Панацея. Художник должен быть голодным три раза в день

Кометой вырвется душа…

«кометой вырвется душа, – Василий задумчиво грыз карандаш, подбирая рифму, – смысл потом. Душа, хороша, ша…»

Ветер давно стих и прогретая за день крыша приятно ласкала все, до чего могла дотянуться. Обитатели скворечника (пара линялых белок) угомонились и готовились отойти ко сну. Вернее, бельчиха мирно посапывала на старом носовом платке, а сам белк дымил трубкой на крылечке и, молча, внимал Васькиному творчеству.

«…душа… карандаша, туша,… – кот запрокинул голову, словно искал подсказку на ночном небосклоне, – не спеша…»

– А позвольте поинтересоваться, о чем будет стих? – не выдержал белк, – страсть, как люблю обо мне.

– Не знаю, не знаю, – бросил Василий через плечо, – может о несчастной любви, может – наоборот. Как выйдет… Стих не трактор – по дороге не ездит. «…круг, вокруг, досуг…». Рифма – птица вольная. Ее полет непредсказуем, как женские обмороки… «…круг, физрук, политрук, недосуг…». А вы, отчего спать не ложитесь?

– Вы женаты?

– Бог миловал.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Ну, мало ли… «…многорук, близорук, бурундук…» Нет. Все не то, – Василий снял пенсне и потер переносицу, – Странная вещь творчество: стоит почкам набухнуть, еще только-только травка зазеленеет, а душа уже томиться и руки чешутся. Невысказанные чувства распирают и рвутся наружу. Вот только предмета вдохновения не хватает, попрятались куда-то. Не поверите: когда не надо, под каждым кустом маячат, мяучат…

– а потом – заучат, – вставил белк.

– Хм.

Хвосты трубой под звездами маячат

До всполохов зари нам о любви мяучат

А как поддашься – раскулачат

Кто прежде пел, теперь ишачат.

– Во-во, я ей давеча говорю, на хрена тебе столько лощины? Дома повернуться негде. А она: «Запас скворечник не утянет». Ладно бы грызла в меру, а то … – белк махнул рукой, – Скоро и в проем не влезет.

– Не влезет – полбеды, – Василий всегда отличался рассудительностью и убийственным практицизмом, – Вот когда – не вылезет, то уж… – он надул щеки и сделал многозначительное «пфф», – Была у меня одна знакомая – профессорская кошечка. Барышня ничего себе: и умная и образованная. Начитанная – страсть. Такие слова знала, покраснеешь. Мышей не то что не ловила – боялась. «Я, – говорит, – из дома ни ногой. На дворе доберманы и инфлюенция». Через нее в бомжи и подался.

– Н-да, история… – белк пыхнул трубкой.

Дымок расплылся лохматым облаком и повис на ветке березы. Серпатый месяц сочувственно покачал головой – ему тоже было что вспомнить. Совсем скоро его вытеснит полная Луна, и придется шляться по небосклону, от одной одинокой звезды к другой, неприкаянной.

– Коту без дома нехорошо. Не полагается, – белк выбил трубку о черепицу, – Холодает, однако. Пойду сдаваться – авось не проснется… Бывайте.

На краю участков какой-то полуночник включил свет. Не разобравшись, спросонья, заорал петух. Наседки зашикали горлопана и подоткнули откатившихся наследников поглубже в теплые ямки. Тишина дремотой окутала деревню. Изморозь капельками холодного пота застлала крышу и подкралась к поэтическому основанию.

Василий посидел, посидел, да и начал ерзать. Он бросил завистливый взгляд на скворечник: из отверстия слышался невнятный шепоток, и вкусно тянуло домашним.

– Мещане замшелые, – презрительно фыркнул пиит и решительно выхватил из-за уха чернильный огрызок, – Вот вам!

Ну что сказать, мой милый друг,

Прокисших мыслей вороша:

А вдруг порочный разорвется круг,

Кометой вырвется душа…

И шваркнет по паркету сгоряча,

И чувств дремавших всполоша,

На удивленье всем вокруг

Хвостом очертит тот же круг…

И в дом вернется не спеша.

Затем он достал из-за второго уха початый чуингам, размял до мякиша и прилепил листок над входом.

«Нет вдохновения – и не надо. А простатит нам ни к чему. Хорошо, Петрович дачку не пропил. Печка, небось, еще теплая…»

Оргазм

Глухой ночью скрипит перо с особым вдохновением. Буквы выходят пузатые, значимые. Даже неприхотливая запятая бросается в глаза. Что, уж, говорить о знаке восклицательном. Он, словно полководец, возвышается над безукоризненной шеренгой вышколенных букв-солдатиков и не впереди – чай, не политрук какой – а непременно позади, будто отсекая пути к отступлению. Вопросительный можно ставить, можно нет, ежели текст в состоянии растеребить и принудить к размышлениям. Он вообще загадочно непрост – ловит на голый крючок. С ним, шельмецом, надобно поосторожнее – не ровен час дождетесь ответа…

– Не спишь? – Василий не заметил, как мух подкрался и заглянул через плечо, – Дай почитать что ли, вместо снотворного.

– Ехидничаешь, обидеть норовишь, от дела отвлекаешь, – кот недовольно поморщился.

…уповаю на Ваше благоразумие и понимание. С уважением, жилец Василий.

Он размашисто расписался, посыпал бумагу песочком, стряхнул, придирчиво оглядел, и устало откинулся на спинку кресла.

– Видишь ли, мой друг, челобитную сочинить не претензию накарябать. Претензия что? – тьфу, пустяк. На стихи похожа: сплошь задетое самолюбие, выпуклая гордыня, обнажена, словно кальсоны на морозе. Прошение – дело иное, тонкое. Тут важно, как подать. Ибо результат и есть оценка мук творческих. Претензия же бескорыстна, выплеск эмоций. Улавливаешь?

Дрозофил надулся.

– Ты, Базедушка, зря обижаешься. Я не против поэзии – пусть ее, тешится. Не злись. Творец одарил тебя крыльями, вот и порхаешь с одного, так сказать, цветка на другой. А мы, коты, за вами хвостом метем. Скажу честно, порой я тебе даже завидую. Так хочется взять и улететь куда-нибудь к… Короче, лишь бы подальше. Посмотри в кого я превратился? На что талант разменял? Слава Богу, родители не дОжили.

– Ты, вроде как, подкидыш… И цепь у тебя бутафорская. И звание…

Последнее предположение мух высказал на безопасном расстоянии – из глубин напольной вазы. От того фраза звучала пророчески-трибунально.

– Беда от вас, мелких тварей. Наукой доказано. Ну, вылезай, не трону, – Василий потирал руки, – Слушай. Намедни я продавил заявку на дезинфекцию подвала. Это надо было видеть! Барельеф на могиле Плевако улыбался, крест рукоплескал! Так ловко все провернул, аж, дух захватывает. Свалил вину за подтопление инофирмы, коя этажом ниже квартируется, на тараканов и окончательно добил диспетчершу показаниями сантехника. Прусаки его так напугали, что он признался в наличие двойного гражданства (оба не наши), неуплате налогов и сочувствии политэмигрантам. И это еще не все, – Василий торжественно потряс бумагой, – Уверен, моя челобитная если и не отобьет часть хозяйских расходов на замену испорченного смесителя, то, по крайней мере, заставит черствое жековское сердце екнуть от беспричинного страха. А там, глядишь…

– Я сумел разглядеть только слово «оргазм». Это к чему? – мух переместился поближе.

– Да ни к чему. Дурашка! Его миссия привлечь внимание к бумаге – это раз. Во-вторых, я там такого намутил, сам черт ногу сломит. Теперь представь себя на месте руководителя бюджетной конторы. Рыльце в пуху, печень в отказе, любовница на сносях. Тревожно? Факт. Лишние неприятности нужны? Эй, Базедушка, что с тобой?

Поздно. Дрозофил уже погрузился в образ, и выходить не собирался. С налитыми кровью глазами он склонился над рюмкой и набирал кому-то по мобильнику. Васька выгнулся, шерсть на загривке дыбом: «Чур меня, чур!» Вместо старого собутыльника, поэта-лирика-без ограничений над столом нависал чудовищных размеров клоп.