Деревенская молва
А другие прямо отмахивались: нет-нет, это не для нас. А блаженный Александр не отчаивался: напоминал о службах, а иногда при случае и новых детей рекрутировал. Ведь на холме около церкви большой кусок Поповых кустов стал застраиваться престижными дачами.
А потом приехали три брата. Переделили все комнаты и обязанности. Бабушка уже к тому времени отошла в мир иной. Муж сестры, который возил Александра до последнего в музыкальную школу, вынужден был, отдав книжки соседям, уехать с женой в Тверь.
Блаженный Александр сначала испугался, как он будет жить без бабушки и без дядьки, которые водили его буквально за ручку. А три тетки предложили другую модель:
– У нас у каждой – своя семья и в ней много обязанностей. Нам особенно и некогда с тобой сидеть. Да ты ведь уже взрослый, все понимаешь, правда? Мы предлагаем тебе жить – как моряку на судне. Знаешь, как это?
– А как, тетенька Вера?
– Вот в общей комнате стоит стол. На нем лежит книга. Называется – судовой журнал. В нее каждый записывает свои надобности. А дежурный по кораблю в этот день все эти надобности исполняет и ставит на стол. Например, тебе нужно трехразовое питание? Ты это помнишь про себя и пишешь утром – мне – трехразовое питание. Завтрак, обед, ужин. Если дополнительно тебе ничего не нужно – ты ставишь точку и вешаешь ручку на стену. А если что нужно – добавляешь. В первую половину дня ты можешь быть в своей комнате, а во вторую гулять по деревенской улице. Все, что будет отклоняться от этих двух пунктов – обязательно обсуждай с дежурным по судну. Ясно?
– Да, ясно. Но вот у меня вопрос.
– Да, слушаю, говори.
– Вот я слышал, что на следующей остановке есть еще одна церковь, кроме нашей, деревенской. Можно я туда наведаюсь, проехав на электричке одну остановку? В их магазине бананы хорошие продают. Можно я еще банан себе куплю? И вообще мне хочется послушать, как их батюшка службу ведет.
– Ну, попробуй. Справишься – будем разрешать. Заблудишься – рецепт знаешь – вытаскивай из кармана бумажку с нашим телефоном и адресом и пробуй выбраться из сложившейся ситуации. Будешь справляться – будешь ездить. Не будешь – не обессудь.
– Да-да, мне только посмотреть.
– Ну, мы тебе все сказали. И не забудь отметить маршрут в судовом журнале, когда поедешь.
– Да-да, тетя, я все понял.
«Так-то я хорошо выучился делать лягушонков для малышей. Плохо только одно: посреди разговора с детьми и их родителями я падаю в обморок. Некоторые дичатся. А я хотел бы им сказать, да не могу. Вы что? Никогда не видели, как человек падает в обморок? Помогите ему. А если у вас нет навыка помочь – отойдите в сторону и забудьте. Завтра я буду опять как огурчик. Зачем вы пугаете этим своих детей? Это все безобидно и безвредно для них. Это надо знать и не обращать внимания. Ну не проходят у нас в светской школе, как быть с эпилептиком. А надо бы».
И вдруг разразилось. В церкви было объявлено, что русскому воинству срочно нужны помощники и каждый христианин, если он минимально умеет работать руками, благословлен будет в трапезной вязать защитные сети. И Александр пошел и был благословлен.
Работал он вдвоем с молдаванином, бежавшим из Кишинева, когда там невзлюбили русских. Рядом вязали сети две женщины: жена старосты деревни (ей положено это по штату) и мать молдаванина. После смерти мужа от удара электрическим током она с сыном приехала сюда из Молдавии.
«Родине нужно мое сетеплетение, – радуется блаженный Александр, плетя сети, – родина нуждается в том, чтобы наши солдаты были защищены от украинских бомбежек. И я делаю это лучше всех. А приехавший беженец из Молдавии – мне в товарищи. Он так же терпелив, как и я, и так же счастлив общим делом, которое нужно армии. У молдаванина было потрясение оттого, что он увидел, как отец упал замертво от короткого замыкания, и поэтому он не женится. А я не женюсь оттого, что у меня поехала крыша – мой отец был алкоголик. И теперь мы оба плетем сети для нашей армии. И я очень вырос в своей самооценке и хожу по деревне с твердым взглядом, что я нужен России и у меня есть мужская обязанность».
Зорькины
Зима моего приезда была сырая, и нам с Зорькиными не удалось походить в конце февраля и в марте по деревенской улице, когда устойчивые морозы и чистое ночное небо со звездами так располагают поболтать о традиционной жизни русской деревни. А тут вдруг в холодноватом апреле – всё сошлось.
Начинали мы, как и всегда при встрече, с уточнения маршрута. Они же не походники, идут только до продмага. Мужу достаточно своего променада на работе, а жене далеко не разгуляться – врач не велит.
– Вы что? До плотины ходили? Ну задавай вопросы!
Намолчался, должно быть, на работе или жена не все его достоинства ухватывает (сейчас он стропальщик на стройке) – приходится соответствовать.
– Для разминки вопрос. Песню «Напилася я пьяна…» – знаешь? А дальше – какие слова?
Три строчки Зорькин припомнил.
– А дальше?
– Понимаешь, нужно пропеть её – тогда я вспомню. Пошли ко мне!
– Нет, кончится всё выпивкой. Не пойду.
– А Кира?
– Ты у нее сам спроси.
Выручила Нина. Оказывается, во втором куплете женская драма:
«Чем я плоха? Чем не такая, что нравится чужая?»
– Ну, хорошо, а какой всё-таки вопрос?
– Ты тещу как, Костя? Мамой называл?
– Да.
– Понимаешь, у вас там, в избе, наставлено много современного. Вы мне на словах расскажите, как там было раньше?
Мои род и мои дом
(из рассказов тети Нины)
Мой дед – московский типограф – до революции купил в этой деревне два дома на свои кровные, заработанные, чтобы на старости лет было куда отойти от дел. Но революция и коллективизация пришли к нему в дом и сказали: «Так. Если не хочешь на Беломорканал, тогда один дом освобождай! В него мы бедноту, голытьбу деревенскую заселим – Боговых».
– Не отдам, – сказал дед, – это моё, законное.
– Теперь другие законы. Законы братства людей. И всех людей по списку будем расселять принудительно. А несогласных – по всей строгости революционного закона.
Дед так и опешил. Работал-работал – и на тебе! Не моё! Но всё-таки, к счастью, удержался. Удар его не хватил, чего побаивались в семье, и, перетаскивая вещи в один дом, говорили: «Слава Богу, хоть не умер».
А вот в Великую Отечественную семье повезло меньше: именно в наш дом попала бомба при наступлении советских войск. Дом сгорел, как свечка. Семья спаслась потому, что отходила от немцев в лес в землянках жить. А когда немцев отогнали, поднимать избу было некому. Так четыре года и ждали, пока мой отец (сын деда) не вернется с войны. Спешно в зиму рубили лес на избу, и старший брат надорвался, переработал. Приехал с температурой и слег, а пенициллина тогда еще не было, так что в ночь и умер от воспаления. Не хочется о таком ужасе даже и вспоминать.
А потом уже в новом дому родилась я. А растила меня мама вместе с моим племянником, Вовкой.
Я вам расскажу, откуда взялся этот погодок Вовка. Дело в том, что мой папенька женился на моей маменьке до войны. И успел еще родить дочку Тоню, а потом ушел в армию и, не демобилизуясь из нее, пошел прямо на фронт. И отвоевал, как все, четыре года и вернулся-таки в свою деревню. Увидев, что дома на том месте, где он стоял, нет – в него попала бомба – поднял его из пепелища, обустроил и только потом, в 1953 году, родил третьего ребенка, то есть меня. А у первой его дочери, Тони, в это же время родился сын Вовка. И для моей матери это означало одновременное воспитание дочери и внука. Его мать Тоня приезжала из города изредка. Так у меня было одно детство на двоих с собственным племянником.
Очень мы любили с Вовкой слушать сказку о Сиротке. Бежим к матери в огород и просим ее рассказать сказку о Сиротке, обязательно сегодня, обязательно вечером. Она отказывается, объясняет нам взрослые вещи, которых мы не понимаем, что она, Полюха, ходит в колхоз работать бесплатно, то есть за палочки и, если правильно намекнул председатель, чтобы не посадили в тюрьму за саботаж советской власти и не отправили в Сибирь. Потому что крестьянин – социальный изгой. Его надо не только раздавить за мелкобуржуазность, но и заставить работать на пролетариат города дважды, трижды и четырежды. Поэтому, когда Полюха приходит с работы, одно-единственное ее желание – поскорее оказаться в своем огороде, чтобы после рабочего дня в колхозе, где ничего толком не заплатят, вырастить хоть что-то, чтобы семья не умерла с голода.
– Мама! Ну, расскажи нам!
– Зачем вам? Вы все равно плачете! Это сказка страшная.
– Нет, мы хотим только ее, расскажи!
И вот она начинает:
– Жила одна девочка, у которой была то ли не любившая ее мать, то ли мачеха, которая за какую-то провинность свела ее в глухой лес и там оставила.
При этих словах я цепляюсь молча за Вовку и сильно напрягаюсь.
Мать выдерживает паузу.
– Мам, дальше!
– И вот, когда не любившая ее мать уходит, наступает ночь и большие сильные звери с недружелюбием окружают Сиротку.
Тут мы как по команде начинаем с Вовкой реветь.
– Ну вот. Я говорила, что не нужна такая сказка, – укоризненно замечает она.
– Нет-нет, доскажи! Мы хотим знать, что будет дальше с Сироткой? – в один голос кричим мы.
Мама нас катала вокруг всей деревни в колясочке, а мы сидели спина к спине и смотрели один в одну сторону, другой в другую. Мы бегали вместе за смешливым поросенком, который прятался от нас в избе, и это я запомнила как счастливейшее детство на свете.
А в восьмом классе повадились мы девчонками бегать в соседнее село на танцы. А это через поле, по снегу. А тогда ведь все упрашивали родителей купить нейлоновые чулочки. Но это – кто знает – не для снега. Идешь по пояс в снегу, а потом у тебя ноги отваливаются. А как без таких чулочков? Ты – не модная, если ты в бумажных, старушечьих. Тебя никто не пригласит на танец. Вот и терпели.
У нас церковь большая. На все пять деревень округи. Но не работала. Так, зернохранилище было. А в соседнем селе такое же большое помещение для Дома культуры на пять деревень. Народу молодого набивалось много. Был выбор и кое-кто на примете. Так что морозили ноги с мечтой познакомиться.
Там, в ДК, я познакомилась с одним парнем, Владиславом, который сказал мне:
– Давай. А потом всё тебе будет.
А я сказала:
– Нет. Сначала ты поступи, как хотел, в милицейскую школу, а я подумаю, куда мне пойти работать. Не могу же я в деревне после восьми классов прозябать. Ведь после получения аттестата будет единственный социальный коридор – удрать в город. Понимаешь?
Не помню, что он ответил. А я продолжаю ему: «Аттестат – единственный документ на право социального коридора из деревни в город. Он действует только в это лето и до первого официального устройства на работу. А если я тебе дам и забеременею, то у меня аннулируется социальный коридор, и я навечно останусь в колхозе. Ты что? Не понимаешь этого? У вас нет девушек, которые хотят иной жизни? И я не хочу быть вечно скотницей или дояркой. Ну вот. Когда я уеду в город, мы с тобой там, в городе, как приличные люди, и распишемся. А потом – дам».
Дома я всё думала про него и про себя. Надерзила я ему или пококетничала?
А он вдруг и скажи:
– А я согласен.
Видали, какой заносчивый? Еще и покруче меня будет.
Дома мысли мои передвинулись на старшую сестру Тоню. Она так и сделала в свое время: после школы ушла в город с аттестатом и обратно не вернулась. В городе сразу пошла на завод – ЛЕПС, почти сразу вышла замуж, родила себе сына Вовку и встала в очередь на квартиру.
Ах, как председатель ругал её.
– Как же ты, советская деревенская женщина, могла так поступить? Для тебя колхоз всё делал! И бесплатное образование тебе дал, и родители твои в колхозе на хорошем счету. А ты так подвела колхоз! Ведь колхоз не просто тебя воспитывал, а для своих нужд! Ты могла бы быть и полеводом, и скотницей, и дояркой! Все профессии колхоза тебе открыты были.
– А вот если счетоводом?
– Ну, счетовод у нас уже есть. А ты бросила колхоз на произвол судьбы и ушла в город. Как тебе не стыдно? Как ты будешь после этого старикам-родителям в глаза смотреть? А папа твой, между прочим, Отечественную войну прошел. Ни с чем не считался. И колхоз его, израненного, не обидел. Поставил шорником на конюшню, когда он вернулся с войны. Учел его раны, пожалел. А ты сбежала тихой сапой, и тебе не стыдно? Как это можно? Я не понимаю.
Распекал и распекал её два часа подряд. А крестная наша, что на горке живет, её заранее научила: что бы председатель тебе ни сказал – молчи, и это никакого не будет иметь последствия, раз ты в городе уже устроена на работу.
И у меня в деревне – какая социальная жизнь? Только старая мама. Я её люблю, но из-за нее не собираюсь свою жизнь зарывать в деревне. Она и корова – что это за социум? А в городе столько возможностей, и случаев, и людей. И потом я молода, я хочу что-то видеть. А он посадил бы меня с ребенком. Мать бы меня отругала, я бы, не переставая, плакала.
Когда мать доит корову летом, а корова плачет – мошкара в глаза лезет, я ей отираю платком глаза и говорю: «Не плачь», а мать сердится.
– Да чего ты с ней сентиментальничаешь! Переживет она! Подумаешь – мошкара. В деревне этим никого не удивишь.
Я не хотела, чтобы мы отправляли корову на бойню. Это когда Сталин ободрал каждого крестьянина как липку – забрал лошадь, не давал денег, принуждал даром работать. А даром работать народ не хотел. А за деньги Сталин не хотел. Тогда народ начали спаивать, а деньги всё равно не дали. Но даже и в этих условиях корову он оставил. Лошадь взял, а корову оставил. Кормиться крестьянину чем-то надо? Картошка и молоко. Всё. А Никита Сергеевич сказал:
– Частных коров – сдать. А кто хочет молока – путь идет на ферму работать.
А я, может, агрономом хотела бы работать. Я, может, не хотела на ферму. Да только меня никто не спрашивал. Всё принудиловка. Значит, уходить надо из деревни. Нельзя же всерьез слушать, что говорят большие умные дяди тебе в убыток.
Свою корову мы с мамой сдали, подчинились, но я им её не прощу. Шли сдавать корову на убой и плакали. Коровушка ты наша! Дорогая ты наша! Ни в чем не повинна! Нас самих заставили. Не можем мы ничего сделать. Не обижайся ты на нас, родименькая ты наша. Прости нас, грешных, и прощай.
Не хочу я жить и работать в таком колхозе. Я всё равно сбегу отсюда. Я крепко запомнила Тонин совет уходить отсюда сразу после школы, ни на кого не оглядываясь. Сразу в город и на завод. Но не знала, как это сделать.
А на уроке химии учитель мне сказал, кажется, весной это было.
– Вы сделали большие успехи в моем предмете.
– Да? А я что-то этого не заметила.
– Это ничего, зато я заметил. Может быть, вы хотите у нас в НИИ поработать? Я там по совместительству работаю.
– Не знаю. Смогу ли я?
А про себя думаю – да молчи ты, берут – и ладно.
– Хорошо, – говорю. – Если будете рекомендовать, я принесу вам аттестат.
– Да-да, приносите и обязательно. Я буду вас ждать.
А это НИИ, оказывается, в нашем местном городке Подсол. Так еще лучше, думаю. От мамы не оторвусь.
Поехала. Сдала документы. Дали белый халат. Дали какие-то колбы. Сказали:
– Вот этот порошок туда. Вот эту водичку сюда. Потом будешь 15 минут смотреть, а потом запишешь результат. Всё понятно?
– Да.
– Ну, исполняй.
А как начало в колбах бурлить, а я ничего не понимаю и еще 15 минут ждать. Мне сделалось дурно. Может, тут всё к чертям взорвется и разлетится на куски, может, меня обрызгает? Может, это кислота какая? Ничего не знаю. На меня нахлынул ужас.
Но тут вошел спокойный и улыбающийся химик наш из школы и начал меня успокаивать.
– Ниночка, сейчас мы вместе запишем результаты, потом вы все выльете в помойное ведро, снимите халат, успокоитесь, побудете дома, завтра перепроверим опыт. Я помогу вам составить заключение. И вообще – будьте взрослой! Не надо переживать во взрослой жизни, как в школе, за каждую отметку.
И знаете, мы второй раз с Владиславом встретились. Я не ожидала. Он повел меня к маме. А она была – ни много ни мало – большой партлидер в городе. Организовывала курсы политграмоты, изучала труды Мао Дзэдуна, которые ей еще в 30-е годы рекомендовали. А потом, ближе к пенсии, получила должность директора ДК в Мошницах. Так вот мама ему про меня сказала: «Эта маленькая смешливая девчонка пусть будет твоей женой. Я согласна. В её глазах я вижу характер и упорство. Она сможет вести тебя по жизни и создать семью».
Владислав впервые провожал меня до дома. Ведь раньше я ходила в их деревню на танцы. И я обрадовалась, махала ему вслед от нашего дома.
Как жаль, что наш брак оборвался.
Продолжая в какой-то степени путь матери, он пошел в школу милиции. И закончил школу, и на хорошую работу был направлен – гастроном «Новоарбатский» охранять. Милиция при гастрономе была. Как мальчик избалованный, кончая смену, он брал на карман бутылку с прилавка (продавщицы молчали) и ехал к себе домой. И это каждую смену. Попривык. А тут лето разыгралось, компании. Озеро хорошее у нас было. Ну, поспорили мужики – кто после выпивки искупается. Ну и что ж, что жена, ребенок! Как он может, если поспорил – не нырнуть? Ну и с бельевого мостка нырнул. А у бельевых мостков в деревне – только с виду колышки наверху. Мостки поправляют, переносят в другое место десятилетиями. Сколько их под водой – никто не знает. А когда нырнул – нет его и нет. Мужики не сразу, но спохватились. Что такое? А уж красные пятна по воде пошли. А когда вытащили – распорото было так, что не о чем говорить.
Тогда я уже работала в Подсоле, шила парашюты. Рядом была школа военных из иностранных государств, придерживающихся коммунистической идеологии. Когда-то давно, в 30-е годы, здесь была школа НКВД, а потом её перепрофилировали.
В основном здесь учились мужчины. А дом культуры они делили с нашим заводом, где в основном трудились женщины. Поэтому случались разные любовные истории. И часто местное население не могло выдержать такого, и были смертельные случаи. Ведь газеты трубили об интернациональном долге и дружбе народов, и местное население городка воспринимало это нормально. А когда переходили на личные отношения, население это взрывало. Вслед плевались, угрожали и доводили до смертельных случаев. Девушки или вешались на березах в парке или топились в местном канале.
А я всегда и сразу, зная конкретные случаи в парашютном цехе, отвечала нашим и иностранным ухажерам на вопрос, можно ли со мной станцевать:
– Пожалуйста, но только имейте в виду, что ни за границу, ни на границу я с вами не поеду.
– А почему? – спрашивали те.
– А потому что у меня здесь, в деревне, под городком – дом, пожилая мама, ребенок, корова и огород. Я это бросить не могу.
Понятно, что многие были обескуражены таким полным ответом и отходили. А сама я раз и навсегда решила, что дом в деревне – это самое главное. И что огород – это вся моя школа. И что маме за все её благодеяния я столько должна, что не могу бросить её на произвол судьбы на старости лет, и не огорчалась, если ухажеры исчезали. Но я верила, что судьба пошлет мне суженого и уходила работать в цех. И работала там передовичкой, потому что кроме моей зарплаты, никаких денег в доме не было. И конечно, я старалась заработать. Был даже такой случай, что пожилая сотрудница пожаловалась начальнику: почему она двадцать лет проработала на заводе, а за этот месяц получила меньше, чем недавно пришедшая девчонка?
Начальник вежливо объяснил ей, что парашюты для космических аппаратов шьют сдельно. Кто сколько выработает, тот столько и получит. Советская пожилая женщина с этим не согласилась, и тогда начальник ей конфиденциально сказал, что у меня ребенок и умер муж.
А еще был случай, когда приехало большое начальство и ходило по цеху, смотрело, как шьют парашюты и интересовалось, нет ли где промаха в работе или провокаций в связи с тем, что космонавт Комаров не мог приземлиться нормально из-за парашюта. «Ничего мы тут предосудительного не делаем. Шьем, как положено», – недоумевали сотрудницы.
Ну, конечно, когда я заканчивала смену и ехала в электричке к себе в деревню, я часто вспоминала девочку, которая повесилась. Я была дружна с ней. Девочка была веселая, исполнительная. И кубинцы, которые приехали стажироваться, нравились всем. А с одним из них у нее была любовь. Он ей рассказывал, как Кастро им всем обещал, что при коммунизме на их острове Свободы любовь останется любовью. Все получат хорошую медицинскую помощь, если что. Обещал, что он поедет с ней на остров Свободы, что он её не обманет. Но население расперло: ишь, с каким-то иностранцем! Плевали, обзывали нехорошими словами и довели её до самоубийства. Потом плакали, говорили – так ей и надо, раз не со своим связалась.
Режим своих девушек не жалел. Еще до его отъезда ей отказали в росписи с ним, потому что она на военном заводе. Она терпела свое население и надеялась на мудрость государства. А получив отказ, из чувства протеста повесилась. Ей сказали: сначала вы должны были ознакомиться с нашими законами, а потом влюбляться. А вы сделали наоборот. Так в нашем государстве невозможно. Мы тут не виноваты.
Семейное чудо Леночки Зорькиной
Бравый демобилизованный солдат предстал перед сестрой со смеющейся улыбкой молодости в ожидании дальнейших распоряжений. Это она любила и одновременно недолюбливала. «Ну никак не может без императрицы», – сказала она сама себе, а ему – как старшая сестра – дипломатично:
– Ну что? Отслужил?
– Да.
– Что теперь делать надумал?
– Не решил еще.
– Знаем мы вас – «не решил». Словом – вот тебе адрес. Езжай к своей невесте. Тут недалеко. И жду от тебя приглашения на свадьбу. Всё. И без глупостей. Ступай!
– Ну я же к тебе приехал! Давно не видел. Посидеть хотел, поговорить.
– Вот там и посидишь, и поговоришь, и наговоришься. А заодно и судьбу свою устроишь.
А когда брат ушел – она раздумалась. И ведь не первый раз я его выручаю. В восьмом классе. «Кончил школу? – говорю. Так куда идешь? – Не знаю, говорит. – Ну как же, говорю, ты не знаешь? Все уходят из деревни после восьмого, а ты не знаешь? В первом классе тебя спросили: «Кем ты, мальчик, хочешь быть? Ты браво так ответил: «Продавцом». Весь класс покатился со смеху – это же девчачья профессия – продавец. А теперь говоришь – не знаю?
– Да, не знаю.
– Ну, хорошо. Тогда я знаю. Давай паспорт. Я тебя сама устрою.
Через два дня – ему: «Так. Поедешь в Крапивну. Это наш райцентр, если ты забыл. Пойдешь в строительное училище на отделение каменщиков.
– Понял?
– Да.
– Ну ступай, учись!
Так и кончил, и всю жизнь проработал каменщиком. И доволен. И чего ему теперь императрица всё время нужна, чтобы жить? Я даже не знаю… И в детстве так же. Там, в детстве, какое было воспитание? Утром родители встали – за порог детей отправили, а там – сами разберетесь. Мы – старшие – играть. А он за нами. Он же младше меня и везде за мной утягивался. Значит и в семье ему нужна императрица, чтоб давала распоряжения и миловала своей милостью.
Поэтому вечером я раздумалась уже в другую сторону. Ах, как хороша моя напарница по работе в горгазе… И хорошо, что я не сосватала её за Василия, инспектора с нашей работы. А ведь хотела, да потом задним умом догадалась: а вдруг братец-то придет из армии да будет невесту у меня спрашивать, а я её уже сосватала? Приберегу-ка я её для себя, а там видно будет. И точно. Пришел-таки и не знает, что ему делать. Другие-то сейчас родителей не спрашивают. Сами по себе находят. А он – нет. Он всё по деревенским правилам хочет: чтобы старшие нашли, чтобы рекомендовали как положительную со всех сторон женщину, чтобы не рисковать понапрасну в таком важном деле и не кусать потом локти. Не так это глупо. А я-то сама так не поступила, умница-разумница. Я рванула по любви, ни с кем не считаясь, никому не говоря. Как же! Любовь – царственное чувство, за ним надо следовать. Ну вот и получила. Рассказывать даже не хочется, лучше я потом об этом расскажу.
Притащилась я со своим суженым в Москву, всё еще любя его. И давай мы оба работать, чтобы квартиру получить. И давай делать детей, чтобы возраст не вышел. А то пока дождешься квартиры – врачи скажут – возраст вышел. Так что он работал за квартиру, я – с детьми сиди… А они болеют. Пришлось искать щадящую работу. И пришла я в горгаз отчетностью заведовать: кто заплатил свои пять копеек тогдашних, кто не заплатил. На всех квитанции заведи, ко всем в дома стучись, объясняйся, пороги обивай. Положим, мне это нетрудно. А зима? Дети болеют. Вот как тут быть? В садик не сдашь. И хорошо напарница – не день, не два, а долгие годы меня выручала. Мы с ней в паре работали. То обойдет мой участок, то заполнит эти квитанции. Словом, обязана я ей была по гроб жизни. Так что сначала смехом, а потом чего-то и по-серьезному стала я подумывать: «А вот я за все твои благодеяния женихом хорошим тебя награжу. Небалованным деревенским братом своим. Вот тем и расплачусь». А здравая женщина, какой и была Нина, всегда цену хорошему жениху знает. И надо же! Всё так и сошлось! Я сама даже удивлена, что в отсутствии родителей на меня легла родительская обязанность женить брата. И я смогла это осуществить. И он поехал (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!) и всё сладится.
