Над Самарой звонят колокола

– Повяжите накрепко помещика да его холопей услужливых, покличьте мужиков и приезжайте в Пополутовку. Тамо будет читан указ государя-батюшки о даровании мужикам вечной воли!

Маркел Опоркин вскочил в седло, двадцать казаков, раскачивая торчащими у седел пиками, последовали за есаулом. До полусотни крестьян, вчера обстриженных на казацкий манер, с вилами, косами, а иные с дубьем, повалились в розвальни и с гиканьем понеслись за верховыми. Легкий боковой ветер сносил из-под копыт сухую снежную порошу.

– Указуй дорогу, братец, чтоб нам не припоздать на утренний чай к твоему барину! – полушутя-полусерьезно приказал старшой из казаков. – Проверим, крепки ли веревки в амбарах твоего барина. Говорил ведь ему поп: стоя на молитве, ног не расставляй – бес проскочит, беды натворит…

Не принуждая коней, давая им разогреться после ночи, стороной миновали деревеньку помещика Дементьева, поскакали далее трактом, стиснутым с обеих сторон молчаливым, настороженным лесом.

– Зайцев бы теперь погонять, братцы! – беспечно прокричал один из казаков, помоложе, в латанном на спине кафтане. – Иной серяга, поди, еще и тулупчик-то на белый поменять замешкался!

– Не до зайцев, Фролка! Настало время медведей из берлог выкуривать да на рогатину сажать! – бросил в ответ старшой. И к Илье с вопросом: – Эта, что ль, усадьба твоего хозяина? Диво, ни души не видно по всей улочке!

Дорога круто повернула вдоль изгиба реки Боровки. За крестьянскими окраинными подворьями объявился на виду двухэтажный особняк Матвея Арапова.

– Это и есть его берло… – Илья не договорил: из-за плетня ближней жилой постройки, совсем почти в упор, в пяти саженях, ударил ружейный выстрел. Старшой казак вскинул правую руку – Илье на миг показалось, что тот пытался удержать слетевшую с головы шапку, – потом резко повалился, повис, ногами оставшись в стременах. За ивовым плетнем мелькнул дымящийся ствол ружья и белая заячья шапка приказчика Савелия Паршина.

– Засада! – прокричал Илья и тут же вздыбил коня. На балконе верхнего этажа между перильцами на миг показался пестрый халат Матвея Арапова, оттуда почти кряду грохнули два торопливых выстрела, и с головы Ильи слетела простреленная мурмолка. Возьми Арапов самую малость ниже – лежать бы Илье на той зимней дороге…

– Назад! – кричал Илья казакам. – С дороги! За лес уходите, за лес!

Казаки, круто развернув коней, успели покинуть открытое место и умчались за поворот, подгоняемые новыми выстрелами из барской усадьбы. Перепуганный конь следом приволок убитого старшого.

– Эх, Ермил, Ермил, вот где тебя смертушка-то поцеловала! – Казаки бережно вынули ноги убитого из стремени, положили через седло.

– Ах ты, гад ползучий, иудин выродок! Учуял, что не миновать смерти, приказчика за сторожа на околицу выслал! – Илья, простоволосый, дрожа от лютой злости, готов был снова ринуться на усадьбу – отомстить за побитого казака.

– Охолонь, брат, – остановили его товарищи Ермила. – На открытом месте они нас всех как куропаток перестреляют. Едем к Опоркину, всей силой надобно офрунтить усадьбу, чтоб ентому гаду не выскочить живым из волосяного аркана!

Поддерживая погибшего Ермила, так и въехали в заснеженную Пополутовку – деревеньку в десяток, не более, дворов. Но народу в ней с окрестных мест собралось преизрядное число.

Есаул Маркел Опоркин, в скорби и в молчании простившись с Ермилом, повелел местному попу отпеть и похоронить государева верного казака и, не надевая шапки, сказал, обращаясь к крестьянам:

– Едем все, мужики, в деревню помещика капитана Михайлы Карамзина. Тамо назначен сход всех окрестных деревень. Туда ожидают прибытия калмыцкого воинства, кое, сказывают, взбунтовалось тако ж супротив кровожадной царицы и ее лютых собак-помещиков!..

Как искры, разносимые сильным ветром, исчезали за Волгой перепуганные помещики, едва только поблизости от их имений появлялись разъезды яицких казаков, разосланные государем Петром Федоровичем из Бердской слободы под осажденным Оренбургом. Мчались казачьи разъезды по широкому Заволжью, а следом на десятки верст по трактам сеялись страх скорой расплаты и радость в надежде на столь же скорое освобождение от барской неволи.

Многочисленный санный поезд Маркела Опоркина в близлежащих деревнях и селах встречали все новые и новые мужицкие толпы. На вопрос есаула – а где же ваш барин? – от крестьян следовал почти одинаковый сказ:

– Барин наш, отставной майор Олександр Кудрявцев, бежал в Борскую крепость.

– Барин наш, отставной прапорщик Данила Куроедов, бежал, малость вами не захваченный, с семейством в Бугуруслан.

– Барин наш, отставной капитан Петр Васильевич Ляхов, похватав пожитки, едва утек в Черкасскую крепость к сродственникам!

– И наш барин, отставной капитан Михайла Андреевич Карамзин, бежал в Симбирск с семилетним отроком своим Николкой[5 - H. М. Карамзин, будущий писатель и историк.] да с евойными няньками и дядьками!

Маркел Опоркин, оглядев немалое мужицкое сборище, порешил: всем идти в соседнее село Ляховка, к тамошней просторной церкви, там и читать государевы указы.

Распугивая грачей, звонили в колокол, сзывали крестьян Ляховки на литургию.

– Ну, ваши преподобия, ступайте к службе не мешкая! – Маркел Опоркин, подбадривая, слегка подтолкнул сухопарого, оробевшего попа Петра Максимова из деревни Карамзиниха, а потом и Петра Степанова, попа села Ляховка. – Поминайте государя нашего истинного Петра Федоровича с наследником, а преступную царицу храни вас Бог помянуть!

– Не робейте, святые отцы! – Кто-то из толпы весело пошутил над попами. – Бог не барин, зря не обидит: коль бабу отымет, так девку даст!

– Аль что не толково я сказал? – Опоркин глянул на попов – в глазах такая остуда затаилась, что священники тут же согласно подтвердили свою понятливость, осеняя крестными знамениями набившуюся в церковь мужицкую толпу, а по окончании литургии поминали о здравии его императорского величества громогласно и старательно:

– Да хранит Господь благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя императора Петра Федоровича, и наследника его, благоверного государя, цесаревича и великого князя Павла Петровича, и супругу его благоверную государыню, великую княгиню Наталию Алексеевну многая лета-а!

Отслужив литургию, попы потянули было с себя епитрахили, но Маркел Опоркин остановил их:

– Не все еще, святые отцы. Таперича надобно громогласно объявить указ государя Петра Федоровича к народу, что дарует он мужикам вольность на веки вечные! Тута, в церкви, все не уместились, а потому надобно вам выйти на паперть.

Послушно, из алтаря через северные двери, попы вышли с крестами на паперть. И будто по чьему-то знаку не менее пяти сот мужиков повалились на колени и обнажили головы. Петр Моисеев, так и не совладав с волнением, с дрожью в руках принял от Маркела Опоркина государев указ с печатью на шнуре, развернул. Сгоняя спазму, прокашлялся, вскинул указ на вытянутых перед собой руках.

Маркел на время остановил попа:

– Погоди малость, ваше преподобие, – и к мужикам возвысил густой голос: – О том, что указ сей получен из рук государя Петра Федоровича, пред святыми иконами готов вам, мужики, принести страшную клятву односелец из деревни капитана Михайлы Карамзина бывший крестьянин, а ныне государев вольный казак Левонтий Травкин. Он самолично был у государя-батюшки, ему и писан указ этот!

– Знаем Левонтия! – отозвались голоса из толпы. – Нами же и посылаем был вкупе с нашими односельцами государя лицезреть!

– Прикажи, атаманушка, читать тот указ государев!

Маркел Опоркин повернулся к попу Моисееву, улыбнулся, за локоть тронул.

– Читай, святой отец, без робости. Народу послужите, и народ вас не забудет. Чтобы громогласно было, да слышат все и от себя потом передадут тем, кто здесь не случился быть.

Петр Моисеев снова кашлянул, утер губы, чуть пригнул голову к правому плечу и возвысил бас:

– «Самодержавного императора Петра Федоровича Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.

Сей мой имянной указ в Михайлову деревню казаку Левонтию Травкину и казакам, и всякого звания людям моим именное мое повеление.

Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли своей крови. Когда вы исполните мое именное повеление, и за то будете жалованы крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованием, и хлебным привиантом, и свинцом, и порохом, и вечною вольностью. И повеления моего сполните, то совершенно меня за оное приобрести можете к себе мою монаршескую милость.

А ежели вы моему указу противитца будете, то вскорости восчувствовати на себя правидный мой гнев, и власти Всевышнего Создателя нашего избегнуть не может никто, и никто вас от нашея руки защитить не может.

Одна тысяча семьсот семьдесят третий год, октября двадцать третьего дня.

    Великий государь Петр Третий Всероссийский».

– Аминь! – разом выговорили попы, перекрестились, снова собираясь укрыться как можно скорее в святой обители.

– Все уразумели, мужики? – громко спросил Маркел Опоркин и хотел было забрать указ у попа Петра, но кто-то из толпы выкрикнул свою просьбу:

– Уразумели, батюшка-атаман! Но для пущей памяти повели честь указ государя троекратно!

– К чему это? – не понял Маркел, отыскал взглядом седого высокого старика, который стоял неподалеку от паперти, двумя руками опершись на толстый посох. Рядом с ним боязливо жался конопатый внучек, ручонками вцепившись в дедову домотканую рубаху.

– А тогда подлинно войдет сей указ в голову, да так, что барин и езжалыми кнутами через зад не выбьет! – громко ответил старик, обнял внучка за плечи, прижал к боку, успокаивая.