И Аз воздам

Шибчей, Коммуния, падла!

В Москве на вокзале ждало роскошное авто. Невозможно сияло лаком, издалека было видно широченную улыбку шоффера. Даже когда он выскочил из кабины, чтобы помочь загрузить багаж – занятие довольно обременительное – улыбка продолжала сиять под его усами.

– Мария, прошу, выбирайте место, где вам будет удобнее, – Радек широко раскинул руки, но даже этот, вполне обычный жест, получился у него некрасивым, скрюченным каким-то. – Всё, буквально всё в вашей власти. Прошу вас, злоупотребляйте ею всласть.

Довольный изобретённой сомнительной рифмой – не удержал полезшие наружу зубы.

– Спасибо! Но не следует блудной дочери возвращаться под родные своды, похваляясь достатком. Ей положено приходить в бедности, разутой и раздетой. – Мария дежурно улыбнулась, безразлично глядя по сторонам. – Поэтому я уж по-старинному, на извозчике. Да и Москву хочется рассмотреть получше. Вы же не обидитесь?

– Ни в коем случае! – Радек опять раскинул руки, и снова это у него вышло нехорошо. – Вполне понятное желание, подлежащее немедленному и неукоснительному удовлетворению. Но, честное слово, хотел бы я посмотреть на вас, на разутую и, главное, на раздетую, – он подождал реакции на рискованную остроту, не дождался. – В таком случае, мы пошли грузиться, а Владимир посадит вас на извозчика. Принимается?

Игнатьев уже загрузил свой и другие чемоданы в багажник авто. Водитель активно ему помогал.

– Да, конечно, спасибо, – Мария шагнула к графу, обняла, подставила щеку для поцелуя:

– Вы помните адрес, мой друг?

– Абсолютно! – Альберт прижал руку к нагрудному карману. – У меня он и есть записан: Старопименовский переулок, дом шестнадцать, – прочитал он, нещадно перевирая ударения. – Бог мой, до чего сложны есть русские наименования! Как только я имею быть свободен, сразу буду оказаться у вас на Старопименовском.

Владимир быстро подхватил чемодан Марии, пошёл чуть впереди. Всем видом выражал неописуемую грусть.

– Что с вами, Владимир? – как бы недоумевая, спросила Маша. – Вы на себя не похожи.

– Вы ещё спрашиваете? Вы смеётесь надо мной? – Владимир испустил длинный выдох.

– И в мыслях не было, – Мария пожала покатыми плечиками, сейчас широкими от пальто. – Но вы правда какой-то не такой, каким я успела вас узнать. Киснете отчего-то. Учтите, я люблю сильных мужчин. Вот вы, я уверена, натура сильная. Иначе вы бы не были революционером. И, конечно же, не записались бы в большевики. Ведь я права? Вы сильный человек?

Владимир деланно смутился:

– Я не знаю, что вам ответить – любой ответ прозвучит как бахвальство.

Она показала, что поверила в его деланное смущение. Происходила почти что шахматная партия, в которой, однако, Мария видела и понимала своего партнёра насквозь, предугадывая все его ходы. Он же самоуверенно полагал, что уже выиграл, хотя не умел заглядывать даже на ход вперёд.

– Да, я грустен. Мне тоскливо оттого, что мы расстаёмся, дорогая Машенька, – сказал он, подпустив смиренной грусти в бархатные переливы баритона. – Неужели же, неужто же мы не увидимся в Москве?

– А вы очень этого хотите? – Маша тоже поиграла голосом, зарядив в него толику лукавства, которого он хотел и которого ждал. – Очень-очень хотите?

– Зачем вы спрашиваете? Зачем? – Владимир воспарил – всё катилось по испытанному, много раз изведанному руслу: сейчас эта фря-аристократка поотнекивается, потом будет свидание, ресторан и остальное. Но до чего же она красива! До чего же красива! Он ещё сгустил печаль.

– Вы смеётесь надо мной. Разве вы не видите, что я покорён, что я очарован вами?

– А вы не забыли, что я в некотором роде замужем? – лукавства в голосе красавицы стало чуточку больше, чем нужно, но он опять не заметил игры.

– Да что мне до того? Разве это может иметь хоть какое-то значение для нас?

– Для нас? – Мария остановилась, повернулась к нему, округлила глаза как бы в изумлении.

Владимир уставил взор в эти прекрасные очи, долго смотрел, надрывно дышал, полу-шепнул после долгой паузы:

– Для нассс…

Именно так выговорил: протянув «эс» и как бы поставив многоточие.

Мария не выдержала, захохотала так, что лошадь извозчика, к которому они уже подошли, вздрогнула, повернулась к подошедшим. Засмотрелась на Владимира влажными глазами. Приятный облик человеческой особи неожиданно затронул самые сокровенные лошадиные чувства. Звали её теперь Коммуния. Она жутко завидовала своим товаркам в конюшне – Марусе и Клашке, – сохранившим прирождённые имена, тосковала по своему прежнему имени – Балбеска. Смотрела на красавца, будто ждала, что он наконец-то, прямо сейчас приведёт в порядок этот пошатнувшийся мир.

Игнатьев, приняв обиженный вид, погрузил чемоданы, повернулся к Марии, с трудом ставшей серьёзной:

– Возьмите визитку, Машенька, здесь мои телефоны на всякий случай.

– Спасибо! – Мария затолкала визитку в перчатку.

– Так как же всё-таки? Буду ли я иметь несказанное, неслыханное счастье видеть вас? – не отставал Владимир. – Смею ли надеяться? О, можете не отвечать. Простите мою дерзость, но я смею, я стану надеяться. Однако, лишь от вас одной зависит, буду ли я счастлив? Буду ли? – и на совсем уже невозможном надрыве. – Что же вы молчите? Отвечайте же: буду ли?

Извозчик, ражий мужик, удивился, тоже принялся смотреть на Владимира. Даже рот раззявил. Лошадь выпустила на тротуар тягучую нитку слюны.

– Будете, – Мария еле сдерживалась. – Будет вам счастье, обещаю. Такое, что и не снилось, – вскрикнула, превозмогая смех. – Да бегите уже, вас шеф заждался! – легко поднялась на клеёнчатое сиденье. – Шею сломаешь, борода. Поехали!

Последние слова она адресовала извозчику, который неестественным образом вывернул голову уже к Марии, не сводил с неё глаз. Команда привычно подействовала, мужик нехотя уселся прямо. Кнут хлестнул круглую лошадиную спину, животина плавно взяла с места, почти не убыстряя шаг.

– А пошла шибчей, Коммуния падла! – извозчик ещё и ещё огрел кнутом кобылу. Но та, погружённая в свои мысли, даже и не подумала что-то изменить в своём движении.

Владимир что-то кричал ещё вослед, Мария не повернулась.

Ку-ку, она приехала!

Савватий повернулся на другой бок – его будто что-то толкнуло. Не полностью прогнав ещё сон, стал соображать, что его потревожило. Сначала не сообразил. Всё, кажется, было, как обычно. Но нет! Не всё! У него не болела голова. Совсем-совсем не болела!

Он даже потрогал её руками, пообжимал со всех сторон. Точно! Боли, которая мучила его постоянно, не было. Мысли бежали быстрее обычного, и всё же он не мог понять, что его вырвало из сна. Огляделся. Шторы на окне шевелились под ветерком, залетавшим из открытой фрамуги. Виднелась крупная решётка, в её мокрых после дождя квадратах синело ослепительное небо, разгоралось в нём белёсое солнце.

Савва прищурил заслезившиеся глаза, сердце гулко стукнуло в груди, чуть не вырвалось наружу. Он понял! И обрадовался – его долгое ожидание заканчивалось.

В комнату, осторожно ступая, вошла медсестра в хрустящем белоснежном халате, неслышно приблизилась к окну. Фрамуга мягко поднялась, шторы захлопнулись, скрывая решётки, а заодно и небо с сияющим в нём солнцем.

– Она приехала! Приехала! – ликующе прокричал Савва, сел в кровати, подхватил подушку, игриво спрятал в ней лицо. – Ку-ку!

– Ох ты, Господи! – медсестра испуганно оглянулась. – Вы что же меня пугаете, Савватий Трофимович? Кто приехал?

– Она! Она приехала! – Савва выпростал голову. – Скоро будет здесь. Дашка, что же ты стоишь, как засватанная?

– Не Даша, миленький. Зина я. Не узнали?

– Зина? Ты же Даша была?

– Отродясь не была я Дашей. Как Зиной назвали, так Зина и есть.

– Ну, всё равно. Надо приготовиться, Зина. Её надо встретить, Дашка! Вдруг заблудится, не найдёт. Надо скорее встречать! Она давно в Москве не была.

– Да кто она-то? Кого встречать?

Савватия не на шутку рассердила медлительность медсестры.

– Что ж ты непонятливая такая?! А может, ты нарочно? Саботажница?! Расстреляю контру! Неси сюда мой наган! Сейчас же! Именем революции!

Спрыгнул с кровати, вытянулся во фрунт, запел, закричал, срываясь на фальцет:

– Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…

– Успокойтесь, успокойтесь, Савватий Трофимович! – медсестра подбежала, обняла крепко, стала укладывать. Савва оборвал пение – его затрясло – поспешно улёгся. Зинаида накрыла его одеялом, он свернулся под ним калачиком, заплакал:

– Отдай мой наган, Дашка. Отдай, сучка вражья. Я тебя расстреляю. Потом ты её встретишь. Она придёт ко мне. И всё закончится… Зина, я устал. Я очень, очень устал…

– А ты поспи ещё, поспи, миленький, – Зина погладила его по голове. – Чего так рано просыпался?

Шаховской стучять. Евсеевым званить

Москва просыпалась. День начинался тёплый, почти жаркий, совсем не типичный для московского ноября, только что вступившего в столицу. Дождь, ударивший было во всю мочь, тут же убрался в облака. Весело горело солнце, отражалось многократно зайчиками в стёклах домов. На влажных тротуарах Тверской двигалось по всем направлениям множество всякого люда.

За 10 лет облик москвичей сильно изменился. Одеяния потеряли своё многообразие, стали беднее, монотоннее. Преобладали серый и защитный цвета. Хотя, может быть, всё дело было в приближающейся зиме, наступающий холод заставил людей облечься в одноцветные пальто, ватники. Кое-где мелькали уже и полушубки, и даже тулупы.

Но главное, что отличало нынешних москвичей, – всеобщая озабоченность. Улыбок почти не было на встречавшихся и уносившихся лицах. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на тех, кто обретался рядом.

Лошадь неторопливо цокала по мостовой, что-то тихонько мурлыкал под нос извозчик. Мария оглядывала знакомые улицы, всматривалась в прохожих. Искала и не находила в себе никаких чувств. Вообще никаких. Будто попала в совершенно чужой город.