засыпал. А еще любил ощутить в ладони медную, весомую гирьку, и ту, и другую. И на донышке одной из них его отец, еще молодым, нацарапал инициалы будущей жены – Н. В. И вот часов в доме не стало. От горя старик уверил себя, что и его времени не стало. Так, шелуха добирается.

А тут приехал к старикам правнук из Нефтеюганска Костя. Отругал, что ни про операцию, ни про деньги ничего не сообщили. Потом глянул на потухшего деда и сказал: «Не горюй, старче, вернем тебе твоего Мозера». «И что вы думаете, – говорит Л.Ф., – приносит Коська третьего дня часы. Мои! Точь-в-точь мои, только правую башенку успели отломить. Я едва в обморок не упал. Такой был праздник!» Посидели, помолчали. Я переживал радость старика как свою. Тоже к старым вещам привязываюсь. Вот. А потом слышу: «Да, а часы хоть и древние, а не мои». «Инициалы?» – догадался я. Он кивнул. И сразу сник. Косте он ничего не сказал, так и уехал тот в уверенности, что дед подмены не заметил. «А все-таки хорошо», – вздохнул Л. Ф. А что хорошо, пояснять не стал. Но мы с Чарой, подумав, с ним согласились. Хорошо, когда просто хорошо, а что хорошо – неизвестно.

Пенсионер Герасимец не любил свою собаку. Терпел. Жена, умирая, наказала кормить и выгуливать Мамуку. И тот честно выполнял наказ своей Марии. А что старый ротвейлер был старику не в радость, видел весь двор. Гуляли они всегда как бы порознь. Хозяин вышагивал, погруженный в свои думы, по дорожке. Пес ковылял где-то сбоку, метрах в десяти. Друг на друга не смотрели. Мы так с Чарой не можем. Если я задумаюсь и какое-то время не оглядываюсь, то она забегает вперед, становится поперек дороги и сердито на меня смотрит. Мол, ты что, а вдруг бы потерялась? Герасимец, судя по всему, потерять своего Мамуку не боялся. Он выходил из подъезда, не глядя на собаку, и возвращался, не глядя. А однажды, будучи нелюдимым и немногословным, выдавил-таки из себя фразу по случаю смерти таксы Глаши: «Собака и есть собака. Что по ней убиваться». Единственно, когда зажигались глаза старика, это при виде своей машины – вечно молодого «Опеля». Гладил капот авто и говорил: «Вот моя собака». Стоявший рядом Мамука угрюмо рассматривал свои лапы. И вот заболел пес. Какое-то время еще выходил гулять, волоча лапы. А потом и вообще не встал. Видели, как Герасимец нес собаку в машину. Потом укатил. «Поехал Герасимец топить свою Мамуку», – невесело пошутил химик Виктор. Но мы ошиблись. Пенсионер с того дня только и делал, что мотался с болящим по ветклиникам. У пса обнаружилось какое-то сложное заболевание позвоночника. Наконец, сделали операцию. Мы все удивлялись, откуда у бедного пенсионера деньги на все эти вояжи и бесконечные процедуры. А операцию, поговаривали, вообще делал немецкий доктор, специально приглашенный. Прошло месяца два, и мы снова увидели во дворе хозяина и ротвейлера. Мамука не гарцевал, конечно, но топал на своих четверых. «А где ваша железная собака?», – спросил пенсионера кто-то из наблюдательных. «Пешком полезнее», – ответил тот. И они побрели, как всегда, соблюдая дистанцию и не глядя друг на друга.

К нам подошел малыш и сказал: «А у меня тоже есть собака» – «Какой породы?» – «Вевнетка». Пришли домой, а в голове все вертелась эта «вевнетка». Полез в интернет. Нет такой породы. Позвонил другу-собачнику – тоже не слыхал. Вечером пошли гулять. У подъезда встретились с хозяином «вевнетки» и его мамой. Спрашиваю: «Как тебя зовут, сосед?» Отвечает: «Вавион». Да что ж такое! Но мама разъясняет: «Ларион». А, говорю… И мы пошли гулять. «Так-то, Чава», – сказал я Чаре и засмеялся. Она хмыкнула. Хозяин вевнетки, Вавион, нас уже не мог услышать.

Сейчас видели с Чарой падающую звезду. И вот ведь, знаешь, что никакая это не звезда, а так, пылинка из космоса, сгоревшая в нашей атмосфере, а фантазий. Чего-то вдруг стало жалко вечность. Мгновению дано сверкнуть звездочкой на небе, а ей – никогда. Лежит, раскинулась, невидимая в своем беспредельном пространстве, и шевельнуться не смеет, знак какой подать, чтобы заметили на земле, закричали: «Смотри, смотри вечность пролетела!» Не заметят, не закричат. И ни одно живое существо даже хвостиком не вильнет, хоть коснись она своей незримой дланью его мокрого носа. Так думал я, запрокинув голову в небо. Рядом, как всегда, подражая мне, тянула мордочку к звездам Чара. И вдруг вздрогнула, чуть отпрянула и, чихнув, завиляла хвостиком. Вечность ее коснулась.

«Цара, Цара, ох, она мине узнает! Как шшинок скачит». Маленькая старушка ласкает прыгающую на нее Чару. Когда отходим, мой товарищ по утренним собачьим прогулкам, хозяин пуделихи Мары, спрашивает: «Что за говор?» Я предположил – вятский. Надо же как-то подтверждать свое университетское образование. Но предположил не твердо. А тут как раз на встречу специалист, хозяин таксы Хорея. Помнится, он когда-то отрекомендовался филологом (не Хорей, а хозяин). Изложили ему предмет разговора. Я, как мог, передразнил старушку. «Вятский говор», – не дослушав меня, сказал филолог. Я распрямил плечи. «Надо же, – уважительно посмотрел на него хозяин Мары, сам химик по образованию. – А как же это вы так определяете?» – «Видите ли, – ответил наш образованный собеседник, – тут все просто, этим говорам присущи такие основные языковые черты, как смычно-взрывное образование задненёбной звонкой фонемы…». Мы хором сказали: «Как интересно» и учтиво раскланялись. Когда отошли подальше, я сказал химику: «Теперь вы поняли, с каким интересом я слушаю ваши былины о катализаторах и катализах?» Чара громко тявкнула. Не удержалась. Ей эти лекции по химии во где!

Сижу на скамейке. Чара стоит рядом, смотрит на уточек. К нам приближается молодая дама с мальчиком лет шести. Слышу он спрашивает: «Можно? Мам, можно?» Наверное, хочет погладить собаку. Дети любят Чару, а она их. Всегда радушно позволяет себя потрогать и даже немного потрепать. Пара поравнялась с нами и мальчик, сделав шаг к пуделихе, вдруг пнул ее. Удар пришелся под ребра и был болезненным – собака взвизгнула. Пнул и тут же отскочил под мамино крыло. Мама засмеялась, взяла его за руку. И они пошли дальше. Чара смотрела на меня. Ее взгляд спрашивал: «Укусить?» – «Нет, – ответил я тоже взглядом, – не стоит. Жизнь укусит».

Погуляли с Мананой Георгиевной и ее болонкой Викой. Но расстались на этот раз слегка рассерженными друг на друга. Впрочем, это я – слегка. Старый педагог, кажется, не слегка.

Заговорили на тему «интернет и школа». Я сказал, какой это подарок классным руководителям – аккаунты учеников. Заходи, читай, анализируй. Манана Георгиевна возмутилась: «Владимир, вы это серьезно? А вас никто в детстве не учил, что заглядывать без спроса в чужие дневники неприлично?» Самой постановкой вопроса и тоном мне дали понять, что и клочка для компромисса в этом вопросе для нее нет. Нравственный авторитет Мананы Георгиевны для меня непререкаем. Но я заупрямился. Говорю, аккаунты, странички в сети – территория открытого доступа. Это не дневник из-под подушки, или из портфеля тайком тырить. А науку использовать интернет в работе педагога надо, говорю, преподавать отдельной дисциплиной в педвузах. «Вы, – сказала ледяным голосом учителка с сорокалетним стажем, – забываете, что любое вторжение в личный мир подростка возможно только в его присутствии и с его согласия! Этика педагога…». В этот момент я увидел, как ей тяжело дается общение со мной. И, зная о ее больном сердце, вежливо раскланялся со словами: «Простите меня, Манана Георгиевна, вы абсолютно правы». Но, отдаляясь от заслуженной учительницы Российской Федерации, я все же сказал Чаре: «Этично, не этично! Это у нас с ними цацкаются, а надо, как в старину в Турции – заглянул в аккаунт, видишь, что преступник вызревает, и – с головой в чан!» Чара смотрела на меня вопросительно. Она «Джентльмены удачи» не смотрела.

«Слушай, Чара, – сказал я собаке, – зачем ты водишь дружбу с этим шалаберником Коксом. У него даже имя подозрительное». Чара и ухом не повела. Бежит, грациозно пружиня, спинка прямая, мордочку вытянула прямо по курсу. Она такая. В ее личную жизнь не лезь. А залезть охота. Кокс, метис неясных кровей, образ жизни ведет асоциальный – мотается свободно по району. Его хозяева, муж и жена Мухины, живут на первом этаже. Через окно выпускают собаку, через окно впускают. Остальное время водку пьянствуют. Мне Кокса жалко. Но тревожит, что хорошая девочка, из приличной семьи что-то находит в таком типе. Ее компания – шпиц Эрик, йорк Даня, такса Глаша. А вот пролетает мимо них, если впереди где-то этот кудлатый, неухоженный Кокс. А мы как не выйдем, он тут как тут. Вроде случайно, вроде и на нас не смотрит. Ну, я-то папаша тертый. Не хочется давить на Чару. Она тонкая, все сама понимает. Дам ей время самой отличить зерна от плевел, истинное от настоящего и так далее. Как учит современная педагогическая наука.

Как известно, есть зимний дурак, а есть летний. Мне же посчастливилось водить знакомство с дураком демисезонным. Вот он подзывает Чару, протягивая ей какую-то конфетку. Моя собака из чужих рук ничего не берет и уж точно не интересуется конфетами. Она подходит к человеку из вежливости. У ней, замечу, врожденное уважение к любому человеку. Только потянулась к конфете носом, как она взорвалась бумажной мишурой. Обычная хлопушка – дернул за веревочки, она и бабах. Чара испуганно отскочила. А шутник заливисто расхохотался. Если бы Чара умела говорить, она бы спросила: «Дядя, вы дурак?» Как мальчик Сережа. Человек этот, несмотря на солидный возраст, патологически глуп. Делать ему замечания, что-то втолковывать, да и сердиться – пустое. Мы знакомы лет семь. И у меня было достаточно времени убедиться в этом. Но, что интересно, он всегда в отличном настроении, никогда ни на что не обижается. А еще – любит любую погоду, любое время года. И, знаете, этим он мне симпатичен. Наверное, сказывается то обстоятельство, что вокруг меня очень много людей невеселых, отягощенных какими-то напряженными думами, да просто сердитых. Вот и радуешься моему демисезонному весельчаку.

«Можно погладить вашу собачку?» Девушка склонилась над Чарой. «Можно, – говорю, – а для чего же она еще предназначена?» Осталось во мне это фантомное ощущение, что с девушками непременно надо пошутить. Та погладила терпеливо замершую пуделиху и пошла себе дальше. Чара, не взглянув на меня, побежала вперед. Все мои попытки подозвать собаку ничем не увенчались. Она даже не поворачивала головы. Начинаю идти я, снимается с места она.