Прощание навсегда. Автобиографический роман
Понемногу отец втягивался в заботы семьи. Однажды он разломал половину старой хаты, саман аккуратно очистил и в считанные дни сложил в другом месте из него сарай, который отделял от двора сад. Однако старая хата ещё года два служила для скотины сараем, где содержали гурт овец и кур, а корову и поросёнка перевели в новый.
И пройдёт какое-то время, только тогда старый сарай совсем доломают, а остатки хлама столкнут трактором в балку. А там, где ещё недавно была старая хата, землю хорошо перекопаем, очистим от камушков и станем сажать картошку.
В то время я ещё не сожалел о том, что здесь когда-то была хата, в которой прошли мои первые годы жизни. И мне отчётливо помнился низкий деревянный потолок, подбитый потемневшими от времени досками, земляной пол, устланный рукодельными дорожками. А между окошками в простенке стоял чёрный сундук, над которым на стене висело зеркало с поцарапанным полотном. На подоконнике, пригретый весенними лучами солнца, спал большой ленивый чёрный кот, которого почему-то я так любил таскать за хвост, а он только нехотя отмахивался лапой, словно протягивал мне для дружеского пожатия. Старая, повидавшая виды, хата была покрыта соломой, ставшей от времени тёмной и теперь она топорщилась, как колючая шуба у ежа. Со временем она уже представляла собой достаточное ветхое, низкое строение с нахохленным и мрачным видом, с облупившимися серыми стенами.
Вот поэтому, когда ещё была жива бабушка Маша, дедушка Петя принял неотложное решение построить новую, значительно просторней и совершенней старой хаты, к строительству которой были привлечены наши дядья. И таким образом она была возведена за одно лето, а доделывалась с участием отца на следующий год, после похорон бабушки Марии.
Об этом, разумеется, я не мог помнить, но о чём со временем узнал от мамы, которая охотно рассказывала нам о тогдашней жизни семьи. Зато хорошо помню, как в хате стелили сосновыми досками полы сначала в зале, а на следующее лето – во второй горнице.
Как ароматно и клейко пахла свежая древесная стружка, золотые её завитушки от верстака были размётаны по двору ветром, и особенно сильно пахло в хате, струганными гладкими, сияющими желтоватой белизной, неширокими половицами, красовавшимися пока в зале. И от этого в комнате стало значительно уютней и светлей, а стены казалось, раздвинулись и поднялись выше, чем были до того, когда был земляной пол.
Настилал полы дядя Влас, а ему помогал отец, почему-то он живей откликнулся на просьбу отца, хотя мне думалось, что дядя Митяй был профессиональным столяром-плотником, тогда как дядя Влас будто бы только подражал своему брату. Однако он тоже учился на плотника в том же ремесленном училище, что и дядя Митяй. Поэтому у они друг другу почти не уступали в мастерстве…
Изначально я был привязан больше к матери, нежели к отцу, значение которого в своей жизни я никогда не умалял, но держался в повседневности от него как бы на расстоянии. Зато мой младший брат Никитка установил с отцом почти приятельские отношения, отчего я стал ему завидовать, особенно, когда отец наладился брать его с собой на работу. И после таких поездок в город брат делился со мной своими впечатлениями, которые с такой нарастающей силой пробуждали во мне интерес к заводу, что однажды я упросил отца взять меня тоже с собой. И он согласился, утром следующего дня посадил меня на раму велосипеда, и мы поехали в город.
Тот тёплый солнечный летний день мне врезался в память глубоко. Трудно передать те чувства, которые я пережил тогда, после чего мои представления о мире значительно расширились. Я сделал для себя открытие, что, кроме родного посёлка, оказывается, есть населённый множеством людей город.
Он стоял на вытянутом во все стороны высоком холме, который венчал пятью куполами Вознесенский собор. Его проспекты и улицы, как я узнал позже, были застроены очень давно полуторо-двух-трёхэтажными кирпичными домами, склоны которого так же были густо застроены почти такими же домами и они кварталами спускались к самой реке Аксай.
Среди скопления домов издали виднелись купола церквушек; ближе к заводу сельхозмашин высилась Триумфальная арка, покрашенная жёлтой охрой.
Город был виден, как на ладони, широкой панорамой. А для меня, до этого не видевшего такое огромное скопление тысячи и тысячи домов, это зрелище представлялось необычайно прекрасным, которым был точно оглушён.
Это знакомство с городом и с чужой жизнью незнакомых людей как-то непередаваемо пугала, отчего даже перехватывало дух. И казалось, солнце здесь светило как бы по-новому, будто мне оно совершено незнакомое, как чужая тётка.
Я вновь и вновь смотрел на город восхищёнными глазами. На первом плане то там, то тут вздымались в небо кирпичные заводские трубы; а справа высилось сумрачное здание тюрьмы, выложенное бурым кирпичом; чуть от него в стороне толпились пятиэтажные дома. А далее расстилались по всей окраине города частные кварталы из кирпичных и деревянных домов с шиферными и железными кровлями. В стороне от жилого сектора, по спуску, бежала булыжная дорога; затем она исчезала за домами и вновь поднималась по довольно крутому подъёму к самой Триумфальной арке и далее к рынку. А здесь на углу пересечения улиц папертью на площадь смотрела Михайловская церковь с островерхим почти готическим куполом и крестом, который сиял на солнце позолотой.
Городские кварталы теснились по всему холму, окутанному вдали солнечной дымкой и невесомой уличной пылью, поднятой проезжающим транспортом и продуваемому со всех сторон степными ветрами…
В памяти так же глубоко отложился сам процесс делания кирпича. И как он сырой, пахнущий влажной глиной, двигался по рольгану из-под огромного пресса длинной зеленоватой лентой, которую на отдельные дольки разрезал автоматический нож. И затем с рольгана ловкие руки рабочих перекладывали кирпичи на подвесные металлические люльки, потом они посыпались каким-то белым порошком, похожим на древесные опилки…
И весь этот нескончаемый конвейер двигался для обжига в глубокие красные печи, похожие на пещеры. И потом из их жарких утроб уже красный кирпич рабочие вывозили вручную на железных тачках для складирования на специально отведённые для него площадки, притрушенные красной кирпичной пылью. Здесь их складывали большими кубами раздетые по пояс мокрые от пота и жара мужчины и даже женщины, но, правда, одетые поверх платьев в кожаные фартуки, в больших ботинках и брезентовых рукавицах…
Отец в бутылке приносил холодную «колючую воду», она пузырилась и отдавала кисловатым привкусом металла. Вспоминалось также и то, как он договаривался с шофёром самосвала, возившего из карьера сырую глину на завод для поделки кирпича, чтобы тот покатал меня, а он тем временем мог заняться ремонтом выходившего из строя оборудования…
А после приезда из города я ликовал от того, что мне будет что рассказать о своих впечатлениях маме и старшему брату Глебу. После первой поездки в город на работу отца, я попал туда не скоро, так как у него ко мне почему-то не всегда было благосклонное расположение. И как я не просил взять меня с собой, отец неумолимо отказывал, а если и продолжал настырно упрашивать, он на меня покрикивал. Ах, как я хотел, чтобы он взял меня на завод! Но не тут-то было.
Утром он уехал один, а мне ничего другого не оставалось, как выйти за двор, на улицу, что делал несколько раз за день, вплоть до вечера, устремляя свой тоскующий взор туда, далеко-далеко на степной просёлок, который поднимался из балки на бугор.
Наверху сбоку дороги рос куст шиповника, он принимал в сознании причудливые очертания ехавшего на велосипеде отца. Я даже не мог себе ответить: для чего, какой цели я так настойчиво выглядывал его? Или только потому, что хотел дождаться и услышать от него обещание, что в следующий раз он непременно возьмёт меня с собой, когда увидит мой тоскующий взгляд, направленный в затаённой обиде на него. И тогда он поймёт, что нельзя отказывать сыну и ободряющим тоном скажет: «Хорошо, Миша, завтра мы поедем с тобой, будь готов»!
Но к моему огорчению, он молчал, а я про себя отгадывал «ребус» сердечной привязанности отца к Никитке, которому он редко когда отказывал в чём-либо. И тот каким-то образом завоёвывал у отца все симпатии, ничего мне не оставляя. И между ними как-то сама собой завязалась дружба, и она порой принимала этакое бесшабашное приятельство, которое объяснялось во многом тем, что отец находил в Никитке нечто больше, чем во мне от себя. Ведь он любил проводить время беспечно и даже бесшабашно, за что мама его не любила, и между ними часто вспыхивали ссоры..
Когда отец работал во вторую смену, он даже не брал с собой Никитку. Но однажды брат попросился посмотреть ночной город, и тому это удалось с первого раза…
И вот они уехали, а двор для меня тотчас опустел. Я не завидовал брату, и как ни странно, даже нисколько на него не обиделся. Ведь дело было вовсе не в нём, а в отце, я не умел никому жаловаться и с сосущей в душе тоской слонялся без дела по двору. Мне никуда не хотелось идти: ни к товарищам гонять на поляне резиновый мяч, ни купаться на пруд. И я продолжал бесцельно бродить по двору из угла в угол. А моё воображение рисовало в подробностях город на холме, и как на нём стоял огромный собор, и как дома сбегали с горы к Триумфальной арке и затем из впадины поднимались к заводской окраине.
И находясь в странном ожидании, я всё ещё надеялся, что мне всё равно когда-нибудь удастся наглядеться в упоении на город с его зелёными улицами и кирпичными домами, брусчатками, пропахшими выхлопными газами автомобильного транспорта. И мне думалось, что над его каменными мостовыми, покрытыми древней пылью, пронеслось множество зыбучих нескончаемых времён…
О своём желании я сказал Никитке, он из чувства солидарности предложил мне самим пойти в город. Мать была на работе, Глебушка присматривал за сестрой Надей и на правах старшего брата нас отговаривал. Но нас уже ничто не могло остановить. Мы преодолели пешком семь километров, и потом гордились перед нашими товарищами, что отважились на такой поступок…
Отца мы нашли в ремонтном цеху, он как раз должен был с кем-то отправиться на участок устранять аварию. Перед тем он купил нам еды, запомнилась ароматная колбаса, свежий хлеб, газированная вода. На время устранения аварии отец закрыл нас в подстанции, которая давно вышла из строя и служила складским помещением, куда сваливались старые материалы. И в этой пыльном помещении с высокими потолками мы просидели часа три. Солнце светило в высоко поднятое большое окно и в щели металлических двустворчатых дверей. Не знаю как Никитке, мне было тоскливо, что я так и не увидел город. Мы пытались подставить к окну верстак. Но он был очень тяжёлый, а двери были заперты на висячий замок.
Наконец отец пришёл; он нам сказал, что в наш посёлок пойдёт гружённый кирпичом самосвал. Он выписал его своему двоюродному брату Глебу Волошину. И нам пришлось на самосвале вернуться домой. Но и этой прогулкой на машине мы остались весьма довольны…
Почему-то в сознании с тех пор образ города связывался также с холодным вкусом солоноватой колючей газированной воды, которую отец часто привозил домой в стеклянных бутылках, ливерными пирожками, пахучими булками, посыпанными маком и лимонадом…
4. Свет издалека
Второе десятилетие уже исчисляла атомная эра; неудержимыми темпами развивалась сельскохозяйственная, автомобильная, самолётостроение, электронная, космическая техника; перевооружалась армия; росли новые и хорошели старые города. А наш посёлок долгие десятилетия освещался керосиновыми лампами.
Молодость моей мамы прошла при керосинке, так как посёлок ещё не был электрифицирован. И только в конце пятидесятых годов по улице стали развозить сосновые электроопоры. А колхозные плотники новенькие ошкуренные брёвна, ещё свежо золотившиеся после очистки коры, заостряли на концах на конус, как карандаши. А с другого конца толстой стальной проволокой к ним прикручивали в двух местах металлические швеллера. И так накрепко их затягивали, что они намертво врезались в древесину.
Весело и хмельно пахло свежей смолистой корой и сосновыми стружками. И вот наступил долгожданный момент, когда столб опустили в вырытую квадратную яму швеллерным концом, затем туда набивали мелкого кирпича, тщательно трамбовали и начинали засыпать сырой землёй, чтобы столб не шатался, вонзавшийся в небесную лазурь как бы гигантской стрелой для стрельбы из лука. Один столб устанавливали на два двора. И когда по обе стороны улицы их все укрепили, приступили к натяжению алюминиевых проводов, которые крепились на предварительно вкрученные в столбы изоляторы. Два натянутых в струнку провода от столба к столбу поблескивали в лучах солнца и несказанно чаровали нас, мальчишек. А когда пара проводов от столбов наклонно побежала к хатам, мы почувствовали радостное возбуждение, что скоро у нас в домах засияет электричество, и будем испытывать нескончаемый праздник, больше не будут нужны керосиновые лампы, столько лет служившие верой и правдой, давая свет.
Ещё до конца не была, как следует, готова электролиния, а многие хозяева уже заранее стали запасаться электрическими патронами, выключателями, розетками, роликами, плетёным, рябеньким проводом и прочим материалом, чтобы в хатах зажёгся долгожданный электрический свет. И вот это мгновение настало, отец дал колхозным монтёрам электрический фонарь с металлическим абажуром, чтобы они закрепили его на столбе и пустили для него ещё один провод. Остальную работу он сделал сам, когда провёл электропроводку в обе комнаты хаты, в коридор, так как на заводе он работал электрослесарем. А вот в некоторых хатах жителей посёлка электроосвещение проводили колхозные электрики, одним из которых был Иван Шинкарёв, он жил в нашем посёлке и часто за чем-нибудь обращался к отцу, бывало, они даже вместе выпивали. И с того времени, как провели электричество, среди посельчан они стали уважаемыми людьми. Не знаю, как Шинкарёва, а вот нашего отца многие хозяева приглашали, когда узнали, что в нашей хате чуть ли не в первой из всего посёлка вспыхнул электрическиё свет. И к нашему двору без конца тянулись со своими просьбами ходоки, которым отец никогда не отказывал. И обыкновенно по воскресеньям или после работы он только и занимался этими шабашками. Впрочем, и значительно позже, когда люди стали в своих дворах возводить новые кирпичные дома. И потому ему всегда находилась побочная работа…
Я помню, какое сильное впечатление произвела на меня и братьев первая электрическая лампочка. Она была грушевидной формы, из тонкого прозрачного стекала, когда к включению света всё было готово, мы собрались в комнате, и вот отец щёлкнул выключателем. И тотчас под потолком воссияла настоящая звезда, которая, казалось, прилетела к нам с ночного неба. И вот при виде волшебного светящегося комочка пламени, который струился золотистыми яркими нитевидными потоками из совсем маленького шарообразного стекла, из моей души вырывалась несказанная радость. И от этого сияющего света в комнате было так необычайно светло, как при солнечном свете. В другой комнате также засветилась лампочка, оранжевой яркой звездой, и отныне электрический свет заменил собой керосиновую лампу, столько лет верно служившую людям. И перед мощью электричества она выглядела такой никчемной, что только вызывала жалость.
Хотя на самом деле от этих ламп пока никто не собирался отказываться, поскольку люди ещё не ведали, насколько надёжно и долговечно было электричество, перед которым некоторые люди даже испытывали страх. Поэтому керосиновые лампы не убирались, а по-прежнему висели на стене на случай непредвиденных обстоятельств в недалёком будущем. И должен сказать, что лет через шесть, после сильного гололёда, под тяжестью намерзшего льда, электропровода порвались, и целую неделю монтёры восстанавливали в посёлок подачу электроэнергии. И все эти вечера во всех домах зажигали по старинке керосиновые лампы.
Помню, как я сидел за столом и читал при свете керосинки несколько вечеров толстую книгу, в которой рассказывалось о подполье в условиях военного концлагеря. Я с огромным интересом знакомился с жизнью в неволе мужественных людей, которые боролись с жестокостью фашистов.
А вскоре в нашей хате вместо отжившей свой век «чёрной тарелки» колхозного радио, заговорил радиоприёмник, работавший от электросети, населивший тотчас комнаты неслыханными доселе голосами всего мира. И моё игривое воображение живо рисовало города тех стран, откуда велись передачи, и от этого моя жизнь становилась заметно богаче. Моя фантазия развивала любознательность. Может быть, от этого со временем у меня пробудился интерес к географии и картам, так как я стремился узнавать как можно больше городов и стран, вещавших из радиоприёмника.
А спустя год или два после проведённого в посёлок электричества, наиболее зажиточные дворы стали приобретать телевизоры – эти дивные окна в неоглядный мир. В то время уже вовсю по стране распространилось телевидение, о котором мы узнали намного позже. Это когда один или два двора уже владели телевизорами, которые для большинства были ещё долго недосягаемой роскошью. Зато мы, тогдашняя послевоенная детвора, любила ходить по воскресеньям в клуб на детские сеансы, а кто-то и на взрослые.
Фильмы о войне и пограничниках были предметом наших постоянных мечтаний. А стоило показать о гражданской жизни, как мы поднимали на весь зал воистину разбойничий свист, которым выражали протест и возмущение, обманутых киношником «серой мурой».
О том, какой будет следующий фильм, нас извещали наклеенные по улице на столбах киноафиши, и они как магнитом притягивали к себе мальчишеские взоры. В хорошую погоду, особенно летом, киношник-Алик, который жил в городе, приезжал к началу сеанса всегда вовремя. Но в дождливую погоду, случалось, на клубе висел замок. Но мы, детвора, не смотрели на небесную хлябь и всё равно собирались и мокли под дождём в ожидании киномеханика с его кинолентами, которые носили под мышками пацаны. Они сопровождали его из соседнего посёлка Верхний, где он крутил фильм.
Вот бывало, мы ждём упорно, а дождь всё идёт, и уже начинаем терять надежду, и оттого мрачнеем, что «кина» не будет. Но вот вскоре пришлёпал на протезной ноге, близко живший завклуб, жена которого убирала клуб: выметала мусор и вымывала грязь за ребятнёй и взрослыми. Он открыл деревянную пристройку к клубу, и мы укрылись в ней от дождя и теперь можем ждать киномеханика Алика со своими помощниками.
С приходом завклуба вероятность срыва киносеанса как бы исчезала. И мы полагали, что скоро и Алик пришлёпает. Он был хроменький, худощавый на вид, как-то несколько в пояснице перекошен, с тонким женским голосом, мог быть и суровым, и весёлым. Обычно двумя часами раньше он всегда крутил сеанс в посёлке Верхний, а потом и к нам подходил черёд…
Хотя время начала сеанса уже истекало, а долгожданного киномеханика всё не было и не было. Он бывало, со своими помощниками приходил то по полю, то по улице. А мы, детвора, продолжали терпеливо ждать, пока не думая расходиться по домам. И с трепетной надеждой всматривались в серую хмурь конца улицы, где предположительно должен вот-вот из-за поворота от кладбища появиться Алик с пацанами, которые всегда несли под мышками по паре металлические круглые коробки с лентами.
Но улица по-прежнему в конце была пустынна, и там только колебалась под угрюмым серым небом морось нудного дождя. Мы безнадёжно вздыхаем, опечалено опускаем к долу глаза. А кто-то из ребят уже потерял всякую надежду, и обречённо изрекает, мол, всё – шабаш, на сегодня кино отменяется, киношник заболел от вчерашнего перепоя. Но эта шутка одними принималась всерьёз, а другими с недоверием, ведь Алика никто не видел пьяным. И вот эти пацаны продолжали верить, и благодаря которым мы упорно ждали киношника и отказывались верить, что на этот раз кино отменяется.
Но вот кто-то самый остроглазый высмотрел странных путников; они шли цепочкой через широкое и просторное поле, которое начиналось за огородами. И тут раздался ребячий многоголосый ликующий возглас: «Идут, идут! Ура, ура!» И с минуту эти детские голоса звенели в воздухе жужжащим пчелиным роем. И мы тотчас стремительно выбежали на улицу из клубной веранды, на улицу, где была часть ребятни и мокла под дождём, как стражники, и всем скопом дружно захлопали в ладоши, в свой черёд, оглашая звонкими визгливыми выкриками окрестности клуба, что праздник кино всё-таки состоится.
Мы вознаграждены за терпеливое ожидание своего обожаемого киномеханика Алика, который в тот момент нам представлялся настоящим героем, который совершил где-то беспримерный подвиг.
«Ждёте?!» – кричал он как-то пискляво, озорным тоном, ещё издали, на подходе к клубу во главе своей свиты, сильно хромая на одну ногу, доставая на ходу от киноаппаратной ключи из пиджака, вымокшего под дождём за время пути из посёлка Верхний в наш посёлок Киров.
На его «ждёте», мы дружным хором выкрикивали: «Ждём!»
Его лицо всегда этакое грустное, несколько рябоватое, сейчас лучилось удивлением, так как он и сам не надеялся застать нас, своих верных кинозрителей, поскольку задержался он ни мало, ни много – на час. Правда, бывали случаи, когда напрочь, потеряв терпение, его уже и впрямь не ждали, и всё расходились по домам. Однако в таких случаях Алик рассылал по улице двух-трёх пацанов, и они оповещали, что ранее объявленный сеанс, состоится часом позже.
С Аликом в аппаратную ввалилось его несколько помощников, которых от киномеханика мы уже не отделяли, и воспринимали их как единую команду. Пока они перематывали киноленты и заряжали ими аппараты, Алик приступил к обилечиванию детворы. А во время сеанса его помощники следили за порядком в зале.
В клубе почему-то всегда пахло пылью с примесью киноленты и сухого дерева. В зале стояли длинные со спинками деревянные лавки, порядочно изрезанные шкодливыми ножичками пацанов. После перемотки кинолент и обилечивания детворы, мы, зрители, рассаживались на лавках в ожидании сеанса, с желанием, чтобы он никогда не кончался.
И в этот момент наш дорогой киномеханик Алик вдруг превращался в сущего врага для тех пацанов, у кого по иронии судьбы не было денег. Сначала они упрашивали Алика пропустить их без билета, мол, забыли взять деньги, но обязательное принесут в другой раз. Однако Алик на слово никому не верил, и ни на какие уступки не поддавался. И поэтому казался беспощадным, жадным хроменьким уродцем. И тогда безденежными пацанами принималось дерзкое решение – во что бы то ни стало прошмыгнуть в кинозал. Вот кто-то подговоренный ребятами открывал изнутри, со стороны сцены, окно, которое за кулисами не было видно.
И таким образом безбилетники проникали в зал, прятались на сцене, тогда как некоторые, ещё до начала сеанса, умудрялись прятаться то под лавками, то в складках кулис. Однако Алика было весьма трудно провести, он уже досконально изучил повадки безбилетников. Ему ничего не стоило понаблюдать в смотровое окошко аппаратной за настроением зала. И если обстановка в зале ему не нравилась, если кто-то сновал чёрной тенью по сцене, он незамедлительно велел помощнику остановить проекционный аппарат, зажигал в зале свет и вскоре обнаруженные безбилетники были выпровожены на улицу.
Обыкновенно таких несчастных зрители провожали сочувственно, при этом испытывая удовлетворение оттого, что смотрели кино на законных основаниях. Хотя из нас никто не был застрахован от того, что в другой раз могли тоже оказаться на их месте.
Конечно, на этом безбилетники ничуть не успокаивались, стремясь вновь проникнуть в зал, как истые мастера своего дела. Но скоро были выявлены бдительным оком киношника и выведены Аликом за ухо на улицу под улюлюкающий смех зала. Пацаны из его свиты почему-то не всегда добросовестно выявляли безбилетников, за что между ними и Аликом возникали даже перебранки.
За время сеанса проникание в клуб таким же образом могло продолжаться нескольку раз и столько же пацаны выдворялись вездесущим Аликом. Правда, некоторым безбилетникам иногда всё-таки удавалось высидеть сеанс от начала до конца. Но таких везунчиков было немного.
В следующий раз те ребята, которым надоело быть без конца выдворяемыми из зала, запасались необходимым пятаком. Именно столько тогда стоил детский сеанс. Но в ту пору пять копеек считались деньгами, особенно для малоимущих пацанов, в разряд которых попадал и я, поскольку у нас была на счету каждая копейка. Поэтому экономя пятаки, мы подчас тоже рисковали пройти в зал без билета, чем особенно отличался Никитка. В отличие от безбилетных завсегдатаев мне почему-то везло чаще. Я не всегда выдворялся из кинозала. А вот Никитка со своим другом Васькой Метловым, даже имея в кармане пятаки, находили удовольствие пролезать в зал без билета и чаще кого-либо выгонялись из клуба.
Для выявления безбилетников Алик зажигал в клубе свет и, хромая, входил в зал, начиная внимательно шарить по лицам зрителей своим намётанным оком; и его нацеленный, острый взор мгновенно выхватывал Димку, которого он искал. Затем зацепился на Никитке, на братьях Косолаповых. А подручные Алика по его команде выгоняли прочь из зала нарушителей порядка. Разоблачённые пацаны, как, например, Иван Косолапов с Васькой Дубакиным, даже не дожидаясь пинка Алика, сами пулей вылетали из клуба под смех и улюлюканье зала. А вот и я притаился в углу, как мышь, жду своей очереди – полечу следом за товарищами, как пить дать; сердце при этом вовсю колотится. Я слежу тайком за взглядом Алика. И когда он приближался, я нарочно делал беспечную, ничего незначащую позу. О, какое чудо! Взгляд Алика лишь скользнул по мне и пошёл дальше прощупывать физиономии маленьких зрителей: неужели я спасён?
