Коварный камень изумруд

«В шестьдесят рублей обойдётся пирушка! В мой годовой оклад жалованья! – ужаснулся поручик Егоров. – Откуда же взять такие деньжищи на простую пирушку? По рублю и тридцати копеек с офицера? Сбрендил сержант Малозёмов!»

Отец поручика Егорова из малого Курского имения денег в столицу не присылал, присылал натурой содержание сыну: морожеными гусями, солёным свиным салом да мешками с мукой. Сие считалось в Петербурге нормой относительно армейских офицеров, каковые собирали свои посылки артельно и столовались артельно. А ему, поручику Егорову, экспедиционному офицеру особой службы, зазорным считалось жить по старинным обычаям натурального снабжения. Он обязан тратить деньги на полное своё содержание, исключительно деньги! Столица, она такая!

Обе подводы, посланные отцом со съестной натурой, поручик всегда велел деревенским возчикам выгружать в холодный лабаз интенданта ихней части майора Кандожоглу, то ли грека, то ли армянина на русской службе. Тот выдавал поручику за две подводы деревенских припасов десять рублей, едва ли третью часть стоимости подвезённого припаса. И поручик за то благодеяние деньгами, да за молчание тому Кандожоглу ещё кланялся! Вот где обида-то!

…А потом полезли в лицо пьяные морды, все орали, кто-то блевал под стол, а поручик испытывал невыносимый ужас, ибо проиграл в штос ловкому сержанту Малозёмову двадцать пять рублей! Которых и не имел при себе. А отдав которые, поручик бы заголодал до смерти, не дожил бы до следующей зимы!

Вот так погулял! Сержант Малозёмов его публично стыдил, требовал денег, и тогда старший среди офицеров, командир экспедиционного отделения майор Булыгин, предложил расчёт по карточной игре произвести командировкой в Сибирь:

– Завтра намечается расписание в службу нашего отделения, – огласил диспозицию будущей кадровой замены майор Булыгин. – Есть командировка в неметчину, в Берлин, с письмом нашей Императрицы к прусскому королю. Поручик Егоров немецкий язык знает, расписано было в Берлин ему ехать… А ещё имеется тайный приказ на три месяца в Сибирь. Привезти из Тобола-города государственного преступника. Намечен на Сибирь ты, сержант Малозёмов. Сибирь, конечно, страна, наверное, многожды интересная, чем неметчина, но ты, сержант, в ней бывал уже трижды…

– Четырежды, – с радостью поправил майора сержант Малозёмов.

– От, тем паче! Так что поменяйся сибирской радостью с поручиком Егоровым. Пущай там побывает, хлебнёт, так сказать, сибирских удовольствий. А ты, Малозёмов, поедешь в бравую неметчину. Пиво там, конечно, доброе, да и немки охотные к русакам. А немцы, мужики ихние, не сибирские медведи, за свою бабу русских не обдирают!

Тут майор Булыгин совсем развеселился:

– Малозёмов! Наливай «на посошок»! А тебе, поручик Егоров, бежать за «стремянной»! На «стремянную» уже не осталось в экспедиции выпивки!

– Я согласный! – проорал сержант Малозёмов. – Для ради праздника прощаю тебе долг, кулёма егоровская! Ехай, бес с ним, в Сибирь!

Поручику Егорову стало душно от обиды и от общего хохота…

Глава третья

Тут вроде кто-то стал рвать с пояса поручика саблю, да так рвал, что поручик проснулся. Но пока не понял, где он. Во сне или въяви кто-то дерёт с него саблю. А дышать, и правда, тяжко. Нечем дышать. Возле него сопел вовсю государев преступник и рвал с него саблю. Поручик размахнулся, да замах во тьме и в тесноте мал, плохо заехал гаду, попал в тулуп, по плечу.

– Дай саблю! Дай! – шипел преступник. – Не дашь, сдохнем здесь!

Бороться поручику стало невмочь, совсем в глотку не лез воздух, и все члены будто заколодило. Он и не почуял, как преступник вытащил сабельный клинок из ножен и ткнул им прямо в полог. Бычьей кожи полог затрещал, но сабля хорошо отточена, кожа поддалась. Тотчас вроде свет проник в возок вместе с воздухом. Ан нет. Не стало совсем воздуха.

А преступник сопел уже за кожей возка, хрипло рыкал, а за его рыком слышалось громкое шуршание, будто снег протыкался чем-то острым и скрипел от тех протыков.

Поручик пал к прорезу, откуда несло холодом. Вдруг в лицо ему ударил поток света, потом потёк прямо рекой чистый воздух, в возок полез снег, чистый, белый. В голову ударила горячая волна крови, и от неё снова поручик Егоров потерял сознание…

Очнулся поручик на воле. Он сидел в сугробе, прислонённый к большой ели. Буран совсем утих, и тишина снежного дня давила на голову, а белизна снега – на глаза. Прищурившись, будто инородец, поручик смотрел на зелёные ели и соображал, что же ему надобно исполнить по долгу службы? Да! А где преступник? Где весь народ, что обеспечивал сопровождение?

Преступник без тулупа, а только в штатском платье да валенках и с крестьянским треухом на голове, предстал перед ним в проёме огромного снежного сугроба. Сабля в руке подрагивала:

– Нету никого в живых, только лошади уцелели. Они животные, они буран понимают правильно… Ямщик же наш, и точно, пропал совершенно. Так полагаю, что намерился убежать и один спрятаться от бурана. Не вышло, поди. Впрочем, может ещё вылезет откуда-нибудь…

Поручик Егоров встал на вялых ногах, оттолкнул протянутую саблю и прошёл меж дерев по глубоким следам государственного преступника. Шагах в десяти оказался он возле поваленных мелких деревьев, где устроили себе снежный намёт казаки конвоя да успенский староста, укрываясь от ужаса непогоды. Деревья конвойные навалили на старостину подводу с припасами, а сами залезли под медвежью полость, укрывавшую подводу. Там в тесноте, видимо, сначала радовались, потчевались дармовой водкой…

Намёт над подводой получился вроде кургана, теперь разрытого сбоку. В том месте, где разрыто, торчали две ноги в унтах. Ноги вздрагивали.

– Отходит староста, – сказал сзади преступник, – упокой, Господи, грешную душу. Вроде ведь староста. Дураков в старосты не выбирают, а вот смотри ж ты, не выдержал, хлебнул горькой и угорел!

В стороне заржали лошади. Они стояли в глубокой снежной ямине, вытоптанной самими же. Хорошо, что догадались привязать их за уздечки к длинной вожже, было место и расстояние, чтобы топтаться. Ноги старосты перестали дрожать… Смерть догнала мужика.

– Глянь сюда, – указал преступник, – по торопливости али по неведению, не углядели, где прятаться. Под самые высоченные ели залезли. С елей и сыпануло снегом. Враз покрыло наглухо. Захочешь, не выберешься.

– Мы-то выбрались, – шепнул поручик Егоров. – Тебе… Пётр Андреевич, так выходит, я жизнью своей обязан.

– Сабле твоей мы оба жизнью обязаны, – отмахнулся Пётр Андреевич. – Не будь её, руками бы не выгрестись. Снег, он такой плотный при буране, что глина. Пошли, что ли, людей обихаживать…

* * *

Людей вытащили, старосту и обоих конвойных казаков положили рядком возле старостиной подводы. Пока поручик Егоров обшаривал мёртвых на предмет ихних бумаг или разных вещей, удостоверяющих личности, Пётр Андреевич шурудил в «бироновском возке». Протёр внутренности, благо снег под рукой. Потом пробрался к старостиной подводе, саблей отрезал от медвежьей полости одну шкуру. Полость благо великое, стачана из четырех шкур. Вот Пётр Андреевич одну шкуру пристроил на пол в своём возке – для тепла. Потом в седельных сумках у лошадей нашёл дерюжьи торбы, куда насыпал достаточно дроблёного ячменя из двух мешков, что вёз с собой покойный староста. Привязал торбы под морды лошадей. Те тотчас захрустели, жадно хватая ячмень.

Поручик Егоров, тем временем, обоих угоревших казаков и старосту закидал комьями лежалого снега, воткнул в изголовья две перевязанные крестом маленькие ели. Хорошо и заметно.

– Хорошо и заметно, – одобрил Пётр Андреевич, – только, не приведи Господь, лисы или волки учуют…

– Так замёрзли ведь они. От мёрзлых – какой запах?

– От мёрзлых – никакого, а вот тулупы на них и прочая одёжа, она пахнет. Дай-кось пару сосудов водки…

Пётр Андреевич той же саблей снёс на сосудах горлышки и облил водкой сугроб над телами.

– Теперь хищники зачихают и рыться здесь до весны не станут. Только, даст Бог, их раньше зверей люди поднимут. Вот приедем завтра в село Благовещенье, – тут Пётр Андреевич перекрестился, – там и сообщим о покойных.

– Я сообщу, – торопливо сказал поручик.

– Конечно, конечно, – заторопился отвечать преступник. – Ты, ваше благородие, и сообщишь. Я-то опять замкну свои уста молчанием. Как положено преступнику.

Лошади опустошили торбы, стали оглядываться, звенеть сбруей.

– И нам пожевать надобно, – Пётр Андреевич оглядел серое небо без солнца. – Поди, время сейчас подошло к обеду. Надобно поесть, крепко запрячься и торопиться… Хотя торопиться не выйдет. Дорогу отчаянно перемело, пойдём не ходко. До села Благовещенья, полагаю, будет ещё вёрст двадцать. И всё по снегу. Ночевать придётся на тракте… Слава Богу, станем ночевать у костра, не в бироновском возке… Я хоть ноги вытяну… Или как ты, поручик, полагаешь меня далее везти? Опять безвылазно в подлом возке?

– До села нормально, а потом, не обессудь, Пётр Андреевич, но повезу, как положено. Иначе…

– Иначе и тебя со мной вместе повезут. Понимаю. Давай закусим…

* * *

Ввечеру, проехав по заметённому тракту вёрст десять, совсем заморили лошадей. И теперь сидели у костра, в прогалине, хорошо закрытой от ветра и от проезжей дороги. Опять кормили лошадей и сами кормились. Пётр Андреевич насадил на крепкий сучок кусок варёной оленины, грел его в пламени костра. С сожалением глядел, как поручик освежается водкой. Поручик Егоров выпил прямо из горлышка, встряхнулся, ухватил кус мороженого мяса. Пётр Андреевич протянул ему разогретое, прямо чуть ли не кипящее мясо.

– Вот, возьми. Водку завсегда закусывай горячим заедком. Пользительность от горячего заедка организму великая.

Поручик с удовольствием откусил горячего мяса, стал жевать. Спросил сквозь набитый рот:

– Так… это, Пётр Андреевич, скажи всё же – за что тебя я должен доставить в столицу, а? Таким варварским образом? Не бывает, чтобы преступники своей вины не знали…

Пётр Андреевич разогрел кус мяса себе, потом стал разогревать ломоть хлеба. Поднял глаза от костра:

– Ты, ваше благородие, слышал об Александре Македонском?

Поручик отшатнулся от костра. В голову полезли недавние экзерсисы на плацу, когда он не сумел ответить на вопросы преподавателя Её Императорского Величества военной школы для будущих фельдъегерей… На плацу приходилось туго. Особливо весной, когда грязь вокруг Москвы. Везде непролазная грязь. Школа помещалась в бывшем подмосковном селе Кукуе, где когда-то веселился сам Пётр Великий. Немцы оттель давно перебрались в Санкт-Петербург. А чтобы знаменитое место не захватили московские дворяне, вошедшие в силу при Императрице Екатерине, село отдали под военную школу. Но целый день, от утра до вечера, маршировать по грязи – тяжко, ибо потом всю ночь, до следующего утра, приходится от той грязи оттираться. Себя тереть и мундирчик. Не поспишь…