Норильские судьбы

– Дылда канул! Дылда канул! – Так безымянная речка обрела свое название – Далдыкан.

В этой тюрьме содержался не только особо опасный лагерный контингент. Начальник Норильлага по ходатайству администрации любого лагерного отделения мог определить сюда заключенного на два месяца. Больший срок не давали, потому что на штрафном пайке протянуть и выжить дольше не мог никто.

«Загреметь» на Каларгон можно было и по достаточно банальным поводам: личной неприязни администрации или надуманных обвинений охраны. Из этого зловещего, действительно страшного места практически никто живим не выходил. Для заключенных, осужденных по политической статье, это была настоящая Голгофа.

Только в нескольких камерах имелось отопление. Можно только представить, сколько мог продержаться человек в холодном помещении полярной зимой. Для того и строилось это зловещее здание – отнять жизнь.

Чтобы арестованного усмирить, выбить из него нужные показания у «специалистов» тюрьмы существовало множество «отработанных» на «живом материале» способов. В частности, не желающих «добровольно во всем признаться» во время следствия могли для начала «воткнуть мордой в угол». Поставить лицом к стене по стойке «смирно» без точки опоры, и продержать в таком положении несколько суток без пищи, воды и сна. Падающих в обморок от потери сил избивали, обливали водой и водворяли на прежнее место. К более крепким и «несговорчивым» «врагам народа» к зверским избиениям применялись и более изощренные «методы дознания». Популярностью пользовалось пытка с подвешиванием на дыбу с грузом, привязанным к ногам, чтобы кости вывернутых рук выскакивали из суставов.

Изобретательности издевательств над людьми можно было только ужасаться. «Забить кота в мешке» – очередная придумка. Для того чтобы лишить заключенного возможности хоть как-то уклоняться от ударов, жертву на допросах запихивали в узкий и длинный мешок, который завязывали, опрокидывали на пол. После чего до полусмерти избивали находящегося в мешке палками и сыромятными ремнями.

Применяли методы извращенно-садистского характера и по отношению к женщинам. Привозили их в Каларгон с целью «психического воздействия», но чаще для развлечения. Начальник тюрьмы устраивал так называемые «субботники». Женщин приводили на якобы допросы, раздев догола, подвергая при этом насмешкам и оскорблениям. Если жертвы отказывались вступать с охранкой в контакт по доброй воле, насиловали «хором» прямо в кабинете у следователя.

Часть 3

Строительство Норильского комбината разрасталось и требовало все больше рабочих рук. С открытием навигации вниз по Енисею устремлялись железные баржи с заключенными. По прибытию в Дудинку этапы везли в Норильск по узкоколейке или гнали пешком. Для тех, кому пришлось преодолевать путь в сто километров пешком, в Каларгоне проводили экскурсию «Добро пожаловать в Заполярный круг». Это знакомство было направлено на предварительное запугивание.

Заключённых загоняли во двор. Выходил Ширяев, с насмешкой и цинизмом обращался к ним с «приветственными словами». Поздравлял этап с прибытием на Крайний Север. Потом поворачивался к начальнику этапа, интересовался, есть ли у него нарушители. Если такие находились, тут же выдергивал их из строя. Начиналась наглядная демонстрация местных традиционных способов усмирения.

Затем Ширяев с гордостью начинал знакомить с местными достопримечательностями, окружающими тюрьму. Подробно рассказывая о прямом и косвенном назначении известняковой шахты и производительности ее обжиговых печей.

Войдя в раж, уже взахлеб подробно рассказывал обо всех новых видах пыток, которые использовались здесь применительно к погодным условиям Крайнего Севера. Особенно любил смаковать подробности об издевательстве, известном как «голосовать в полярную ночь». Заключенного под страхом немедленного расстрела за «попытку к бегству», ставили в мороз с поднятыми вверх руками, оставляя так на протяжении долгого времени. «Голосовать» ставили иногда «крестом», то есть руки в стороны или на одной ноге «цаплей». В таком положении люди оставались до тех пор, пока обмороженные, обессилившие не падали навзничь.

Выслушав «экскурсионный» рассказ, наглядно увидев методы «наставления» на правильный путь, заключенные уже в полной мере имели представление о том, что их ждет впереди.

– Спасибо за внимание! Ждем вас к себе с нетерпением. Наши двери всегда открыты для вас! – С циничной радостью в голосе произносил Ширяев, стрелял вверх из нагана, и этап продолжал движение в сторону Норильска.

Часть 4

Прошли сутки после полного подавления Норильского восстания 1953года, которое завершилось расстрелом из автоматов и пулеметов последнего оплота стачечного комитета пятого каторжного отделения.

Сюда, в Каларгонскую тюрьму, рассчитанную на сто человек и уже переполненную, везли оставшихся в живых всех причастных к лагерному забастовочному комитету. Оперативники, уголовники, сменяя друг друга, вели допросы с пытками, которые не прекращались ни днем, ни ночью.

Дворовая пристройка котельной, предназначенная для хранения угля, за день заполнялась трупами. Ночью на подводах или машинах их отвозили на шахту. Утром начальник тюрьмы звонил в управление, докладывал об освободившихся местах в камерах.

Изощряясь в зверствах, кто-то придумал новое правило прохода в тюремную зону – «без последнего».

По прибытии очередной партии заключенных выстраивали в ряд. Подавалась команда: «Бегом в зону марш!». Того, кто последним пересекал линию ворот тюрьмы, выдергивали из общей толпы, отводили в сторону к дворовой стене и расстреливали.

Ширяев сидел за письменным столом и перелистывал дело рецидивиста Зымкина по кличке Пахарь. Квадратная мрачная комната больше напоминала не кабинет, а камеру пыток. К потолку была прикреплена двутавровая балка с ручной талью и массивным крюком. К металлическим закладным, торчащим из стены, была приварена цепь с кандалами на концах. В правом углу стоял большой оцинкованный бак, наполненный водой с торчащими из него розгами. На полках многоярусного стеллажа лежали различные инструменты для пыток. Напротив стола на стене висел портрет Сталина, держащего на руках девочку-таджичку. Надпись внизу гласила «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».

Ознакомившись с перечнем статей, по которым был осужден заключённый, вглядываясь в прикрепленную к делу фотографию, он ударил двумя кулаками по столу и почти прорычал:

– Посмотрим, что ты за сука такая – Пахарь.

Зымкин имел высший статус в иерархии заключенных – блатной. Титул представителя элиты преступного мира – вор в законе, получил, будучи коронованным в Крестах. Когда возникло восстание, он был одним из немногих авторитетов, который не стал направлять своих урок и сталкивать их лбами с политическими. Это бесило администрацию, которая хотела руками уголовников, навести порядок в зонах. С начала восстания и до его подавления он отлеживался в ИТУ больничного типа. На предъяву остальных авторитетов ответил коротко:

– Политика мне до фени. Я еще не ссучился. Пусть они порвут в разборках глотки друг другу.

Нажать с помощью авторитетов на законника не получилось. Тогда администрация решила в его отделении ввести «красную зону»: порядок взять на себя и задавить авторитет вора в законе, ввести жесточайшую дисциплину, когда за малейшее неповиновение следовало жестокое наказание, а за доносительство в любом виде – поощрение. Пахарь это понимал и, когда в лазарете появились оперативники и объявили, что его следует отконвоировать в Каларгон, совсем не удивился и молча проследовал за ними.

Ширяев захлопнул папку с делом Зымкина.

– Ну что ж. Будем тебя ломать!

Часть 5

Тюрьма была переполнена. Самую большую камеру превратили в так называемый отстойник для «естественной фильтрации». Для этого в тесную коморку, не имеющую окон и вентиляционных отверстий, площадью не более десяти квадратных метров набивали до тридцати человек. После чего ее закрывалась на несколько суток. Люди стояли, плотно прижавшись, друг к другу. Пошевелиться было невозможно. Хуже всего приходилось заключенным, которых запихивали в камеру позже остальных. По всей площади двери снаружи были вбиты большие гвозди, острые концы которых выступали внутрь камеры.

При прикосновении на теле оставались глубокие порезы и проколы. В туалет из «отстойника» не выводили, поэтому естественные надобности люди справляли прямо под себя. Запах разлитой по полу хлорной извести разъедал глаза, зловонье мертвечины вызывало удушье. Прижатые друг к другу в тесноте и духоте, люди испытывали неимоверные мучения, многие из них погибали, но так и оставались стоять, поддерживаемые со всех сторон живыми.

Сутками стояли «враги народа», поддерживая плечами мертвых, скалящихся живым прямо в лицо последней «улыбкой избавления от мук». А над ними, в кромешной тьме, скапливался ядовитый пар, от которого потолок и стены камеры покрывались мерзкой слизью.

Через несколько дней начиналась «чистая фильтрация». Заключенных выводили из камеры. Вытаскивали мертвых и отвозили подводами на гипсовый рудник.

Следующая партия заключённых обмывала стены и полы камеры с хлоркой, подготавливая для себя загон. Конвейер фильтрации продолжал работать.

Тех, кто оставался в живых после первой «естественной фильтрации», отводили под конвоем на «пляж». Это было небольшое озерко диаметром не более тридцати метров и глубиной до полутора, каких было много вокруг. На берегу заключенных заставляли раздеться догола, взять с собой одежду и загоняли в воду. Под страхом расстрела запрещалось выходить в течение долгого времени. Сначала все с удовольствием начинали смывать с себя грязь, стирать пропитанную запахом мертвечины робу.

В верхних слоях вода в теплое время даже хорошо прогревалась. Но после того как десятки рук и ног взбивали ее, она начинала перемешиваться. Внизу, под слоем ила, находился лед вечной мерзлоты. Вода вскоре становилась ледяной. Судорогами начинало сводить ноги, у некоторых не выдерживало сердце. Попытки выйти на берег пресекались предупредительными выстрелами.

Часть 6

Ширяев подошел к массивной, обитой металлом плотно закрытой двери, но даже через нее были слышны глухие крики и стоны. Это уголовники вели предварительную обработку комитетчиков, пытая и избивая их в небольшой комнате. На деревянной табличке двери черной краской было написано: «хозблок». Через некоторое время в комнату входили оперативные работники и начинали допросы. Перед ними стояли, сидели и лежали уже не люди, а что-то похожее на кровавое месиво. С обезображенными лицами и истерзанными телами заключенные, отвечая на заданные вопросы следователя, издавали только свист, открывая рты с полностью выбитыми зубами.

– Бейнер!?

– Я! – В дверном проеме появился старшина, помощник Ширяева, по злобе, извращенности садистских пыток ничем не уступающий своему начальнику.

– Приведи мне этого блатного Пахаря.

– Слушаюсь!

Через несколько минут в кабинет завели заключенного. Невысокого роста, очень худого, какими часто бывают больные туберкулезом. Мужчине было около пятидесяти лет. Впалые карие глаза выражали пустоту, безразличие и усталость. Но при виде человека, сидящего за столом в глазах, появился блеск испепеляющей ненависти. Серая роба висела на нем мешком, отчего он казался слабым и незащищенным. Однако в его резких движениях угадывалась сила, смелость и властность.

– Вызывал, Хозяин?! – блатной снял кепку и, теребя ее в руках, стал осматривать кабинет.

– Что-то у тебя на киче кругом тухлый сходняк, шняга полная. Стойла в индии забиты. Кругом шухер, янычары свирепствуют, прессуют.

Он невозмутимо, пристально уставился в глаза Ширяева.

– А ну, доложи по форме, – лицо лейтенанта стало покрываться пятнами.

– Ты что, начальник. Совсем тут нюх потерял? Давай ботай, для чего меня в это стойло притарабанили, с больничной шконки стащили?

Лейтенант сжал под столом кулаки, но сдержал себя и, подсев ближе, спросил:

– Ты мне, Пахарь, ответь только на один вопрос, – он начал сверлить собеседника пристальным, пронизывающим холодным взглядом. – Почему твои уголовнички отказались ехать в Каларгон и помогать здесь нам? А в лагере не сдали ни одного из комитетчиков?