Пущенные по миру

– А чего же ты раньше обманывал советскую власть?

– Дак весной говорили, что хозяйство сдавать и в колхоз записываться по желанию. Я и не торопился, а потом вышла статья товарища Сталина… Вот она при мне. – Егор было хотел вынуть из бокового кармана потертую от долгого ношения газету.

– О ней мы и без тебя знаем. Ты же хотел советской власти помогать, а сам повёл, как затаившийся кулак, – говорил Бедин, пытавшийся выслужиться перед районным начальством и показать сейчас, как он обламывает и разоблачает прижимистых крестьян. Бедин не знал, что тогдашний уполномоченный Снегов, а ныне секретарь райкома, тоже был заинтересован подавать отчётность в область о проведении сплошной коллективизации, дабы как можно больше крестьянских дворов вступили в колхоз и как можно меньше было колеблющихся, и к этому он призывал Бедина.

– А вот на статью ссылаться нехорошо, – тихо и спокойно произнёс человек в портупее. – Товарищ Сталин показал пример выдержки, сознательности и призывал к этому вас. А вы повели подло, подрываете доверие товарища Сталина, – продолжал тот нарочито, дабы подействовать на совесть Егора, который уловил в словах его явный обман. Он кивал, поглядывал колючим взглядом на своих притеснителей. И когда Егор заверил, что готов исполнить всё, что услышал, его отпустили домой.

– И что мне, долго ли ещё терпеть его? – спросил Бедин у районного гостя, который и приехал по его просьбе.

– Ничего, найдётся ещё один предлог – увезём, – заверил тот и стал собираться в дорогу…

* * *

Окончания этого разговора Егор, разумеется, не слышал. Ему казалось, что как раз статья Сталина хорошо ему послужила, кажется, от него теперь надолго отстали. Но, правда, недвусмысленно намекнули, что простят за все крамольные высказывания только при условии, если сдаст в колхоз последнюю лошадь с жеребёнком и даже корову. И он скрепя сердце велел жене отвести, кроме овец, всю животину. Сам же он не мог, и пока Настя отводила, Егор пил самогон и плакал. Дочери выглядывали из своей горницы и тревожно смотрели на отца…

Вскоре Егор понял, что без коня ему стало очень трудно, и только через месяц на вырученные от проданных полушубков деньги купил у цыган коня, дабы наезжать по своим торговым делам в город. Когда Бедин узнал, что Егор не унимается, решил сломить его повышенным налогом…

С Епифаном, как известно, он рассорился по той причине, что ещё во время первой сдачи скотины в колхоз брат его крупно подвёл. Но спустя время одумался, что допустил промашку. Хотя Епифан уже стал забывать обиду. Егор начал лестью снова приближать брата, и он было клюнул, а когда догадался, для чего тот торил к нему новую стёжку, его охватил страх и он снова отдалился от брата. А своей жене строго-настрого запретил появляться на его половине.

– А то я сама не знаю, – огрызнулась Софья и продолжала: – Егора намедни в сельсовет вызывали, чует моё сердце, не добром это кончится, – закончила она.

– Это что же, он табе сам об сём говорил? – Епифан строго взглянул на жену.

– Настя мне шепнула, и больше мне ничего не напоминай.

– А ты и с его жаной, чтоб совсем не зналась. А то семейство братца и сабя, и нас под монастырь подведёт.

– Настя уже всю скотину отвела в колхоз, овец он не отдал.

– Жаден больно братан и упрям как баран. А ты ступай, управляйся.

Софья не ответила, Епифан уехал на свой лесной кордон со смутными предчувствиями, поскольку его сердце всегда карябала скрытность жены, ведь частенько она всё равно норовила поступать по-своему. И во взгляде её таилось что-то настороженное, будто он давно уже не мил ей и в душе занял место другой. А когда верхом на коне приезжал домой с дежурства, он ставил его в стойло, подзывал сына и хитро выспрашивал, ходила ли мамка к дяде Егору? Но сын растерянно пожимал плечами, Епифану казалось, что жена предупредила сына, и тогда выходил из себя. Но на грубое обхождение отца мальчуган подавно упорно отмалчивался, и потому от него невозможно было добиться слова. Если Софья слышала, как он приставал к нему, она стыдила мужа:

– Чего ребёнка терзаешь, он и так уже тебя боится! Неверующему Фоме одна глупость на уме, совсем стыд потерял…

– Я тебе потеряю, зануда! – и махал зажатым в руке кнутовищем, потом его отбрасывал в угол сеней и уходил к заготовленному на новую избу лесу, стесывать с брёвен кожуру. Епифан долго не мог думать об одном и том же, и тем более, если осаждали тяжёлые думы; он легко освобождался от них и втягивался в свои повседневные домашние дела, а тут как раз приспевала пора строиться…

И через два месяца, отказавшись напрочь от помощи брата, приступил рубить себе новую избу, взяв подсоблять братьев Софьи…

С того времени Егор почувствовал себя в изоляции и от брата, и одновременно от власти. Хотя последняя (в лице Антипа Бедина) досаждала всё больше и больше, так что он стал невольно подозревать, не напевает ли Епифан Антипу о нём вредное?

Словом, над Егором всё заметней сгущались зловещие тучи, которым он придавал мало значения только потому, что безоглядно верил: от него не исходит никакого вреда, какой ему упорно приписывает Бедин. И Егор надеялся, что когда-нибудь эти тучи пройдут, не задев его головы, и тогда для него наступит ясный день…

В селе к Егору относились люди по-разному: из числа середняков, которые его уважали, многие обращались к нему с просьбой сшить им тулуп или полушубок. А те, кто был победнее, смотрели на него, как на совершенно чуждый им элемент. Ведь Егор до сих пор не состоял в колхозе, в то время как им деваться было некуда, жили всегда простенько, о богатстве не мечтали и потому с легкостью приняли колхозный строй. Отец Егора Влас Епифанович тоже был не шибко хозяйственный и оттого в старые времена Мартунины жили бедно. Но то, с какой ретивостью Егор вдруг повел хозяйство, все удивлялись: не с их умом такой размах, каким истинно заразился Егор. У молодого мужика энергии через край, потому у него всё ладится и всего полно, живёт, как истинный кулак. Одним словом, плохо ли, хорошо ли селяне относились к Егору, а всё равно при встречах всё с ним здоровались. И в то же время от людей стало всё чаще исходить на него то ревниво-завистливое, то боязливо-затаённое отношение к тому, чем он занимался. Однако нужда порой заставляла людей обращаться к нему, чтобы продал им своё изделие из овчины, а если готового не было, просили сшить под необходимый размер. Днём идти к Егору за заказом опасались и тогда подгадывали – в сумерках, да и то с оглядкой, как бы Бедин не подсмотрел…

И что уж тут говорить, коли все без исключения – кто больше, а кто меньше – завидовали Егору, который сумел в такое сложное время наладить своё прибыльное дело. И жил поистине припеваючи, и как тут не могло ходить по селу такое мнение, будто бы Егор купил Бедина, если тот до сих пор не нашёл на него свою управу. Ведь Егор продолжал скупать у людей овечьи шкуры, да не только в своей деревне, а также и в соседних…

И вместе с тем все отлично знали, что Егор никому не чинил явного вреда, если не считать того, что своей неуёмной деятельностью раздражал некоторых односельчан. Это были как раз те, которые отродясь сами ничего не делали и в колхозе работали спустя рукава. Егор таких сам ненавидел, если заглянуть вглубь его души, то можно было бы увидеть, как он неистово мечтал открыть свою валяльню. Собственно, в его планах эта задумка была давно, но осуществить её помешала коллективизация, которая донельзя омрачала всё его существо…

К визитам Бедина Настя относилась настороженно, в чём мужу признавалась откровенно, так как смелые разговоры Егора с председателем сельсовета её раздражали; и часто упрашивала мужа, чтобы перед ним придерживал свою привычку бахвалиться и не был бы безгранично доверчивым, и продолжала к Бедину относиться с затаённой антипатией. А когда тот приходил, словно чувствуя её неприязнь, с какой-то мрачной тоской смотрел на неё и будто говорил: «Зря ты, голубушка, плохо обо мне думаешь». Неужели муж этого не видел и ей было вдвойне обидно, что он своей нарочитой слепотой как бы подвергал её опасности. И Настю очень огорчало, что Егор воспринимал все её предостережения чуть ли не в штыки, окриком, чтобы только молчала и свой нос в его дела не совала.

Сама Настя давно написала отдельно от мужа заявление о вступлении в колхоз. Но когда она интересовалась, примут ли её, Дородов лишь отделывался отговорками, что много работы, пока ещё заявление не рассмотрел, а потом кто-то ей сказал, что председатель даже не предложил его обсудить на правлении, что безмерно Настю огорчало. Неужели и она для них как прокаженная? А Бедин бесцеремонно похаживал к Егору, высматривал, чем тот занимается, хотя в деле ещё его ни разу не заставал. Правда, нагло у него выспрашивал, чем он шьёт, каким инструментом? Егор показывал ему лишь ручное простейшее приспособление по сшиванию шкур в тех местах, которые швейная машинка не брала…

Выделывал Егор шкуры и шил полушубки и тулупы в основном по ночам, когда всё село спало непробудным сном; а он, плотно закрыв чёрным сукном окна в старой избе, чтобы свет от лампады с улицы был неприметен даже на расстоянии, работал, работал, не зная устали и редко перекуривая, а днём отсыпался. И такие трудовые смены повторялись почти каждую ночь, в то время как вся деревня отдыхала, чтобы поутру с новыми силами взяться за колхозную работу…

* * *

Однажды проездом в район Екатерина завернула в родную деревню, заодно проведать братьев и побыть на могилках отца и матери. Остановилась у Епифана, так как его увидела первого, и от него пошла проведать Егора; он только что приехал из Калуги и встретил сестру уверенным в себе, бодрым дельцом.

– Говорят, председательствуешь, сестрица? – улыбнулся с тем значением, когда дела у самого идут неплохо.

– Ох, председательствую, Егорка! Хотя бы когда в гости заехал?

– Что тяжело вздыхаешь? Или колхоз вконец заездил? Похудела, вижу! А мне по гостям, извиняй, разъезжать крайне некогда, – и развёл в стороны руками. – Вон и Нюта тоже хочет, чтобы я подучил её мужика, а мне некогда кого-то учить уму-разуму.

– Тебя бы на моё место – узнал бы. А чего? Я, баба, тяну, а ты бы горы своротил… А уж об Нюте я молчу, она просто из завести тебя дёргает…

– Я не такой, чтоб меня зря дергали, я на своём месте, сестра, законном! – протянул, бравируя, Егор с лукавинкой в серых глазах, при этом весь его вид говорил, что он ведает о таком секрете жизни, который ему обеспечивает твёрдый доход, и тут же продолжал: – А ей с мужиком только готовое подавай, пусть бы сами осилили эту науку, а тогда бы говорили…

– Не прочное твоё место, как старый мост, по которому боязно ходить, – твёрдо отчеканила Екатерина, но с ворохнувшейся в сердце тревогой за брата. – Незаконное, братка, Нюта этого тоже не понимает, а туда же, – прибавила теплее и сочувственнее.

– Это почему же? – тотчас его веселая бесшабашность сменилась суровой бледностью на мужественном лице. – Ты у нас одна такая грамотная, погонялой стала!

– Ты бы, Егорка, лучше не злился, а прислушивался, я бываю в районе и слышу разговоры… Теперь пришло суровое время, прознают власти, и каюк! – бросила она.

– И так уже фабрикантом погоняют… Ну и что, вызывал меня Антип, поговорили… Да, он пугать мастер. На пару с районным товарищем стращали. Однажды с ним бутылочку вот у меня за тем столом распили, и всё ему как есть обсказал. А он, зануда, сам понимает, что придраться не к чему, и всё ссылается на старые директивы, направленные якобы на таких, как я. Только не пойму, чего и ты в моём ремесле находишь вредного? Ведь я не кулак, шью своими руками. А небось тебе брат нажаловался, что его жена наловчилась шитью? Епишка такой же завистник, как и все, кто не способен овладеть ремеслом. О Бедине я уж умолчу – тот первый завистник и нелюдимец, потому что лентяй высшей гильдии, отседова и встал у власти, чтоб портить людям жизни, сучье вымя!

– А ты думаешь, люди не подмечают, как Софья днями от тебя не выходит, а ей самое место – в колхозе. И Епишу я понимаю, ты гляди, чтобы тебе бумагу не прислали о применении наемной силы. А там разбираться не будут, кто она тебе…

– Дак она уже давно у меня не работает. К тому же свой человек! Ты бы жила под боком, и тебя бы позвал…

– Я бы не пришла, своих дел хоть отбавляй. А зря ты говорил, будто тебе завидуют, – подумав, продолжала сестра. – Ты в колхозе не состоишь и на государственной службе не числишься, а значит, тебе одно определение: – мелкий частник! А кому это нынче понравится? Тот же Антип сегодня с тобой выпивал, а завтра при первой возможности продаст…

Егор подобрался, враз нахмурился; лицо, с проступавшей тёмной щетиной, потемнело, подвигал жестко скулами: то холодно взглянет на сестру, то себе под ноги, – значит, истина в её словах была, раз так больно карябнуло по сердцу.

– Хочешь сказать, все налоги платишь? Нынче этого мало…

– Ты попробовала? Легко его уплатить? Во всей деревне такого никто не выплачивает, какой навесили мне, – и потише прибавил: – Верно, на ремесло указа не было, а вышел бы – я бы радовался!

– И не жди, не будет! Не понимаю, Егорка, чего ты добиваешься своим упрямством? В городе нэповцы затихли, попрятались, а ты никак не уймёшься. По нынешнему времени надо сидеть, как мышь. Или иди со всеми в одной упряжке.

– Дак нешто ты думаешь, я сам не хочу? Изволь знать, сестрица: не берут. Писал заявление, не приняли, и жену тоже! – расширил он в гневе глаза. —У вашем колхозе нешто все выходят на наряды? Вот и у нас есть такие: ни в колхозе, ни у себя дома, пить стали, как чумные. Но что же это власти делают с людьми? Я пока пользу приношу, а коли ремесло отымут, тогды мне нечего будет делать и токмо останется пить самогон. И за что меня так не любят? – с застарелой болью произнёс Егор. Потом в отчаянии вскинул тёмно-русую голову на сестру. – Небось и ты читала статью товарища Сталина о перегибах? Вот я возьми и про неё упомяни Антипке, так он ажник свои бельмы опустил – знамо, учуял свою вину… – Но товарищ Сталин не знает о твоих перегибах? – стояла на своём Екатерина. – Народ зря ничего не подмечает, ты и есть мелкий частник-фабрикант!

– Эта песня безнадёжно устарела, будет долдонить. Где у меня работники? – закричал в гневе и ярости он.

– Ох, братка-братка, тебя не переспорить, – она опустила в печали голову, задумалась о своём.

– А твой Федька где работает? Поперва на себя посмотри, праведница, – неожиданно свирепо выкрикнул Егор, вытаращив глаза.