Писатели и стукачи

Критику виднее – возможно, Довлатов и хотел «совпасть». Хотя, честно говоря, не вижу в этом решающего смысла. Не стал бы объяснять эти покаяния и последствиями жуткого похмелья – к этому времени Довлатов вроде бы уже бросил пагубное увлечение. Но вот что, несомненно, является следствием жуткого подпития, так это фраза, обнаруженная в книге Валерия Попова, приятеля Довлатова по Ленинграду: «Ситуация Довлатова в точности напоминает ситуацию Пушкина в том же Михайловском – долги, конфликт с государством, мечты о побеге». Только, упаси боже, не подумайте, что речь идёт о том времени, когда Довлатов оказался в Штатах. Вовсе нет, просто в 1976 году непризнанный писатель каким-то неведомым мне образом оказался в Пушкинских горах под Псковом. Ещё более непонятно, как в голову мемуаристу пришла абсурдная мысль поставить Довлатова рядом с Пушкиным. Впрочем, такая мизансцена была бы столь же неуместна, будь на месте классика любой другой писатель – в сущности, Сергей Донатович к этому времени был «нулём без палочки», известным разве что немногим ленинградцам.

По поводу неудач Довлатова «сокрушается» и Михаил Веллер, попутно сожалея о собственных невзгодах:

«Он родился на семь лет раньше, мог пройти еще в шестидесятые, было можно и легко – что он делал? Груши и баклуши бил? А мне того просвета не было! Он Довлатов, а я Веллер, он не проходил пятым пунктом как еврей, ему не был уже этим закрыт ход в ленинградские газеты, и никто ему в редакциях не говорил: знаете, в этом номере у нас уже есть Айсберг, Вайсберг и Эйнштейн».

Тут Веллер не совсем прав – по отцу Довлатов был евреем, однако ход ему закрыли по другим причинам. Об этом весьма образно написал Валерий Попов в своей книге о Довлатове: «Если бы жизнь всегда и всюду была такой, как в довлатовских сочинениях, она давно бы захлебнулась алкогольной отрыжкой». О причинах этой своеобразной творческой манеры предельно откровенно сообщил читателям Евгений Рубин, один из сотрудников «Нового американца»:

«Довлатов имел один страшный недостаток, поэтому подозреваю, что он был не жилец. Сережа – запойный. Жуткий алкоголик! Пил не регулярно, но если уж запивал, то исчезал на две недели».

С эти утверждением соглашается и Веллер:

«Он пил как лошадь и нарывался на истории – я тихо сидел дома и занимался своим. Он портил перо херней в газетах, а я писал только своё».

Ну, что касается этого самого «своего», то и оно вполне может оказаться второй, если не третьей свежести, по аналогии с залежалой осетриной. Раскрыл наугад книгу Веллера «Всё о жизни» и вот что обнаружил:

«Что такое смысл жизни? Это вечное несоответствие между тем, что ты есть – и тем, чем ты в идеале хочешь быть».

Логично возникает вопрос: стоит ли вообще жить, если смысл жизни состоит в несоответствии? Ну мог бы Веллер написать хотя бы, что смысл – в преодолении этого несоответствия. Тогда ещё куда ни шло, а так, надо признать, возникает подозрение, что автор был немного не в себе. Возможно, потому, что так и не разобрался в том, как преодолеть несоответствие между желанием журналиста стать писателем и тем, что осуществление такой мечты далеко не всякому писаке окажется по силам.

Этот вывод в какой-то мере применим и к творчеству Довлатова, который в качестве трамплина для осуществления своего желания стать писателем выбрал способ, как правило определяемый словом «диссидентство». Однако не все с этим согласны, о чём и пишет Веллер в книге о Довлатове:

«Сергуня Довлатов, он-то, понимаешь, никаким диссидентом, никаким антисоветчиком не был, – объяснял наш опять же общий приятель Ося Малкиэль, еще не съехавший на социал в Германию, еще макетчик и замответсекра "Молодежки", еще терроризировавший коллег любовной готовностью при малейшем несогласии провести хук правой в печень и прямой левой в челюсть… – И вот теперь он в Штатах, все его книги опубликованы, издает газету "Новый американец", известный американский русский писатель. Но там это… В общем, пишет, никому он там не нужен. Жалко его».

А Веллер чуть позже добавляет и свою толику жалости: «Такую прозу можно писать погонными километрами». Тут чувствуется ещё и сожаление о том, что собственная погонная верста не нашла желанного читателя, заставив автора взяться за вразумление заблудших – тогда и появилась его книга «Всё о жизни».

Всё по тому же поводу грустит Евгений Рубин:

«Сережа – одаренный юморист, неплохой писатель. Однако это не уровень Ильфа и Петрова. Тем более Чехова. Славу-то Довлатову соорудили друзья по Ленинграду, довольно известные писатели – Анатолий Найман, Евгений Рейн, Людмила Штерн… Те же Вайль с Генисом».

Вместо неизвестных мне «известных» писателей, я бы отметил роль Бродского и Карла Проффера, который рискнул опубликовать произведения начинающего автора в «Ардисе». И всё же остаётся не решённым вот какой вопрос: почему всё же у него это получилось? Зачем стали печатать его книги, если даже диссидентом Довлатова не считали, если верить Малкиэлю? Придётся прибегнуть к помощи человека, знающего не понаслышке о тайнах достижения успеха у читателей. Слово писателю Валерию Попову, который по-своему определил вклад Наймана, Рейна и других в успех Довлатова:

«Мнением снобов, представляющих на самом деле лишь тончайшую пленку над глубинами жизни, при этом не намеренных считаться ни с кем и не желающих знать реалии ни жизни, ни литературы, – чаше всего только их мнением и создается литературный авторитет и успех».

Эти слова писателя, потратившего полтора десятка лет на то, чтобы убедить в своём таланте снобов – это дорогого стоит! Впрочем, не исключено, что себя он относит к редким исключениям – то ли успех ещё не полный, то ли как-то получилось обойтись без снобов. Ещё более парадоксально следующее его суждение, о свободе творчества – он словно бы завидует Довлатову, который с переездом за океан избавился от надзора хранителей идейной чистоты литературы. Но прежде приведу отрывок из письма Довлатова своей таллинской любви, Тамаре Зибуновой – письмо написано за несколько лет до отъезда в Штаты:

«Мне стыдно, что я расстался с тобой как уголовник… Конечно, я чудовище. А кто отчитается передо мной? Кто виноват в том, что моя единственная, глубокая, чистая страсть уничтожается всеми лицами, институтами и органами большого государства?»

Действительно, кто? Тут надо бы сначала пояснить, что речь в письме идёт всего лишь о страсти Долматова к литературе, к писательскому творчеству. Честно признаюсь, что эта «глубина» и «чистота» мне непонятны. В те годы была масса возможностей для выбора профессии, однако на пристрастиях Довлатова, видимо, сказались гуманитарные профессии его родителей. Тогда вполне логичной была бы, например, страсть к журналистике или к филологии, но для того, чтобы стать писателем, одного желания оказывается мало – тут нужно почувствовать в себе особый дар художника. Ну и конечно, должен быть немалый жизненный опыт, иначе будет просто не о чём писать. Довлатов вынужден сочинять рассказы о своей службе в армии, в конвойных войсках, да о конфликтах в писательской среде – причина в недостатке более интересных впечатлений. И слава богу, что эти откровения никто из описанных там лиц не воспринимал как донос или клевету – возможно, что-то Довлатов и приврал, однако возможен ли коммерческий успех без вымысла? Во всяком случае, не было ни судебных тяжб, ни публичных обвинений в некорректности – никто не решался упрекать Довлатова при жизни, оставив эту возможность для своих воспоминаний.

Не исключено, что Довлатова литература увлекала как средство достижения быстрого успеха, ну и всего того, что следует из этого – слава, достаток, внимание прекрасных дам. Казалось бы, надо написать один роман – и всё! Но не тут-то было. Если же на родине не получилось, это ничего не значит – получится в Америке. Такой же вывод пытался обосновать в своей книге и Валерий Попов, описывая настроение невозвращенца:

«И лишь покинув Россию, почувствовал: все! Больше не надо приспосабливаться к советскому строю – можно выкинуть это из головы! Пиши что хочешь – и так, как считаешь нужным. Теперь – он почувствовал – можно впервые писать без оглядок, без задней мысли, без глупых надежд кому-то угодить».

«Пиши что хочешь»… А кто это напечатает? Кто будет это покупать? В мире, где властвует коммерция, писать без оглядки на рыночную конъюнктуру – это глупее самых глупых надежд, это просто-напросто самоубийство для писателя. Здесь одно из непременных условий достижения успеха – угадать желание публики и угождать её вкусам, причём не самым возвышенным из них. Набоков написал «Лолиту», Лимонов на всю Европу прокричал про Эдичку, ну а Виктор Ерофеев с Владимиром Сорокиным, по образному определению читателя, прославились как певцы российской порнографии. Даже Дмитрий Быков изрядно поскандалил на потеху публике прежде, чем сумел привлечь к себе её внимание.

Но для Довлатова подобный метод был совершенно неприемлем – способностью устраивать скандалы он обладал в избытке, если верить воспоминаниям его друзей, однако для изложения всего этого на бумаге требовался ещё недюжинный талант художника. Довлатов попытался найти свой жанр, который был бы ему по плечу. Читаем признание в одной из последних бесед всё с тем же Ерофеевым:

«Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами – он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны жить люди. А рассказчик пишет о том, как (!) живут люди».

Вот и на «Радио Свободы» в программе «Взгляд и нечто» Довлатов разглагольствовал «о чем придется» – в полном соответствии с особенностями изобретённого им стиля для общения с публикой.

Иное определение дал этому жанру Владимир Бондаренко – плебейская проза как результат плебейства самого автора:

«Он победил неожиданно для себя, уже после своей смерти, именно поэтому стал популярен. Ни нравоучений, ни поучений, ни умных слов, ни усложненной стилистики. Он бросил свое плебейство в массы, и массы сегодня его уже почти полюбили, а интеллигенты как всегда всему нашли свое умное объяснение».

Стал популярен, потому что умер? Такое случается с одарёнными людьми – достаточно вспомнить о судьбе Ван Гога или Модильяни. Причина этого достаточно банальна: гораздо приятнее расхваливать покойника, чем завидовать живому человеку. Прижизненная слава достаётся только тем, кто обладает деловой хваткой – примером может стать карьера Бродского или успешное многописательство того же Быкова. Кстати, у него есть собственное объяснение обсуждаемого здесь феномена:

«Довлатов в какой-то момент получил славу, явно превышавшую его литературные, да и человеческие заслуги… стал выглядеть борцом, летописцем русской Америки, чуть ли не олицетворением интеллигентности и тонкости, Чеховым нашего времени – хотя там, где многие видели интеллигентность и тонкость, налицо была одна лишь нормальная мелочность, отказ от больших страстей, неспособность прыгнуть выше головы… Литература Довлатова оказалась идеальной литературой среднего вкуса для среднего класса. Так возникла его недолгая, но бурная слава: читатель проголосовал за него карманом».

Как ни странно, слова Дмитрия Быкова не противоречат тому, что написал Владимир Бондаренко. А вот как сам Довлатов описал причины своей популярности всё в том же интервью:

«Это была какая-то невероятная смесь везения и невезения. С одной стороны, казалось бы, полное невезение – меня не печатали. Я не мог зарабатывать литературным трудом. Я стал психом, стал очень пьющим. Меня окружали такие же спившиеся непризнанные гении. С другой стороны, куда бы я ни приносил свои рассказы, я всю свою жизнь слышал только комплименты. Никогда никто не выразил сомнения в моем праве заниматься литературным трудом».

Ничуть не сомневаюсь, что даже в социалистическом отечестве права называть себя писателем никто ни у кого не отнимал, по крайней мере, в послевоенные годы. Тем более не было никаких запретов в обществе равных возможностей, в котором Довлатов оказался, покинув неблагодарную Россию. И всё же если хвалят, но не публикуют, это чревато скверными последствиями. Вот и в окружении Довлатова бытовало мнение, будто его намеренно вытолкнули за границу. А если бы в издательстве сказали, что не получится из него писатель? Впрочем, и сам Довлатов признавал: «ни Льва Толстого, ни Фолкнера из меня не вышло, хотя все, что я пишу, публикуется».

Не вышло Льва Толстого и из ещё одного ленинградца, но это же не причина для обвинений его бог знает в чём! Читаем статью Михаила Золотоносова «Другой Гранин, или случай с либералом», напечатанную в 2010 году:

«Гранин активно участвовал в литпроцессе с конца 1940-х гг., в частности, в бурных событиях в ленинградской писательской организации в первой половине 1960-х гг. (последствия "дела Бродского"), и прошёл путь, который в советский период был путём конформиста, маскировавшегося под автора проблемной прозы, характерными примерами которой является схематичный и глубоко советский роман "Иду на грозу" (1962), а позже – "Картина" (1980)».

Признаюсь, я тоже не в восторге от прозы Даниила Гранина, но справедливости ради замечу, что подобные эпитеты ничего не разъясняют – во всяком случае, термин «глубоко советский» мне ни о чём не говорит. Вот, например, Дмитрий Быков в лекции о Булгакове с точно таким же пренебрежением сообщил, что роман «Мастер и Маргарита» – это «хороший советский роман», что «сущность этого романа идеально соответствует советской власти». Так что писатель Гранин, по-видимому, может гордиться этим комплиментом критика. А впрочем, всё это пустяки – советский или несоветский – поскольку непредвзятый критик руководствуется критериями художественной ценности произведения, если конечно в нём не проповедуются какие-то антигуманные, безнравственные взгляды.

Куда более интересны обвинения Золотоносова, связанные с делом Бродского. Известно, что в 1964 году суд обязал Ленинградское отделение Союза писателей обсудить поведение свидетелей Адмони, Грудининой и Эткинда, выступивших на судебном процессе в защиту опального поэта. Золотоносов приводит в своей книге две цитаты из выступлений Гранина на собрании писательской организации, вот первая из них:

«Политическое лицо Бродского было нам известно. Я знаю, что он представлял собою два года тому назад. Сейчас тоже не убеждён в том, что он стал думать по-другому. Я бы лично сказал, что его с более чистой совестью надо было судить по политической статье, чем за тунеядство. Но это дело не моей компетенции».

А вот отрывок из второй цитаты:

«Стихи Бродского способные, одарённые; есть, конечно, и плохие, негодные стихи, но рядом стоят хорошие, он популярен среди молодёжи; из-за этого всего и сыр-бор-то разгорелся, если бы это был бездарный человек, политическое ничтожество, не ввязывалось бы в это дело столько людей».

Сравнив эти два высказывания, Золотоносов ставит Гранину в вину, что тот лицемерно «поддержал две взаимоисключающие точки зрения». Да нет же никакого противоречия между первым выступлением и вторым! Гранин говорит о том, что с таких талантливых людей, как Бродский, и спрос большой, то есть на антисоветчину «политического ничтожества» партийные и литературные начальники не обратили бы столь пристального внимания. Возможно, всё могло бы обойтись разговором в райотделе милиции, только и всего. В пользу этого предположения свидетельствует и письмо, отправленное в ЦК несколькими членами литературной секции при обкоме ВЛКСМ, в котором есть такая фраза: «Чем художественнее талант идейного противника, тем он опаснее».

Но критику обвинений против Даниила Гранина показалось мало. Попутно обвинив литературоведа Ефима Эткинда, автора книги «Записки незаговорщика», в ложном описании событий полувековой давности, Золотоносов сделал вывод, что в ленинградской писательской организации был «заговор с целью охраны репутации Гранина». Заговор с целью охраны – это потрясает! Впрочем, критик уточняет, что был «заговор молчания». На мой взгляд, всё гораздо проще: писатели понимали, что спорить с властью совершенно бесполезно, и не лезли на рожон, как та отчаянная троица. Конечно, никому и в голову не пришло бы назвать таких писателей героями, однако гораздо отвратительнее их молчания – ничем не аргументированный донос на Даниила Гранина.

Глава 9. Бедный Демьян и неукротимая Мариэтта

Вагон в нашей обыденной жизни с давних пор играет очень важную роль. Тут и метро, тут и трамвай, и пригородные электрички, курьерские и скоростные поезда, а также вагоны монорельсовых дорог и подвесные вагончики фуникулёров. В эпоху, когда авиастроение только зарождалось, железнодорожный вагон был основным средством передвижения на большие расстояния. Ну вот и Троцкому для перемещения по фронтам гражданской войны потребовался вагон, причём именно тот, какой использовал последний из российских самодержцев. Странно, однако ни Дзержинский, ни Ленин на царский вагон не претендовали. Что до писателей, подобная блажь, то есть потребность в персональном средстве передвижения по просторам матушки России им была не свойственна. Разве что Горькому выделили такой вагон, когда в 1928 году он возвращался домой – его провезли от польской границы до Москвы под бурные овации встречающих на вокзалах Минска и Смоленска.

Но вот обнаружился документ, опровергающий сложившееся у меня мнение по поводу принадлежности вагонов. В декабре 1925 года Демьян Бедный пишет Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! В конце минувшего ноября месяца мне из ЦКК было сообщено, что состоится специальное заседание президиума ЦКК для обсуждения вопроса о протекционных вагонах, а в частности, и о моем вагоне и что мое присутствие на означенном заседании необходимо. Я сообщил, что предпочту, чтобы вопрос о моем вагоне решался без меня. Мне казалось, что вопрос об оставлении в моем распоряжении вагона не может возбудить никаких сомнений, так как целесообразность такой привилегии доказана семилетней практикой».

Как следует из письма, на заседании ЦКК вагон Демьяну Бедному было решено оставить, но «исключительно для деловых поездок по разовым мандатам». Поэт был крайне возмущен ограничением своих прав, о чём и написал дорогому Сталину. Судя по всему, жалоба осталась без ответа.

Подумаешь – всего-то один единственный вагон для Демьяна Бедного. Но дальше – больше! Покопавшись в документах тех времён, нашёл записку Ленина всё по той же теме. Оказывается, ещё в 1921 году Ильич был шокирован сообщением о количестве персональных апартаментов, странствующих вместе со своими владельцами по стране. Вот что он писал своему помощнику Смольянинову:

«Напомнить мне надо насчет "протекционных", личных, вагонов. Говорят, их на сети железных дорог 900!! Верх безобразия! Говорят, дело стоит в СНК. Наведите все справки и скажите мне итог».

Какое количество «протекционных» вагонов сохранилось к концу 20-х годов, историкам осталось неизвестно. Единственное, что можно утверждать – Демьян Бедный старался отблагодарить за оказанную ему милость стихами, фельетонами, поддерживал Сталина во внутрипартийной борьбе. Однако вскоре выяснилось, что преданный партиец доверия не оправдал. ЦК в своём постановлении отметил, что в фельетонах Бедного огульно охаивается всё русское, а пьесу «Как 14-я дивизия в рай шла» Сталин совсем забраковал: